Неким образом они, эти джунгли из висячей плоти, чувствуют Мону. Ловят запах ее грудей, ощущают жар голой кожи. Точно как они ощущали Эмбер и Вэнди. Они все растут, оттягивая на себя кровь, которой положено питать мозговую кору. Захватывают нервную систему. Растут, выбрасывая вовне все новые и новые побеги, щупальца, пока наконец сам Итан, его прочее тело не уменьшается и не сморщивается. Паразит ширится, из бородавок выстреливают шишки и набухают кровью и лимфой, пока от Итана не остается комок, скукоженная пипка где-то посреди красных пятен и бородавок на спине чудовища.
Дикое и лишенное разума, оно встает перед Моной на дыбы. Итан теперь – пятнышко на его заднице. Как тот же Синий Маус на попке Моны.
Чудовище ползет по кровати: у него нет мышц, нет костей, оно просто вытягивается и сокращается, как парамеция. Толкает себя, как проталкивают вперед кусок пищи пищевод; течет, перекачивая жидкость из одних клеток в другие. Скелет и форма ему не нужны. Оно и так доберется до Моны.
Итан к тому времени почти впал в спячку. Ни жив ни мертв. Он едва говорит, потому что чудовище оттянуло на себя кровь.
– Только без паники! – пищит он тоненьким голоском, пытаясь воззвать к разуму Моны, объяснить спокойно и логически эстетику эксперимента. Показать, что он – на передовой культуры и эволюции.
– Вы, женщины, – шепчет он, – не одни умеете приносить новую жизнь в этот мир.
Он сам тому живое подтверждение. Сперва он был простым парнишкой, пытавшимся отрастить себе новый член и обогатиться, а теперь понимает, что дал начало новому доминантному виду.
Проблема в том, что один он не может завершить дело.
Он умоляет Мону: потрогай, поласкай, а еще лучше поцелуй – как страшную лягушку в сказке. В поп-культуре до одури примеров, когда из обычного неприметного юноши получается нечто жуткое. Взять того же Питера Паркера. Мона Глисон может стать коллегой-изобретателем. Она могла бы подружиться с этим и снять опухоль. Они вдвоем могли бы приручить чудовище.
Всего один… один поцелуй, и он снова станет Прекрасным Принцем.
То немногое, что осталось от Итана – досуха высосанное, прыщ на заднице, – слышит крик Моны.
Кричит, значит, попытается убежать. Как и Эмбер, как Вэнди. А когда Итан придет в себя, снова станет собой, то обнаружит Мону задушенной, в синяках, и придется, пока родители не вернулись, прятать труп в шкаф. На следующий день он отправится в школу и будет сидеть на уроках рядом с ее пустой партой. После побежит домой и закопает тело, потому что ни предки, ни полиция его не поймут. А когда шлюхи, у которых он брал мазки, просекут, что к чему, то поднимут хай, и уже никто не получит патент.
Что еще хуже, придется искать новую подружку и с ней начинать заново.
И тут ему становится… щекотно. Щекотно.
Потом он чувствует теплое прикосновение. Тепло пальцев. Это Мона погружает руки глубоко в дрожащую массу спутанных волос и трепещущей плоти; ее милые, пухлые губы смыкаются вокруг маленькой влажной шишечки – того, что осталось от Итана.
Дым[28]
Теперь его слова не просто так слетали с губ. Каждый слог был взвешен и выверен, заточен на то, чтобы вызвать смех, покорить или выманить денежку. Он пил кофе на кухне, пока жена читала журнал. Взглянув на него поверх свежего номера, супруга спросила:
– О чем задумался?
Он видел лишь ее голубые глаза.
Жена спросила:
– Язык проглотил?
