— Ты, кстати, Даш, извини, я ведь и тебя тогда приплел, но ты же всегда меня понимала… Ну, сказал матери, что, мол, жить без тебя не могу, и оставаться в этом городе не могу, где ты живешь и встречаешься с другими, и учиться сил не хватает — в общем, жизнь без тебя пуста и неинтересна. Вот, мол, и бросаю все, уезжаю в дальние края… Голливудский, знаешь ли, вариант, но мать ничего — проглотила.
— Так вот почему она тогда!.. — не в силах удержаться, вскрикнула Даша. — Зачем же ты так? Ведь она меня до сих пор считает виноватой…
— Но мы-то с тобой знаем правду, верно? — резонно возразил Вадим. — Я, между прочим, думал, что ты действительно в курсе всего происшедшего и покрываешь меня вполне сознательно. Ну, нет так нет, не так уж это было и важно для тебя все эти годы. А матери моей ты все равно тогда не поверила, так ведь? И правильно сделала… Что же касается мамы, то ей легче было пережить такую историю, чем то, что было на самом деле.
— И ты… — Дашин голос вдруг предательски дрогнул и сорвался. — Ты на самом деле никогда не любил меня? Все это было только «голливудским вариантом»?…
Во мгновение ока Вадим оказался рядом с ней. Обнимая и укачивая Дашу, как ребенка, целуя ее волосы и ее зажмуренные глаза, он мягко шептал:
— Ну что ты, девочка, как ты могла подумать? Я всегда любил тебя, только тебя и любил за всю свою жизнь. Просто… ты уж прости, но из-за этой любви я никак не стал бы бросать институт, наоборот — если б не вмешались другие обстоятельства, постарался бы получше его закончить, и стать хорошим врачом, и добиться тебя наконец — если не многолетней любовью, то хотя бы социальным успехом… вот дурак-то, да? У меня ведь была, если помнишь, весьма редкая хирургическая специализация… да нет, ты не помнишь, потому что ты и не знала об этом никогда.
— Ты действительно мог стать хорошим хирургом, — проговорила Даша сквозь слезы. — Я помню, о тебе говорили ребята, что ты талантлив как врач, и у тебя легкая рука, и вообще…
Его лицо изменилось, стало отчужденным, и он сам разомкнул руки, отпуская и словно возвращая Дашу самой себе.
— Ничего этого уже не будет. И виноват я сам, а вовсе не маленькая глупая девочка, так и не сумевшая оценить моей неземной любви. — Он шутливо щелкнул Дашу по носу и нарочито легкомысленным тоном закончил: — Жизнь сложилась так, как сложилась, и, пожалуй, я ни о чем не жалею.
— Даже обо мне? — пытаясь попасть ему в тон, игриво спросила девушка.
— Даша, ты неисправима! — расхохотался Вадим уже естественным, вполне мужским смехом. — Впрочем, как все женщины в мире: любой разговор вы непременно сводите к амурным переживаниям. Если тебе действительно хочется знать правду, то…
Я вас люблю любовью брата
И, может быть, еще сильней…
— пропел он, старательно подражая онегинским оперным интонациям.
