Тина и Марк злобно смотрели друг на друга, когда в кухню вбежали две девочки-подростка.
— Что у нас на обед? — спросила Маккензи. Она подбежала к плите и заглянула в сковороду.
— Какая гадость. Рыба? Опять, — подлила масла в огонь Мэдисон.
— Не груби, Мэдисон, — не повышая голоса, сказала Тина. — Извинись перед папой.
— Прости, папа. Но все равно это гадость.
— Ах вот как! Иди в свою комнату, быстро! — скомандовала Тина.
— Мама!
— Ничего страшного, — успокоил дочь Марк, глядя при этом на жену. — По сравнению со всем прочим — это очень мелкое хамство.
Тина помрачнела.
Старшие девочки, поочередно посмотрев на отца и на мать, молча принялись за еду. По гладким щекам Маккензи текли слезы, когда она подняла голову и взглянула на отца.
— Очень вкусно, папа.
— Спасибо, — отозвался Марк бесцветным голосом.
— Теперь все будет хорошо? — спросила Маккензи дрожащим от рыданий голосом. Теперь заплакала и Мэдисон. Эшли изо всех сил била по подносу. Вопрос повис в воздухе. Марк молчал. Потом повернулся к Тине, словно и он тоже ждал ответа.
— Не глупи, Маккензи. — Тина изо всех сил старалась придать голосу умиротворенность. — Когда-нибудь ты все поймешь сама. Брак — это… — Она помолчала. — В браке не всегда бывает легко, но мы с папой любим друг друга. — Похоже, она старалась убедить в этом саму себя. — Иди ко мне. И ты, Мэдисон.
Девочки обогнули стол и подошли к матери, которая раскрыла им объятия. Дочери прильнули к Тине. Поджав губы, Марк смотрел, как они уткнулись носами в ее шею.
Глава 18
Парамедики буквально ворвались в отделение неотложной помощи. Сразу было заметно, что они в панике. На каталке лежала пожилая женщина в распахнутой, насквозь пропитанной кровью блузке. Скомканный белый свитер был с нее сорван и валялся в ногах носилок. Коричневые брюки были испятнаны комками запекшейся крови. Герметизирующая повязка не смогла закрыть зияющую рану правой половины грудной клетки. Из раны при каждом вдохе доносился свистящий звук засасываемого воздуха. Седые волосы тоже были в крови, да и все маленькое хрупкое тело лежало в луже крови. Один из парамедиков ритмично сжимал дыхательный мешок, соединенный с интубационной трубкой, а другой рукой пытался прижать к грудной клетке герметизирующую наклейку.
— Господь милостивый! Бокс восемь! — крикнул со своего стула Виллануэва, и парамедики ринулись в указанном направлении, где их уже ждали реаниматологи. Виллануэве очень не понравилось то, что он увидел. «Флотирующая» грудная клетка, бледные и неестественно неподвижные конечности.
— Восемьдесят два года, — буркнул он себе под нос. Сердце старушки продолжало биться, но слабо и неритмично.
Виллануэва пулей соскочил со стула и догнал каталку в травматологическом боксе. Выхватив фонарик у пробегавшей мимо медсестры, он посветил в глаза пациентки, чтобы оценить реакцию зрачков.
— Сюда! — скомандовал он.
Дежурный врач зачастил скороговоркой:
— Больная восьмидесяти двух лет, огнестрельное ранение правой половины грудной клетки. Гемодинамика нестабильная, флотирующая грудная клетка, кровотечение, острая анемия. Перелито: литр раствора рингер-лактата. Времени мало, все сюда!
Два резидента, медсестры и лаборанты работали дружно и сноровисто: центральная вена, переливание крови, газы крови, адреналин, атропин, фибрилляция — дефибрилляция, асистолия.
Потрясенный Виллануэва попятился из бокса и ухватил за рукав одного из парамедиков:
— Что это было?
