Они доехали до конца коридора. Над двойными дверями виднелась надпись: «Вход только для хирургического персонала». Калбрет посмотрел на жену и дочерей Пака:
— Мы пришли, дальше вам нельзя, Пэт.
Обычно родственников не пускали дальше предоперационной, но Калбрет сделал исключение для семьи коллеги и позволил им дойти до самой операционной.
— Спасибо, Реджи, — сказала Пэт.
Она наклонилась, поцеловала мужа в лоб и отвернулась, чтобы ни Пак, ни дети не видели, что она плачет.
— Мы очень любим тебя, папочка! — звонко крикнула Натали, младшенькая, когда Калбрет уже завозил каталку в операционную. Хардинг Хутен, в операционной форме, с лупой и осветителем на голове, уже мыл руки у раковины.
Пак обернулся, чтобы ответить, но двери уже закрылись.
Когда Суна Пака ввозили в операционную, Тина Риджуэй находилась в смотровом кабинете бесплатной клиники, в полутора милях от Челси. Правда, если выражаться фигурально, то Тина сейчас находилась в другом мире. Больница Челси стала одной из достопримечательностей города. Самое первое, шестиэтажное здание больницы, выходившее своим помпезным фасадом на большую улицу, было теперь окружено высокими корпусами и обширными автомобильными стоянками, оформленными по всем законам современной архитектуры и ландшафтного дизайна. Весь кампус — как именовало территорию больницы руководство — занимал шесть кварталов и около сотни акров площадок. Все корпуса были соединены между собой подземными и надземными переходами. Бесплатная клиника, наоборот, ютилась в низеньком кирпичном здании — бывшей типографии — между рестораном быстрого питания и дешевым продуктовым магазином. Коридор был устлан вытертым ковром, а импровизированные кабинеты были оснащены на средства работавших здесь врачей и добровольных жертвователей. Тина еще не сказала Хутену — да что там, она даже не сказала об этом Таю, — что хочет уволиться из престижной больницы и применить свои способности здесь. Да, она нейрохирург, но может оказать и другую помощь, в которой так остро нуждаются многие из тех, кто не может ее получить.
Она проверила уровень сахара в крови больного Дэррилла Леггетта. Сахар зашкаливал.
— У вас очень высокий сахар, мистер Леггетт. Больше трехсот. Что случилось?
— Не смог купить полоски. — Дэррилл смущенно смотрел на носки своих ботинок. — В последние дни было много работы.
— Как у вас с лекарствами? — спросила Тина, открыла шкаф и достала оттуда флакон инсулина и шприц.
— Ну что вы, док. Как же я куплю лекарство, если мне не хватает даже на полоски?
— Почему вы пришли именно сегодня?
— Перед глазами появился какой-то туман.
Тина дала больному стакан воды, сделала инъекцию, выбросила использованный шприц и сказала:
— Вот лекарство, вот полоски. Когда они закончатся, приходите, мистер Леггетт.
— Хорошо, док, и огромное вам спасибо.
Она улыбнулась Дэрриллу. Не часто приходилось ей слышать такую искреннюю благодарность.
В бесплатной клинике Тина оживала. Здесь было мало бумажной работы, не было дрязг и интриг, не было бюрократии; не было здесь и адвокатов. Протокол был упрощен до минимума. Здесь была просто арена, на которой врачебное искусство напрямую сталкивалось с огромным букетом медицинских проблем, которые входили, вползали и въезжали в дверь приемной. Многие из них были страшно запущенными, потому что больные либо не могли позволить себе лечение, либо не могли уйти с работы, либо не могли приехать, либо, наконец, просто не знали, куда ехать. Тина подозревала, что в большинстве случаев эти люди долго не показывались врачу. Потому что не считали проблемы со здоровьем первостепенными в сравнении с другими жизненными проблемами.
Пациенты, которых она здесь наблюдала, запускали почти все. После мистера Леггетта пришла пятидесятилетняя женщина по имени Пэтти Стейнкулер — у нее пять зубов сгнили до десен. Из всех приоритетов, касавшихся здоровья, зубы были последним для больных, приходивших в бесплатную клинику. Тина позвонила стоматологу, который согласился лечить двух больных бесплатной клиники в месяц.
Следующим был сальвадорский ребенок с высокой температурой. «Я могу им помочь, — думала Тина. — Я могу это делать, я могу что-то изменить». Почему-то в этот момент она вспомнила о доме. Она не знала, сможет ли что-то изменить в отношениях с Марком. Старшие дочери тоже стали отдаляться от нее. Со всеми своими горестями они шли к отцу. Хуже того, она теперь часто не знала, какие у них горести. Надо, надо уделять им больше времени. Она тут же забыла об этом, увидев в окно, что какой-то старик остановился у входа в клинику, схватившись за грудь. — Пошли, — сказала она Дешону, руководителю клиники. Они выбежали к старику. Тина была в своей стихии.