А потом, уже почти серьезно, продолжил:
— Пойми, невозможно прожить всю жизнь, держа два пальца в электрической розетке. Я жил так довольно долго, и в самом деле были времена, когда я готов был на любые подвиги, лишь бы ты наконец заметила и полюбила меня Ну, не удалось. Что же теперь, вешаться? Проста, если раз очарую тебя, но на это я не способен: у меня оказался довольно сильный инстинкт самосохранения. Я и сейчас дорожу тобой, как ни одной женщиной в мире. А любовь… Кто это сказал, в какой книге, что даже самая бессмертная любовь имеет обыкновение изнашиваться? — Он внимательно посмотрел на Дашу, сидевшую в уголке дивана, и очень тихо добавил: — И ведь до сегодняшнего дня тебя совсем мало заботило, сохранилось ли мое чувство к тебе, не правда ли? Что же с тобой приключилось, Дашенька?…
Проводив Вадима и накрепко заперев за ним дверь — словно так она могла отгородиться от всего мира, защититься от вечных иллюзий и боли их исчезновения, — Даша вернулась на кухню, перемыла посуду и уселась за стол с чашкой любимого травяного чая. Она была опустошена и вымотана, хотя вместе с этими ощущениями и жило в ней некое чувство странной справедливости и равновесности происходящего. В самом деле, ну зачем она выдернула человека из дома, чего ждала от встречи, что надеялась получить от него?… Интеллект девушки был достаточно силен и независим, чтобы она могла честно признаться сама себе: эта попытка разворошить пепел и отыскать под ним тлеющие угли старого чувства была, по сути, обычным стремлением «подпитаться» от душевных сил другого человека, желанием снова почувствовать вкус чужой страсти, пыл и трепет иного человеческого сердца… «Эким я становлюсь энергетическим вампиром», — усмехнулась сама себе Даша, но усмешка эта была невеселой, почти презрительной, самоуничижающей. Она хотела взять у человека то, что ей давно уже не принадлежало, и оказалась справедливо наказана новым разочарованием, новой потерей и привычным чувством одиночества.
Ее грустные размышления прервала мягкая трель телефона. Девушка нехотя подняла трубку.
— Дашунь, ну ты что же, ну как так можно! — услышала она укоризненный, напевный голос Светланы. — Исчезла, испарилась — и без всякого объяснения! Я же беспокоюсь. В конце концов, с Игорем ты можешь выяснять отношения сколько угодно, но мы-то ни при чем. А Павел вообще хотел как лучше, это Игорь его попросил вмешаться в эту твою историю с наследством… Я думала, ты хоть позвонишь, а от тебя ни слуху ни духу.
— Все в порядке, — умудрилась наконец вставить словечко в беспрерывный поток Светкиных излияний Даша. — Не надо обо мне беспокоиться.
— Но мы же подруги! — В голосе звонившей прозвучало столько эмоций под общим названием «благородное негодование», что Даша невольно улыбнулась. — И ничего не в порядке, не надо меня обманывать. Павел со вчерашнего дня не в духе, почти со мной не разговаривает. Игорь с утра мечется, как угорелая кошка, никогда его таким не видела…
— Он у вас? — невежливо перебила приятельницу Даша.
— У нас, у нас, — проворчала Светка. — Хочешь, дам ему трубку?
— Ни в коем случае! — испугалась Даша. К разговору с Игорем — безразлично, стал бы этот разговор примирением или дальнейшим развертыванием ссоры, — она никак не была готова. — Ты вообще не говори ему, что звонила мне, ладно?
— Как же не говорить, если это он послал меня к телефону? Ну вот, сейчас, он уже рядом…
Представив себе, что через минуту в мембране зазвучит голос Игоря, Даша поспешно, почти панически бросила трубку на рычаг. Пусть это плохо, упрямо сказала она себе, пусть это некрасиво, неприлично… все, что хотите… но она не будет с ним разговаривать. Не хотелось ни слышать оправданий, ни отвечать на новые нападки. Ей нужен был тайм-аут в отношениях с человеком, который так и не стал ей мужем и уже практически перестал быть возлюбленным. Полуродным, полублизким, полужеланным собеседникам сейчас не было места в Дашиной жизни.
Нет, с Игорем она говорить не станет. А вот с Иринкой или с Ларочкой, пожалуй, Даша поболтала бы сейчас с удовольствием. Только где ее старая записная книжка, с тех еще, пятилетней давности, институтских времен?… Девушка присела на корточки перед письменным столом, выдвинула один за другим его ящики, порылась в тетрадях, блокнотах, чертежах. Вот она!