— Огнестрельное ранение, с близкого расстояния. Стрелял внук.
— Боже милостивый, — повторил Виллануэва. — А у меня для вас, как всегда, ничего нет, — машинально, но очень вяло произнес он свою дежурную шутку.
Парамедик махнул рукой в сторону входа.
— Он тоже здесь. Сначала выстрелил в бабушку, а потом в себя из того же дробовика.
Виллануэва посмотрел на жилистого молодого человека, только что доставленного в травматологическую смотровую. Кожа отливала пепельной бледностью. Верхняя губа была оторвана от щек в углах рта — получилось то, что патологоанатомы называют «рогами дьявола». Щеки и губы разрывает давлением пороховых газов, которые скапливаются в полости рта после выстрела в рот. Под левым глазом, заметил Виллануэва, застыла слезинка.
— Говнюк, — переведя взгляд с бабушки на внука, сказал Виллануэва, чувствуя, как в нем закипает гнев. Раздувая ноздри, он бросился к лежавшему на каталке молодому человеку: — Я своими руками удушу этого мерзавца!
Он едва не сбил с ног медсестру, которая сумела увернуться от него, словно от несущегося на нее быка. Когда он подбежал к носилкам, ему навстречу вышла хрупкая девушка-резидент, на случай столкновения с шефом прикрывшая голову и лицо.
— Доктор Виллануэва, он мертв, на ЭЭГ прямая линия.
Виллануэва резко остановился, переваривая то, что услышал.
— Трансплантологи уже поставлены в известность, — продолжала резидент.
Согласно правилам, больного надо было наблюдать двенадцать часов, прежде чем вызывать бригаду трансплантологов. Виллануэва еще раз окинул взглядом молодого человека. Теперь, подойдя ближе, он видел выходное отверстие ниже границы волосистой части в области правого виска. Была снесена часть височной кости. Заметил Виллануэва и еще кое-что: вытатуированную на правом плече свастику.
— Уберите его отсюда, — приказал он. Гнев вспыхнул в нем с новой силой.
Появилась доктор Сьюзен Нгуен, дежурный невролог, и направилась к больному.
— Доктор Виллануэва, я, с вашего позволения, взгляну на пациента.
— Это не пациент, это мерзавец. — Гато твердо стоял на своем.
— Джордж, я должна его осмотреть. — Невролог тоже проявила твердость.
Виллануэва резко повернулся к ней и подошел ближе. Доктор Нгуен прикрыла лицо, опасаясь, что Большой Кот сейчас ее ударит. Но он остановился и лишь презрительно поморщился.
— Нет, смерть мозга здесь несомненна, и мне не нужен невролог, чтобы ее констатировать. Уберите его отсюда, с глаз долой, — громко приказал он, потом добавил, уже тише и для себя: — Найдите какое-нибудь темное место — и пусть дожидается трансплантологов. Может быть, они помогут ему сделать хоть что-нибудь хорошее.
Он мрачно смотрел, как санитары повезли каталку с молодым человеком в коридор, соединявший отделение неотложной помощи с главным зданием больницы. Доктор Нгуен все еще была здесь.
— Хорхе, ты даже не знаешь, является ли он подходящим кандидатом для забора органов. Прежде чем кричать, хоть бы убедился, что у него и в самом деле наступила смерть мозга.
Но Виллануэва уже шел на свое место в центральном помещении отделения. По пути заглянул в восьмой бокс. Старушка умерла, кожа ее была уже серой. Сестры аккуратно снимали с нее электроды и извлекали из тела трубки и катетеры. Виллануэва снял очки и потер глаза. Он упал на свой стул, обернулся, снова посмотрел в сторону восьмого бокса и увидел, что умершую повезли в морг.