Слова, что просились на язык, казались пресными и безвкусными. Выдавить их значило ухудшить и без того поганое положение. Слишком уж долго язык использовал его как племенную кобылу, и он привык говорить только в крайнем случае. Когда есть, что сказать. Он отложил газету с кроссвордами и поставил кружку на книгу, которую читал. Слова в нем закипали; давление росло, грозя разорвать. Он боялся, что вначале был язык, и вот он-то и создал людей, чтобы не сгинуть. В Библии так и сказано: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и слово было Бог». Язык прибыл на Землю из далекого космоса и принялся скрещивать каких-нибудь ящериц с обезьянами, пока не получил нечто, способное его поддерживать. Первому человеку была дарована сложная цепочка генетического кода из имен собственных и глаголов. Вне языка он не жил. Сбежать он не мог. Впредь, чтобы хоть что-то чувствовать, требовалось больше и больше слов. Гигантские свалки и эшелоны слов. Дабы достичь крохотного озарения, нужно было перемолотить языком целую гору слов. Беседы – как хитроумные изобретения, внутри которых птичка клюет кукурузу, приклеенную к кнопке; нажмешь кнопку, и врубается дизельный локомотив, который мчится по сотням миль блестящих рельсов, пока не врезается в атомную бомбу. Взрывом пугает мышь в Новой Зеландии, и вот она роняет кусок сыра блё на весы. Пустая чаша, подскочив, задевает натянутую проволоку, и крохотный молоточек бьет по фисташке. Жена вздохнула, как бы желая что-то сказать. Он посмотрел на нее в ответ и приготовился, что вот-вот фисташка расколется. Крупная желтая надпись на обложке журнала гласила: «Элль декор». Жена кашлянула, вернулась к чтению и взяла кружку с кофе. Поднесла к губам, как бы прикрываясь белой маской, и сказала:
– У французов есть поговорка, как раз на твой случай.
Он точно знал: в каждом живут миллиарды микробов, и речь не только о микрофлоре кишечника. Люди – носители клещей и вирусов, которые просто жаждут найти нового носителя, размножиться. Когда люди здороваются за руку, эти пассажиры перескакивают с борта на борт. Глупо воображать, будто мы – нечто большее, нежели сосуды, транспорт для перевозки борзых наездников. Мы – ничто. Он отхлебнул кофе, посылая на борт еще сахару с кофеином. Дабы сбросить давление, представил, как лопатой швыряет слова в топку огромного парохода, где каждая каюта – размером с футбольное поле, а танцевальные залы такие просторные, что не видно дальних стен. Пароход плывет себе по океану под покровом вечной ночи. Огни на палубах горят, точно в операционной. Оркестры наяривают вальс, из труб клубами валит дым вперемешку с пеплом спаленных диалогов. Он сам стоял в котельной, широко расставив ноги, потный, и скармливал ревущему пламени «приветы», «с днем рождения» и «всего наилучшего». Он загребал лопатой из кучи «я люблю тебя», из горы «это с учетом налога?». Он воображал планету, идеальный голубой мир, куда прибудет корабль. Или даже не корабль – хватит спасательной шлюпки. На борту ее умирающий моряк, во рту у которого еще живы несколько жизнеспособных слов. Ему достаточно будет выдохнуть из последних сил: «Кто он?», и рай погибнет.
Тусовщик[29]
Песчаная буря пришла не на бархатных лапках[30]. Она пришла, как туман у Дэшила Хэммета, распростершийся над Сан-Франциско, или как туман Рэймонда Чандлера, окутавший Лос-Анджелес. Накрыла палаточный городок обжигающей бурой метелью. Люди, повязав на лица банданы, прятались. Никаких тебе плясок у костра и файер-шоу. Народ смолил бонги и рассказывал истории при свете фонариков. Тихо, из уважения к почившим, поминали тех, кто покинул уютный лагерь; тусовщиков, что пустились в путь в самый шторм вроде сегодняшнего, повинуясь некоему пьянящему чувству, инстинкту. Цель, возможно, была всего в нескольких шагах, но, ослепленные песком, они пропадали. Брели вперед, полагаясь на веру, убежденные: спасение рядом…
На рассвете рация разразилась треском статики. Сквозь шум пробился женский голос:
– Яркая Радуга, как слышно? Прием! – Пыльную тишину снова нарушил треск. – Это Лакомка. У нас код «Мята». Как слышно? Прием!