Глава 20
Бригада трансплантологов прибыла в больницу Челси через одиннадцать часов пятьдесят девять минут после того, как Эрла Джаспера выкатили из отделения неотложной помощи по распоряжению доктора Джорджа Виллануэвы.
Джаспер, белый расист, убивший собственную бабушку, неподвижно лежал в функциональной кровати. Он был подсоединен к монитору, на котором регистрировалась частота сердечных сокращений и уровень насыщения гемоглобина кислородом. Интубационная трубка, торчавшая изо рта Джаспера, шлангом соединялась с аппаратом искусственной вентиляции легких. Каждые несколько секунд аппарат вдувал в его легкие смесь воздуха с кислородом. Четырнадцать вдохов с дыхательным объемом 0,7 литра. Единственным отличием от отделения интенсивной терапии было отсутствие у постели больного врачебного и сестринского персонала.
На стуле в углу палаты дремал полицейский. До того момента, когда Джаспера официально признают мертвым, он будет находиться в розыске по подозрению в умышленном убийстве с отягчающими обстоятельствами. По инструкции полицейский не имел права оставлять свой пост, но, справедливо решив, что его подопечный едва ли сбежит, он — когда не спал — большую часть времени проводил либо в сестринской, либо в кафетерии. Особенно понравился ему персиковый коктейль.
Медсестры отделения приняли Джаспера ранним утром с досадой и недоверием. Они испытывали такое же чувство, как если бы у них угнали машину или как если бы чья-то собака нагадила на их лужайке. Многие сестры были афроамериканками, и присутствие неонациста их отнюдь не радовало. Когда пришла утренняя смена, девушки устроили нечто вроде совещания. Они громко возмущались тем, что если будут ухаживать за Джаспером, то, значит, будут поддерживать его взгляды. Правда, они задумывались и о последствиях своего бездействия. Имеют ли они право оставить его без всякой помощи? Чего они этим добьются? Конечно, может быть, его переведут в другую больницу. Но не уволят ли их за самоуправство?
В самый разгар этих дебатов в сестринскую без предупреждения вошла главная сестра больницы Нэнси Уолдридж — высокая, худая как палка белая женщина с тщательно завитыми седыми волосами. При ходьбе она прихрамывала — эта хромота осталась у нее с детства после неудачного падения с велосипеда. Медсестры — со скрещенными на груди руками, стиснутыми губами и решительными взглядами — полукругом обступили Уолдридж. Им не нравилось, что пришло начальство указывать, как им надо работать, особенно если речь шла о расистском убийце Эрле Джаспере.
— Я не буду требовать от вас, чтобы вы ухаживали за этим человеком, — заговорила Уолдридж с едва заметным южным акцентом. Сестры удивленно переглянулись.
— Значит, он будет лежать в гордом одиночестве, — сказала одна из них. Все, в том числе и Уолдридж, рассмеялись. Когда смех стих, Уолдридж продолжила, по очереди переводя взгляд с одной медсестры на другую:
— Вы — самые лучшие сестры больницы Челси. Вы работаете с очень тяжелыми больными, и работаете очень хорошо, даже отлично. Вы — профессионалы с большой буквы. — Уолдридж сделала паузу. — Я не стану принуждать вас к уходу за этим пациентом, — повторила она. — Но надеюсь, что могу рассчитывать на ваш профессионализм. Надеюсь, что могу положиться на вашу гордость за свою квалификацию, за ваше умение делать массу мелочей. Я не хочу заставлять вас работать с этим человеком, но я рассчитываю найти среди вас добровольцев. Я не прошу вас любить этого человека, понимать его и даже уважать. Я прошу вас работать с ним.
Уолдридж по очереди всмотрелась в лица сестер.
— Те, кто сейчас поднимет руку, должны ухаживать за ним так, как ухаживали бы за членами своей семьи или даже лучше. Все, кто это сделает, покажут, насколько они лучше, чем он.
Уолдридж оглядела сестер еще раз. Они переглянулись. Наконец старшая сестра отделения, Никки Хэмптон, подняла руку. Ее примеру последовала еще одна сестра, потом третья. В конце концов руки подняли все медсестры.
Уолдридж по очереди всмотрелась в лица сестер.
— Те, кто сейчас поднимет руку, должны ухаживать за ним так, как ухаживали бы за членами своей семьи или даже лучше. Все, кто это сделает, покажут, насколько они лучше, чем он.