Сидя на стуле и глядя перед собой невидящим взором, Гато мысленно вернулся на много лет назад, в маленький городок, где он рос и воспитывался. Он почти явственно снова увидел и вспомнил выражение страха, отвращения и ненависти, с которыми смотрели прохожие на их семью, когда она шла по улице. Их ненавидели только за то, что они были здесь. Единственной роскошью, которую мог позволить семье отец, было посещение после воскресной мессы, когда он не работал, скромной семейной закусочной. Хорхе было тогда пять или шесть лет, но он помнил эти взгляды прищуренных глаз, сопровождавшие их, когда они выходили из церкви. За что? За то только, что их кожа была темнее, чем у других местных жителей, чьи предки переехали в Америку из Германии, Дании или Англии? Но ведь они тоже приезжали в страну, название которой не всегда могли выговорить. Даже католики, которые в церкви приветливо здоровались с семьей Виллануэва, пожимали им руки и говорили Dominus vobiscum [8], переставали их замечать по окончании мессы, когда все выходили из красного кирпичного здания церкви на пыльную улицу.
Дедушка Виллануэвы был мексиканцем из штата Дуранго. Его отец, прадед Джорджа, был шахтером в Эль-Пальмито. Он умер, когда ему было чуть больше сорока, после того, как его лягнула лошадь. Своего деда Виллануэва не помнил. Дед умер, когда ему было немного за пятьдесят, когда Джордж был еще младенцем. Он до сих пор не знал, что заставило деда переехать в юго-восточный Мичиган. Те несколько лет, которые оставались до полного забвения лошадей и телег, дед работал кузнецом, подковывая первых и ремонтируя вторые. Потом он работал чернорабочим, а потом сторожем в местной школе.
В закусочной Джорджу заказывали «большой особый завтрак», и отец шутил с официанткой по поводу зверского аппетита своего сына: «Скоро курицам придется попотеть и подрасти, чтобы сынок мог ими наесться» или «У вас хватит еды?». Он был добытчиком, и в его словах сквозила гордость за то, что сын превращается в сильного рослого мальчишку.
В закусочной Джорджу заказывали «большой особый завтрак», и отец шутил с официанткой по поводу зверского аппетита своего сына: «Скоро курицам придется попотеть и подрасти, чтобы сынок мог ими наесться» или «У вас хватит еды?». Он был добытчиком, и в его словах сквозила гордость за то, что сын превращается в сильного рослого мальчишку.
Когда Джордж был уже подростком и какая-то причудливая комбинация генов и игры случая превратила его в мускулистого великана, все переменилось для семьи Виллануэва. Спорт считался в Декстере важным делом, и когда Джордж стал футбольной звездой, его высокий статус распространился и на семью. С отцом стали здороваться те, кто прежде предпочитал его не замечать. «Как дела у команды?», «Как чувствует себя Джордж?», «Пусть ест пшеничные хлопья. В этом году «Благочестивые» очень сильны».
Сам Джордж превратился из сильного подростка, сына иммигранта с бойни, в человека, дружбы с которым искали многие видные люди города, включая полицейских. Когда команда после игры устраивала очередную пивную попойку, местный коп по имени Педерсон не спускал с них глаз и следил, чтобы они не расползались из кабака.
— Звоните родителям. Вы все в стельку пьяны. Я буду на улице. Всякого, кто попытается улизнуть сам, арестую.
При этом Педерсон был завзятым болельщиком и хотел, чтобы Джордж был здоров перед играми. Сейчас Виллануэве часто приходилось заниматься пьяными подростками, которые калечились в своих авто, попадая в ДТП. У них не было своего Педерсона, который бы за ними присматривал. Потом Джордж окончил школу и стал гордостью всего города, выступая сначала за Мичиган, а после и в Национальной футбольной лиге. Даже теперь по телевидению иногда демонстрировали архивные записи старых игр с его участием. Когда случалось, что такие клипы вдруг показывали по телевизору, установленному в отделении неотложной помощи больницы Челси, у экрана собирались все незанятые врачи и сестры, подбадривавшие резко помолодевшего на экране Джорджа, защищавшего своих квортербеков от напиравших нападающих соперников. Не чуждый тщеславию, Виллануэва лично давал пояснения тому, что происходило на поле.