С восходом солнца буря унялась. Рядом с утопающей в пыли рацией вжикнула «молния»; из влажного спальника высунулась рука: на каждом пальце – по замысловатому, вытравленному хной узору; ногти покрыты черным лаком; кольцо-хамелеон сделалось цвета оникса, значит, хозяин боялся. Настроение было хуже некуда. Рука принадлежала явно не юноше, лучшие годы человека давно миновали. Он шарил по песчаному полу, разметая потухшие осветительные палочки, конфетные ожерелья и использованные презервативы, пока наконец не наткнулся на рацию. Приглушенно закашлялся и ответил:
– Радуга на связи.
– Слава богине, – ответила женщина, Лакомка.
Мужчина вяло поковырял в пупке. Палец вошел глубоко. Ох уж этот средний возраст с его побочными эффектами. Жизнь одарила мужчину плотным и округлым вислым животиком; когда он имел девушек сзади, те сильно выгибались под ударами трудовой мозоли. Чем больше у парня пузико, тем сильнее приходится выгибаться девушке. У Яркой Радуги живот напоминал кенгуриную сумку. Он нащупал таблетку стелазина, южноафриканский мандракс, таблетку меллерила (запасы именно на такой, крайний, случай). Выудив пятнадцатимиллиграммовую таблеточку меллерила, Радуга сунул ее между потрескавшихся губ и спросил:
– Точно код «Мята»?
Бородатый, загорелый, он наконец вылез из спальника. На шее у него висело несколько угрожающе переплетенных ожерелий, так что он чудом еще не задохнулся. Бусины цеплялись за волосы на груди. Одна нитка даже умудрилась юркнуть в серебряное кольцо на нижней губе.
– Точно код «Мята»?
Бородатый, загорелый, он наконец вылез из спальника. На шее у него висело несколько угрожающе переплетенных ожерелий, так что он чудом еще не задохнулся. Бусины цеплялись за волосы на груди. Одна нитка даже умудрилась юркнуть в серебряное кольцо на нижней губе.
– Кто кого? – спросил Радуга, поднеся рацию к уху.
Пахло кошачьей мочой. Радуга принюхался к собственным дредам.
– Я в лагере Людей Грязи, – ответила Лакомка.
Спальник пропитался далеко не одним только потом. Рядом лежал бульбулятор, пустой. Содержимое – совсем не вода – вылилось и намочило волосы Радуги. Накануне он наполнил пузырь «Егермейстером». «Егерь», смола посконника, тетрагидроканнабинол – ясно-понятно, чем башка провоняла.
Совсем рядом лежало, свернувшись калачиком, нагое тело. Почти девочка. Крепко спит. Будто в коме. Словно под действием чар, как в сказке. Кто-то наклеил ей на лицо и титьки звезды. Соски темные и круглые, как сливы, а по размеру – даже больше, чем слива. Звезды – красные, золотые и серебряные, из фольги; такими учителя отмечают учеников за домашку. Кто-то сделал девочке надпись на лбу несмываемым маркером. Радуга прочитал и поморщился: «ПАААПИНА ДОЧКА». Присмотрелся к почерку, внимательно присмотрелся. Вроде бы не его.
Девчонка спала так крепко, что ее не разбудил даже рой мух, облепивших титьки. Радуга отогнал их. Пустой такой жест галантности. Мухи сей же миг вернулись на место, будто стервятники.
Лакомка спросила: не стоит ли вызвать полицию?
Радуга моментально вернулся к реальности. К ее подобию. Близкому подобию. Мелларил уже принялся творить чудеса.