Уолдридж оглядела сестер еще раз. Они переглянулись. Наконец старшая сестра отделения, Никки Хэмптон, подняла руку. Ее примеру последовала еще одна сестра, потом третья. В конце концов руки подняли все медсестры.
— Спасибо. Я горжусь вами, — сказала Уолдридж и пожала руки всем сестрам, назвав каждую по имени. Потом, хромая, направилась к лифту.
В результате пламенной речи Уолдридж, когда в отделение прибыла бригада во главе с хирургом-трансплантологом доктором Джоном Мэйги, голова Джаспера была безупречно перевязана и обработана. Глядя на такую работу, никто бы не подумал, что сестры плюются от отвращения при одном взгляде на этого пациента.
Несмотря на повязку, было видно, что у Джаспера нет правой половины черепа. Повязка закрывала пустую правую глазницу, а из вставленного в полость черепа дренажа оттекала кровянистая жидкость.
— Он готов? — раздраженно спросил Мэйги, невысокий коренастый крепыш. Он уже переоделся в хирургическую форму и держал под мышкой бланки протоколов забора органов. Мэйги уже позвонил в операционное отделение, чтобы убедиться, все ли готово.
— Думаю, что да, — ответила Никки Хэмптон. — Сейчас я только спрошу дежурного резидента, доктора Робидо.
По протоколу надо было перед забором органов еще раз осмотреть пациента, чтобы окончательно удостовериться в смерти мозга. Хэмптон пошла за врачом, а Мэйги остался на месте, не скрывая нетерпения.
Мишель Робидо приблизилась к больному с таким видом, с каким служитель зоопарка подходит к шипящей кобре. Было ясно, что ей ни разу еще не приходилось констатировать смерть мозга. Мэйги сложил на груди руки и нетерпеливо барабанил пальцами правой руки по плечу левой.
— Вперед, — поторопил он резидента. — Не напугайте его каким-нибудь резким движением. — Хэмптон прикрыла рот рукой, чтобы не прыснуть. Другие сестры не были так вежливы.
— Мистер Джаспер, меня зовут доктор Робидо. Вы можете открыть глаз? — заговорила Мишель так, словно обращалась к кому-то за закрытой дверью. Мэйги, не выдержав, поднял руки. Остальные врачи его бригады только покачали головами.
— Слушайте, это дело можно как-нибудь ускорить? Шестеро больных в стране ждут его органов.
Мишель, явно нервничая, подняла веко левого глаза пациента и посветила в него фонариком.
— Зрачок расширен, реакция на свет отсутствует, — продиктовала она медсестре и, взяв Джаспера за руку, сильно ущипнула его за палец. Больной не сделал ни малейшей попытки высвободиться. — Реакция на болевые стимулы отсутствует.
Мэйги округлил глаза и насмешливо хмыкнул. Мишель обошла Джаспера, склонилась к его уху и прокричала:
— Мистер Джаспер, если вы меня слышите, то поднимите вверх два пальца.
— Или встаньте, — подсказал Мэйги, утрируя свой южный акцент, чем вызвал приступ всеобщего хохота.
В это время правая рука Джаспера поднялась, и он выпрямил два пальца — указательный и средний. Смех умолк как по команде. Полицейский резко выпрямился в кресле.
— Ой! — воскликнула Мишель. Она так резко отскочила от больного, словно сама подняла руку мертвеца. На какую-то секунду — до того как возобладал разум — ей показалось, что это колдовство какого-то луизианского вуду.
На пальцах Джаспера была видна синеватая тюремная татуировка. На левой руке L-O-V-E, на правой — H-A-T-E. На указательном и среднем пальцах было две буквы H-A.
Мишель взяла себя в руки, снова склонилась к уху Джаспера и крикнула:
— Отлично, мистер Джаспер. Теперь поднимите третий палец!
Не опуская руку, Джаспер согнул указательный палец. Теперь вызывающе торчал только средний палец. Видимо, приставания врача утомили больного.
Мэйги побагровел. Не говоря ни слова, он резко повернулся и пошел к выходу.
— В следующий раз, прежде чем вызывать бригаду, удостоверьтесь, что ваш больной действительно умер, — сказал он, обернувшись в дверях.
Мишель оправилась от потрясения. Осталось лишь легкое головокружение.
— Еще немного, и мы изъяли бы из этого человека сердце, почки, печень и роговицу левого глаза — а ведь он на самом деле еще жив, — сказала Мишель и, помолчав, добавила: — Кто сказал, что у него произошла смерть мозга?
— Ну, сюда его прислал Кот, — ответила сестра Хэмптон. — Какой невролог его смотрел, я не знаю.