Но в принципе Большой Кот так и не забыл пренебрежительного отношения и неуважения, пережитых в детстве, когда белые дети не приглашали его на свои дни рождения и чурались его на игровой площадке. Когда они не хотели есть пищу, к которой он прикасался. Когда отказывались приходить к нему в гости.
Был один эпизод, который навсегда запечатлелся в памяти Джорджа Виллануэвы. Однажды, когда ему было шесть лет, администрация завода, на котором работал отец, устроила праздник для своих рабочих. Были запланированы катания на пони и костюмированные игры. Из Мэдисона в Висконсине, где располагалась штаб-квартира фирмы, специально прислали автомобиль. Это была спортивная машина с кабиной, стилизованной под рубку космического корабля и украшенная гигантским изображением сосиски. Водитель в красивой униформе сажал в машину детей рабочих мясокомбината и катал их по городу. Маленький Джордж почти час ждал своей очереди. Когда он подошел к машине, один мальчик из его класса по имени Стив попытался оттолкнуть его и сесть в машину без очереди.
— Я следующий, — возмутился Джордж.
— Да, он давно ждет, — сказал водитель, пожав плечами.
— Я не знал, что «мокрые спины» тоже будут кататься, — искренне удивился Стив.
Много позже Джордж узнал, кто такие «мокрые спины», но уже тогда понял, что это оскорбление и что оно как-то связано с его происхождением. Но еще больше возмутила его реакция шофера. Тот рассмеялся и снова пожал плечами. Это означало: полностью с тобой согласен, но что я могу поделать? Впечатление от поездки было безнадежно испорчено, но с тех пор Джордж стал очень чувствительным к этническим проблемам. Увидев белого расиста в отделении неотложной помощи, в своем отделении, он почувствовал, что со старой раны была содрана корка, он снова ощутил боль расового пренебрежения, испытанную им в детстве. И почувствовал невероятное облегчение, когда этого подонка увезли из отделения. Виллануэва сознавал, что действует, подчиняясь страсти, а не разуму, но надеялся, что бумеранг не вернется, чтобы еще раз больно его ударить.
Глава 19
Пэт, жена Суна Пака, и две его дочери шли рядом с каталкой, которую анестезиолог толкал перед собой по коридору в операционную. Колеса тихо поскрипывали по чисто вымытому линолеуму. Пластиковый мешок с раствором Рингера болтался на стойке в такт с длинными шагами анестезиолога. Сегодня Пак был первым из больных, которым была назначена операция.
Пэт молча шла рядом с каталкой, положив руку на левое плечо мужа. Дочери держали отца за руки, прижатые к бокам перильцами носилок. Покрасневшие глаза пятилетней Эмили были сухи, но нижняя губка дрожала, выдавая, каких трудов стоило ей сдерживать слезы.
Двухлетний сын Питер был оставлен дома на попечении соседской девочки-подростка, которая должна была отвести в детский сад при церкви мальчика, не подозревавшего, в каком бедственном положении находится отец.
Перед операцией Суну сделали успокаивающий укол, но одетый в больничную пижаму Пак не спал. Инъекция транквилизатора верседа отвлекла его от мыслей об операции, и сейчас, лежа на спине, он смотрел на люминесцентные светильники и думал, что они похожи на дорожную разметку. Думал он и о том, что надо бы покрасить потолок в более умиротворяющий цвет, ведь потолок — это единственное, что видит больной в последние минуты перед операцией. Можно будет даже провести контрольное исследование, подумалось ему. Пак, как и его жена, молчал.