Снова направившись к телефону, Даша обогнула бабушкино зеркало и случайно ударилась коленкой о выгнутую столешницу его комода. Остановившись от резкой боли, она оказалась прямо напротив туманного стекла и невольно заглянула в него. «Сегодня это еще впервые…» — отметила про себя и, не успев подивиться нелепости ведения такой статистики, мысленно ахнула: в зеркале не было ее отражения! Точнее, там не было вообще ничего, кроме угрюмого полумрака, затягивающего взгляд, как воронка. Дрожащей рукой она провела по стеклу, напряженно вглядываясь в него, потом отскочила в сторону, быстро нащупала маленькое бра над изголовьем дивана и, включив его одним резким движением, облегченно вздохнула: словно контуры детской переводной картинки, в зеркале медленно проявились очертания мебели, изломы стен и черты перепуганного лица. «Бред какой-то!» — подумала Даша и, проведя рукой по глазам, словно сгоняя неприятное ощущение страха, отошла в сторону. Но с этого самого момента ей уже никогда не удавалось отделаться от мысли, что зеркало Веры Николаевны живет своей собственной жизнью, никак не связанной с Дашиной, и нуждается в понимании, заботе и бережном отношении точно так же, как и она сама…
Номер за номером набирала Даша старые телефоны подруг из своей забытой записной книжки. Она так редко виделась с девчонками с тех пор, как познакомилась с Игорем! Он годами поглощал все ее время; и его компании, его друзья, его дела, казалось, заполонили всю ее жизнь, будто своих собственных у лее никогда и не было. В результате выяснилось, что Ирина с семьей уже полгода как за границей — муж был перспективным биохимиком, и ему предложили там хороший контракт. Настя, напротив, едва отошла от развода и на Дашино предложение встретиться отреагировала вяло: «Может быть, как-нибудь в выходные… Нет-нет, только не в этом месяце, я пока не смогу…» А Лариса, когда-то самая близкая и милая Дашиному сердцу — ей казалось, что они и не расставались вовсе, что виделись ну буквально только что, пару месяцев назад, хотя на самом деле прошло куда больше времени, — Лариса оказалась в больнице, и, поговорив с ее мамой, ужаснувшись диагнозу, Даша поклялась навестить ее в ближайшее время, мысленно выругав себя при этом за то, что настолько отдалилась от Ларискиной жизни.
Так или иначе, но радости эта новая попытка воскресить прошлое, восстановить давно прерванные связи Даше не принесла. Сама виновата, стучало у нее в висках, слишком замкнулась на Игоре, слишком ушла в себя, слишком мало отдавала друзьям времени и души, и теперь вот ей потребовались их души и их время… Да, теперь они не принадлежали ей — похоже, ей не принадлежало в жизни вообще ничего, кроме старого тусклого зеркала.
Но какой смысл сейчас заниматься самоедством? Даша тряхнула головой, быстро закрутила волосы, так и не убранные с утра, в тяжелый, отливающий золотом узел, натянула джинсы и любимый свитер. Нужно выйти на улицу, пройтись по любимым бульварам, подышать воздухом, может быть, выпить кофе — неважно где, лишь бы среди людей. Она и сама понимала, что впадает в невротические крайности: то ей хотелось спрятаться от всего мира, то неудержимо потянуло на люди… Но рефлексировать по этому поводу Даша сейчас не собиралась. И, убедившись, что замок в квартире защелкнулся крепко и надежно, она оставила дом.