– Ответ отрицательный, – сказал Радуга. – Нечего легавым тут делать. – Для убедительности он выждал некоторое время. – Прием?
Лакомка расплакалась. Она умоляла:
– Приходи быстрее, пожалуйста.
Дождавшись, пока она отдышится, Радуга переспросил:
– Как поняла? Прием! – Он выловил из лобковых волос девочки площицу размером с чечевичное зернышко и швырнул ее в сторону соседей по палатке. – Не зови посторонних. Ясно?
Лагерь Людей Грязи. Тусовка не самая любимая у Радуги. Совсем не любимая. Он лучше встретит полнолуние в лагере Грустных Клоунов, глядя на хороводы и огнеглотателей, а ведь Радуга презирал этих фриков. И вот он выбрался из своего ярко-фиолетового спальника. Отыскал мобилку, смахнул с нее слой мелкой пыли и проверил время: еще восьми нет. Городок крепко спит. Специальное приложение в телефоне показывало: воздух прогрелся до девяноста четырех градусов по Фаренгейту. Потянувшись, Радуга встал, надел шлепки и нацепил набедренную повязку. День обещал быть солнечным. Радуга вышел и направился в павильон Гостеприимства за чашечкой кофе. Это как раз по пути. Радуга не торопился – труп не сбежит.
Обходя стороной гигантскую инсталляцию – фаллос из папье-маше, – Радуга отправил эсэмэски двум помощникам. Член привезли на грузовике из самого Ист-Лансинга. Размером с церковную колокольню и начиненный нелегальной пиротехникой, он взорвется сегодня ночью, в праздник.
Построй. Сожги. Построй. Сожги. Сверши обряд и разрушь. Фест напоминал цивилизацию на быстрой перемотке вперед. Здесь находило приют любое безумие и бессмысленное дерзание.
Большие пальцы Радуги порхали над экранной клавиатурой. Он писал своим ребятам: «Это не учения», подтверждая код «Мята».
Между палатками он задержался, чтобы отлить. До земли долетело дай бог половина содержимого пузыря. Солнце с самого утра палило вовсю.
Зазвонил телефон. Номер не определился. Либо жена, либо рыжулька с какого-то там кабельного канала. Радуга рискнул и ответил.
– Лудлоу Робертс? – Жена. – Ты где?
Как хорошо слышно. И не скажешь, что она на расстоянии перелета за шесть сотен и четырнадцать долларов (не считая пошлины за багаж и налога).
Нажать «отбой», что ли?
– Я звонила в отель, – продолжала супруга. – В Орландо нет никакой конвенции Союза художников-фрилансеров.
Радуга прикусил язык и пальцем поковырял в пупке – вдруг там завалялась таблетосина люминала.
У жены свои демоны. Она двадцать с гаком лет проработала в госучреждении: операции по кредитам, подсчеты процентов… И это после школы, где она училась с Биллом Гейтсом. (Обещание на обоих мизинцах.) С Уильямом Генри Гейтсом Третьим. Не в одном, правда, классе: она была младше на три года, зато он пялился на нее. Многозначительно смотрел, смотрел долго, а она хоть бы хны. Судьба, как известно, дважды шанс не подкидывает. Свою работу жена получила словно в наказание.
– Ты ведь там, да? – продолжала она пилить Радугу. – Ты же слово давал… – сокрушенно напомнила она. – Снова ты с этими детьми цветов.
Радуга нажал «отбой». Выудил из пупка мандракс, проглотил его. Эти колеса вставляют быстрее.
Команда в павильоне Гостеприимства знала, какой кофе он любит: без сои, ЛСД, мескалина и чтобы никакого декафеинизированного кофе. А еще лучше без кофе совсем. Ему налили полную керамическую кружку ручной выделки и дали цельнозерновой багель. Радуга сделал большой глоток рома – сладкого, бананового. Да здравствуют привилегии Координатора! Яркая Радуга пригляделся к ребятам: не в курсе ли они случившегося? Каждый не поросший волосом квадратный дюйм их кожи покрывали татуировки. Все вроде спокойны. Никто не надел поварского чепца. Дела идут привычным ходом.