Молчание нарушил толкавший каталку доктор Реджинальд Калбрет. Имя этого врача значилось в списке, который Пак вручил Хардингу Хутену. Кроме Калбрета, в списке значились резидент-нейрохирург Айша Али, операционная санитарка Мелинда Браун и операционная сестра Латаня Скотт. Калбрет, высокий толстый афроамериканец, любил хороший джаз и неудачные шутки.
— Ну вот, Сун, настало время посмотреть, как живет вторая половина человечества. — Он похлопал Пака по свободному плечу, не занятому маленькой рукой Пэт. Пак ни разу не лежал в больнице, ни разу не ломал костей и не попадал в отделения скорой помощи. Он, собственно, никогда и не болел и в самом деле не имел ни малейшего представления о том, как живет другая половина человечества — больные. Теперь, лежа на каталке, он впервые видел мир с их точки зрения. Обычно он редко появлялся в операционной до начала вводного наркоза и поэтому не видел своих больных бодрствующими. Теперь он думал о том, что, наверное, после операции его отношение к больным изменится. До укола верседа он внутренне возмущался своим беспомощным положением. От него теперь не зависело ничего. Он был вынужден подчиняться воле других людей. Правда, теперь, после инъекции анксиолитика, ему было в общем-то все равно, что будет дальше.
Калбрет повернул каталку к двери операционной. Сун Пак прооперировал множество больных с глиобластомами и не понаслышке знал, какая нелегкая работа ждет сейчас Хардинга Хутена. Во-первых, распространенность опухоли иногда оказывалась больше, чем показывала МРТ. Глиобластома — очень агрессивная опухоль, и ее эластичные, плотные выросты часто проникали далеко в глубь окружающих тканей. Опухоль, как сорная трава, уничтожала вокруг себя всю здоровую растительность. Он решил запомнить эту аналогию, чтобы потом использовать ее, когда будет рассказывать о глиобластоме своим резидентам. Но едва ли он что-то запомнит под действием лекарства. Где-то в глубине души Пак сознавал, что, может быть, ему уже не придется никого учить, но сейчас, в наркотическом дурмане, его это совершенно не волновало.
Два часа назад, лежа без сна в кровати, он, думая о прогнозе своей болезни, почувствовал укол страха. Злокачественная глиобластома — словно одного только присутствия быстро растущей опухоли в мозге было мало — поражала и личность больного, его речь, его способность к обучению, память и интеллект. Пак даже подумал, что единственным логически обоснованным ответом на болезнь может быть самоубийство. Глиобластома — это мат, думал он. Ты загнан в угол. Бежать некуда, игра окончена. Но Сун Пак был не из тех, кто легко сдает свои позиции. Он борец, такова его натура, и он будет бороться с опухолью.
Он знал, что средний срок выживания при глиобластоме составляет 73,4 недели. Пак не говорил об этом жене, но она достаточно давно была женой нейрохирурга и знала, что вместе им осталось жить несколько месяцев, может быть, лет, но не десятилетий. Он был благодарен ей за то, что она уже взяла в свои руки финансовые дела семьи. Пэт не придется многому учиться заново, когда его не станет. Он пересмотрел все бумаги, лежавшие в папке, которую хранил в своем шкафу, вспомнил, как они вместе с адвокатом заполняли эти бумаги, когда Пэт была на последних месяцах беременности. Адвокат спросил Пака: «Как вы считаете, что должно быть сделано, если и когда вы вдруг окажетесь в терминальном состоянии?» Пак тогда строго посмотрел в глаза юристу и сказал: «Мы все находимся в терминальном состоянии», — подразумевая, что всех ждет конец. Тогда он считал себя крутым парнем, думая, что сможет, не моргнув, посмотреть в глаза смерти. Правда оказалась иной. Он думал так раньше, потому что никогда не оказывался в ситуации, описанной адвокатом, и даже не мог себе ее представить. К глазам подступили слезы, но он не хотел отнимать руки у дочек и, повернув голову, вытер глаза о край подушки.