Глава 5
Патриаршие пруды, Бронная и Никитская, памятники и бульвары… Даша кружила по знакомым местам — бездумно, бесцельно, безрадостно. Останавливалась у витрин магазинов; заговаривала с бродячей собакой, которая внимательно слушала ее, подняв большое лохматое ухо; ненадолго присаживалась на парковые скамейки — благо дождик закончился еще днем и они успели слегка подсохнуть. Вечер уже парил над Москвой, как огромная темная птица; в центре зажглись фонари; нарядно одетая публика спешила в театры и рестораны, а Даше казалось, что вся эта жизнь, наполненная естественными заботами и радостями, старательным ручейком огибает ее собственное существование, не имея к ней, Даше, никакого отношения и ничуть не задевая ее своими крылами…
Устав наконец от уличной темноты и сырости, она уже хотела было повернуть в сторону дома, но передумала. На пути ей попался маленький прелестный кофейный магазинчик — из тех немногих, в тесноте которых всегда толпится разношерстная публика, где полки уставлены деревянными мельницами, а стены украшены знаменитыми автографами и где всегда можно выпить кофе из блестяще-коричневых, душистых, только что смолотых зерен. Даша с трудом отыскала свободное местечко у стойки, аккуратно повесила куртку на спинку стула и, дождавшись своей чашки, едва не обожглась ароматным горячим напитком.
Воспоминания теснились в душе, набегали одно на другое, как волны на песчаный берег, роились и путались, как котята, копошащиеся в корзинке и опрокидывающие друг друга на спину. Странно: в этих воспоминаниях сейчас было только хорошее — полузабытые, давние, но такие теплые нюансы отношений с людьми, которые были ей дороги и которые сейчас, будто сговорившись, оставили Дашу одну.
Она словно воочию видела маму Лену — такую родную и уютную, каждое утро будившую Дашу в школу (а просыпаться рано она до сих пор ужасно не любила) с веселыми шутками и выдумками, так что целый день после этого у Даши было хорошо на душе и испортить ей настроение могла только действительно крупная неприятность. Видела бабушку Веру Николаевну в ее любимом кресле — строгую, всегда подтянутую, обычно чуть язвительную, но при этом драгоценно внимательную ко всем ее делам: «Ты все еще встречаешься со своим соседским приятелем? Ну конечно, это не мое дело, но ты же не можешь не замечать: вы слишком разные… Брак, деточка, подразумевает равенство — о нет, не обязательно социальное, хотя и это неплохо, но равенство душевных величин и соразмерность внутреннего строения…»
Да, они с Вадиком и впрямь были устроены по-разному, и Даша чувствовала это всегда — бабушка только помогла в свое время облечь это чувство в точные слова. Но что с того, что с Игорем они были во многом похожи и, как сказала бы Вера Николаевна, соразмерны (она, кстати, так почему-то никогда и не познакомила бабушку со своей любовью; о Вадике та знала все, а об Игоре — практически ничего). Сделал ли он для нее хоть сотую долю того, что всегда делал верный, незаметный и нелюбимый Вадик?…
Девушка снова унеслась мыслями в далекое прошлое и вспомнила: третий курс, красивый чужой город, первая в ее жизни самостоятельная практика и грипп, вдруг ни с того ни с сего сваливший ее в середине лета… Даша всего лишь написала тогда старому другу коротенькое невеселое письмо, ни словом не упомянув о болезни. Но уже через три дня он был у нее, с трудом разыскав в этом городе московскую практикантку, не удосужившуюся даже поставить на конверте точный обратный адрес. Вадим нашел ее уже почти вы здоровевшей, неподдельно изумившейся его приезду: «Откуда ты здесь взялся?!» — «По-моему, ты писала мне письмо с высокой температурой. У тебя все в порядке?» Пробыв у нее пару часов, он уехал на вокзал, чтобы попытаться попасть на обратный московский поезд, и сейчас Даша с запоздалым раскаянием, вдруг сообразила, что так и не знает до сих пор (никогда не удосужилась поинтересоваться), удалось ли ему тогда добыть билеты и не пришлось ли в ту ночь ночевать на холодном чужом вокзале…
Она вспоминала чудесные студенческие компании, поездки в Абрамцево и Ясную Поляну, рождественские гадания с подружками у зеркала, первые институтские свадьбы и первые любовные разочарования. Вспоминала появление Игоря — у нее и сейчас еще екало сердце, когда перед мысленным взором вставала их первая встреча, все то радостное, светлое, томительно-нежное, что связывало ее с этим человеком, — и не хотела думать об Игоре последних лет, Игоре вчерашнего дня… Кофе давно был выпит, темная гуща разлилась по дну чашечки причудливыми узорами, и Даша силилась разглядеть в этих узорах если не обещание счастья, то хотя бы какой-нибудь знак, дающий надежду на то, что все еще будет хорошо.