Координатор Братства – не самая худшая должность. Ассенизатор – дело другое. Первые три года на фестах Радуга откачивал кипящее говно из перегретых стекловолоконных приемников. Никому из бригады потрахаться не перепадало, однако новичок обязан был пройти весь путь с самого дна. Радуга был тогда очень молод: стриженный под ежик выпускник школы. К тому времени, как волосы отросли по плечи, он уже перешел в команду Гостеприимства. Фестиваль длился всего три недели, но именно эти три недели в году Радуга и жил. Когда волосы отросли по локоть, он попал в Водную бригаду. Потом – в группу Йоги, а спустя еще пару сезонов – в Координаторы. Сегодня работал Главным Координатором: браслетик на руке и головняки шли в нагрузку. Здесь он поднялся куда выше, чем во внешнем мире, получил власть.
Остальные сорок восемь недель в году Радуга проектировал визуальные спецэффекты для медицинской индустрии. По крайней мере, так думал бухгалтер. Тонких деталей ему знать не полагалось.
Дреды отросли до пояса, поседели и рвались у корней.
В лагере Людей Грязи Радугу ждали помощники: Тинки-Винки и Солнечное Дитя. Хорошие ребята. Не заучки, но и не конченые тусеры. Пока еще не конченые. Грудь они выбривали начисто. Оба с виду были потрясены, побледнели под слоями облезлой кожи и невадского загара. Оба пришли голые, если не считать перьев на бедрах и браслетиков помощников Координатора.
И еще: оба не прошли обрезания. Радуга и так ощущал себя древним, а тут это постоянное напоминание… Когда, интересно, мир проснулся и осознал, что мужское обрезание – это насилие над гениталиями?! Даже ребят из Еврейского лагеря не обрезали в детстве. Собственный член заставлял Радугу чувствовать себя ископаемым ящером. Последний раз он трахался с девчонкой, феечкой из Сказочного лагеря. Голая, если не считать крылышек из розового газа на эластичных ремешках, она присела перед ним и спросила: ты что, мол, в аварию попал?
– Ты как тот тип из «Фиесты»[31], – добавила она.
Вот почему Радуга носил набедренную повязку. Да и статус обязывал прикрывать срам.
У Тинки-Винки на шее висела розовая пустышка. Дитя Солнца нацепил на нос огромные солнечные очки с розовыми стеклами, инкрустированные стразами, на которые было больно смотреть. Оба, наверное, раздолбаи-серферы. Мажорики, мотаются по миру в поисках волны и тусы покруче.
Радуга спросил, где Лакомка, и Тинки-Винки мотнул головой в сторону дальней палатки. Большинство обитателей лагеря все еще дрыхло, храпело на душной жаре.
Сухой ветер трепал полог крупной палатки. Лакомка нашлась позади нее, вместе с одной из местных. У этих имелся обычай все три недели обходиться без одежды и покрывать тело слоем серой грязи. Босые, они носили только круглые шлемы на головах с тремя отверстиями – для глаз и рта. Все они выглядели одинаково: точно серые шары для боулинга с ногами. С танцами носились по всему палаточному городку, словно какие-нибудь инопланетяне или туземцы. Та, что была с Лакомкой, шлем сняла. Ревела в три ручья, и слезы смыли корку грязи с груди. С недурной такой, кстати, груди: упругой, подтянутой. Радуга, конечно, был представителем власти, Законом, но втайне надеялся, что студенточка проплачет еще немного и слезы откроют приличное сокровище пониже пояса. Девчонка стояла на коленях рядом с трупом: серый «хитин» на нем потрескался и облупился.
Радуге стало не по себе от того, что на красоту – красоту и незащищенность – он отреагировал единственным способом: у него встал.