Глава 21
Тина Риджуэй стояла в вестибюле больницы, объясняя младшему резиденту преимущества и недостатки хирургического лечения болезни Паркинсона, когда в здание своей походкой победителя вошел заведующий кардиохирургическим отделением Бак Тирни едва ли не в обнимку с генеральным директором больницы Морганом Смитом. Тирни обычно не шел, а выступал — расправив плечи, выпятив грудь и вскинув подбородок, как уличный забияка, но сегодня он широко улыбался, похлопывая Смита по спине, как будто они были не в больнице, а шли поиграть в гольф в престижном мичиганском клубе.
Тина лихорадочно огляделась, ища объяснения такому неприкрытому энтузиазму. Она не доверяла искренности Тирни и терпеть не могла его чрезмерно раздутое «я». Если он так открыто демонстрирует свою близость к генеральному директору, значит, что-то готовится. Краем глаза Тина заметила доктора Николаса Бренковского, заведующего терапевтическим отделением, который направлялся к лифту.
— Простите, — рассеянно извинилась она перед резидентом и почти бегом бросилась наперерез Бренковскому. Тина хорошо знала Бренковского и его жену. Их дома на южном берегу Мартас-Винъярд в Эдгартауне стояли рядом, и они частенько захаживали друг к другу выпить коктейль, поесть вареных лобстеров и поболтать. Тина перехватила его в дверях лифта:
— Ник, можно тебя на два слова?
Они выбрались из людского потока и отошли в сторонку.
— Как дела, Тина? — спросил Николас. Он прожил в Штатах больше двадцати лет, но до сих пор говорил с легким русским акцентом.
— Ник, я только что видела, как в больницу вошли Бак Тирни и Морган Смит, обнявшись, как влюбленные голубки. Ты всегда в курсе событий. Скажи мне, что происходит?
— Тина, ты что, в самом деле ничего не слышала? Наш друг Бак уговорил Моргана построить за сорок миллионов новое крыло под кардиохирургическое отделение. Этот вопрос будет обсуждаться на совете директоров, но, похоже, он уже решен. Мы станем кардиохирургической больницей штата, а может быть, и всего Среднего Запада.
— Но как он смог это протолкнуть?
По всем меркам жизнь Уитфилда Брэдфорда Тирни III удалась. Шеф кардиохирургии в Челси, крепкий мужчина с квадратными плечами и квадратной челюстью, был в молодости футбольной звездой по прозвищу Бак. Прозвище это он получил еще в детстве, когда, незадолго до своего шестого дня рождения, подстрелил самца пятнистого оленя. В 1970 году Бака Тирни провозгласили самым лучшим спортсменом среди школьников Мичигана. Потом он стал помощником тренера футбольной команды Мичиганского университета. Выиграв матч «Розовой чаши» и окончив медицинский факультет университета в Уэйне, Бак Тирни женился на бывшей мисс Энн-Арбор, стал отцом троих образцовых детей и заслужил репутацию хирурга высочайшего класса. Бак сохранил прекрасную форму и, хотя говорил всем, что это не имеет никакого значения, каждый день тренировался в переоборудованном под спортивный зал подвале своего дома.
Баку было уже за пятьдесят, но, глядя на него, можно было легко себе представить, как он наденет шлем и выйдет на футбольное поле. Если Бак не оперировал, то играл в гольф, в котором тоже достиг немалых успехов. В конце концов он стал если не ведущим игроком в гольф, то по крайней мере был к этому весьма близок.
Свое спортивное мастерство Бак Тирни оттачивал в старом «Озерном клубе» — не столь известном, как клуб «Августа», но таком же престижном и закрытом. Ходила даже такая шутка — в «Озерный клуб» нельзя попасть, если не знаешь названия озера, на берегу которого он играет. А озер в том крае было великое множество. Тирни был одним из 150 членов этого клуба. В списке была вся старая финансовая элита Мичигана. В клубе состояли высшие руководители «Форда» и «Дженерал моторс», это прибавляло престижа и отразилось на качестве площадки для гольфа на живописном берегу озера Кавано. Тот факт, что Тирни, выходец из старого семейства Челси, получил приглашение в клуб, будучи всего лишь начинающим хирургом, был лишним свидетельством его принадлежности к сливкам высшего общества. Первые пять лет клубные взносы за Тирни платил его опекун и благодетель, большой любитель футбола и богатый человек, ибо взносы были не маленькими. Все зависело от того, какие именно суммы шли на содержание клуба. Годовой взнос был нефиксированным — он мог равняться восьми тысячам долларов, а мог — восьмидесяти. Взнос исчисляли просто — делили расходы поровну на 150 человек. Как говорится в старой пословице: если хорошо попросить…