Собственная жизнь лежала перед ней как рассыпавшаяся мозаика, разноцветные, никак не желающие соединяться друг с другом в осмысленное полотно кусочки стекла. «Ничего не случилось, — тупо твердила она про себя, — ничего не произошло, ничего не потеряно». Но мозг отказывался слушаться, и воображение услужливо рисовало ей долгие невыразительные дни среди постылых рабочих будней, не приносящих творческого удовлетворения, и одинокие ночи — серые, холодные, одинаковые, как приютские одеяла.
Девушку вдруг потянуло прочь отсюда. Домой, к родным вещам, где все выбрано и с любовью устроено ею, где все утверждает ее как личность, где каждая деталь словно кричит: «Даша есть! Даша существует!..» Она быстро шла по позднему городу — благо в центре, где клубился народ, можно было не опасаться повторения вчерашней опасной встречи, — легко отсчитывала знакомые повороты, срезала дорогу тропинками, выученными наизусть с детства. Взлетела по лестнице на свой этаж, звякнула в тишине ключами, доведенным до автоматизма движением распахнула дверь — и не успела даже испугаться от неожиданности.
Кто-то уже обнимал ее в темноте, больно впивался в губы, стаскивал с нее одежду, дышал нетерпеливо и безжалостно. Руки были знакомыми, и губы тоже; аромат одеколона был привычен, как запах собственных любимых духов, — но непривычно и отчаянно неприятно было подвергнуться такому любовному нападению в собственном доме, в квартире, где она привыкла ощущать себя в безопасности. «Господи боже мой, — пронеслось у нее в голове. — Я же сама сто лет назад дала ему ключи, но он никогда ими не пользовался, никогда не появлялся ночью, без предупреждения… Он просто сошел с ума!»
Даша не была напугана, но чувствовала себя словно раздавленной. И это ощущение, заставляя ее отчаянно бороться, в то же время лишало ее сил. Растерянная, обескураженная, она наконец дотянулась до выключателя, люстра залила безжалостным светом сцену нелепой ночной борьбы, и Игорь опустил руки — встрепанный, раскрасневшийся, закусивший нижнюю губу, проигравший свой последний раунд. Даша: резко отпрянула от него, когда он попытался было погладить ее по плечу, и отчеканила, словно отрезала: «Убирайся вон!»
И тогда началась самая смутная, самая тяжелая ночь в ее жизни.
Разумеется, он не ушел. Игорь не был бы Игорем, если бы сдался так быстро. Он оплетал ее объятиями, как спрут, и, когда она снова и снова отталкивала его, говорил «прости», и ей нечего было возразить на его раскаяние. Он обволакивал ее словами, дурманившими сознание, убеждал и укорял, повторяя «я же люблю тебя», и Даша, безумно хотевшая быть любимой в эту ночь, переставала возражать ему и пыталась поверить. Она сама не понимала себя, и диалоги прокручивались в ее усталой голове, опять и опять возвращаясь к началу, перепутываясь с таинственным шепотом, древним как мир искусством обольщения и извечной попыткой мужчины победить женщину в схватке за право на личный опыт и самостоятельное решение.
— Дашенька, — говорил он, и ей хотелось его слушать, — ты же понимаешь, нам не из-за чего ссориться, у нас все прекрасно. Я просто хотел сделать как лучше. Ты же такая непрактичная, ты прекрасная, ты бессребреница, но мы живем с тобой в реальном мире, и тебя никто не поймет в твоем решении — даже я… Твои родственники, которых ты не хочешь обижать, над тобой просто смеются!.. И ведь ты теперь сильна как никогда, все в твоих руках, ты все можешь…