— Тем лучше, — сказал князь Болко, подписал кровью составленный по всем правилам договор подряда и отправился домой, а там призвал своих самых искусных кузнецов, плотников и ювелиров, объяснил им, что требуется сделать, и мастера засели за работу.
Бес, как и обещал, явился три дня спустя.
— Замок готов, мой господин, — кривляясь, объявил он. — Извольте принять работу и расплатиться.
Князь надменно кивнул и, окруженный свитой, отправился в Валбжихские горы. Бес потирал руки и был так доволен собой, что не обратил внимания на огромный сундук, который несли четыре дюжих воина, — мало ли какое барахло угодно таскать за собой сильным мира сего? Они, как было доподлинно известно бесу, даже малую нужду предпочитают справлять в позолоченный горшок с фамильным гербом, а уж какой сосуд может быть предназначен для большой, и подумать страшно.
Замок стоял на вершине горы и был так прекрасен, что князю пришлось спешно казнить одного ни в чем не повинного слугу и выпороть кнутом еще троих — чтобы восстановить душевное равновесие после постигшего его культурного шока. Успокоившись, он обратился к бесу:
— Воистину славный труд ты совершил. Если бы ты был человеком, я бы приказал отрубить тебе голову, чтобы мой замок остался единственным в мире.
— Я неоднократно убеждался, что быть человеком — весьма опасная и зачастую прискорбная участь, — кивнул бес. — Рад, что ты подтвердил мои предположения. А теперь, раз ты доволен моей работой, будь любезен, расплатись, согласно договору.
— Конечно, — кивнул князь Болко. — Я не заставлю тебя долго ждать.
Он спешился, подозвал воинов, тащивших сундук, велел поставить его на землю и открыть. Достал оттуда выкованную из серебра ногу, вырезанную из красного дерева руку и огромный искусственный глаз, сделанный из жемчуга и сапфиров, с черным агатовым зрачком.
Бес оторопел, а князь рассмеялся.
— Я трижды перечитал договор, который мы с тобой заключили, прежде чем его подписать, — сказал он. — Можешь проверить сам: там нигде не сказано, что нога, рука и глаз должны быть из человеческой плоти. Написано лишь, что они должны принадлежать мне. Поверь, так оно и есть, у этих вещей нет иного хозяина, кроме меня, ибо они изготовлены моими слугами по моему приказу. Забирай свою плату, бес, и оцени мою щедрость, я не пожалел ни серебра, ни самоцветов.
— Каков нахал! — возмутился бес. — Мало того что всучил мне ремесленные поделки вместо живой плоти, так еще и рука из дерева выстрогана! Ты мог бы, по крайней мере, приказать сделать ее золотой, с алмазными ногтями. За такую скаредность придется, пожалуй, тебя проклясть. Что ж, ладно. Замок, что я сделал для тебя, сработан на совесть и красив, как лик Люцифера; ты, я знаю, не прочь похвастать им перед знакомыми. Но этому не бывать. Твой замок станет невидимым. Ты, если пожелаешь, сможешь укрыться в нем от ветра, сложить в подвалах свое добро, растопить печь на кухне и даже сварить суп на этом огне, но тебе никогда не удастся увидеть свое жилище и тем более показать его другим людям. Таково будет наказание за обман и скупость.
С этими словами бес, хохоча, удалился, а прекрасный замок исчез, как будто и не было его никогда.
Князь поднялся на гору и убедился, что стены замка можно потрогать руками. После долгих поисков ему удалось найти ворота и войти внутрь, но он так и не увидел ни пола, ни стен, ни потолка, ни лестниц, ни богатой утвари, которой были уставлены все углы.
Три дня и три ночи провел князь Болко в своем невидимом замке, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть, а потом рассердился, плюнул на все и уехал восвояси.
И никогда больше не возвращался в Валбжихские горы, чтобы не вспоминать о постигшем его там горьком разочаровании.
Мне хотелось бы добавить, что невидимый замок не раз приходил на помощь путникам, заплутавшим в Валбжихских горах, предоставляя им укрытие и кров под своими невидимыми сводами. Но это, увы, не так. Обычно путники сходили с ума от ужаса, натолкнувшись на невидимую стену, и бежали из проклятого места без оглядки; правда, обычно это помогало им согреться, так что нельзя утверждать, будто от невидимого замка вовсе нет пользы.
Рассказчик тяжко вздыхает, опечаленный собственной историей, и я спешу на выручку:
— Бес не упомянул одно обстоятельство, которое не имело никакого значения для князя Болко, зато может оказаться важным для нас. Если в один прекрасный день в Валбжихских горах появится добрый человек, который не жаждет заполучить замок в собственность, а лишь желает бескорыстно им любоваться, замок снова станет видимым — навек. И все будут думать, будто так всегда и было.
— Да? — недоверчиво переспрашивает мой друг. — Ты так считаешь? Ладно, вот он я, добрый человек, желающий бескорыстно любоваться замком. И где же он?
— Где ему и положено, на горе, — твердо говорю я. — Просто отсюда не видно. Но мы вполне можем его поискать. Сейчас, погоди.
И я устремляюсь к стоянке такси, где скучает одинокий серебристый «фиат». Кое-как объяснившись с водителем на причудливой смеси всех известных и неизвестных мне славянских языков — послушайте, где-то тут неподалеку должен быть старый замок.
А черт его знает, может быть, и Ксяж…[27] Других, говорите, поблизости нет? Ну тогда точно он. Вы отвезете? Отлично! — Машу рукой, дескать, поехали.
Мой друг, надо отдать ему должное, не задает никаких вопросов. Молча садится на заднее сиденье, всю дорогу глядит в окно, по-детски прижавшись носом к стеклу. И только когда мы останавливаемся, недоуменно говорит:
— Ну и где?
— Ты не туда смотришь, — смеюсь.
— А куда надо?.. Ух ты!
— Это не «Ухты», а Ксяж, — на всякий случай уточняю я. — Запомни хорошенько, как-никак твой первый расколдованный замок. Ну да лиха беда начало, может, теперь войдешь во вкус.
Осмотрев замок со всех сторон и основательно проголодавшись, мы возвращаемся на Рыночную площадь. Все здешние кафе предлагают клиентам один и тот же набор деликатесов: унылые гигантские сэндвичи, начиненные увядшим салатом, жареная картошка и сосиски разных пород. Но мы не ропщем, а с кротостью, достойной лучшего применения, усаживаемся за длинный деревянный стол, рассчитанный как минимум на полдюжины едоков. Я по складам читаю меню, а друг мой глазеет по сторонам; всяк, таким образом, занят своим делом, и хорошо.
— Посмотри, — шепчет он, предварительно потянув меня за рукав. — Видишь вооон то чудо органической жизни?
«Чудо органической жизни» — это у нас, надо понимать, очередная невинная жертва Бахуса. Судя по щетине, обильно покрывающей те места, где у людей обычно расположены щеки и подбородок, это существо более-менее мужского пола; что касается его возраста, тут строить какие-либо предположения невозможно. Зато он феноменально уродлив: скошенный лоб неандертальца, под кустистыми бровями сокрыты крошечные мутные глазки, один из которых, похоже, отчаянно косит, алая пористая картофелина вместо носа, беззубый и почти безгубый темный колодец рта, а под ним срезанный безвольный подбородок — какая досада! Квадратная боксерская челюсть вполне могла бы спасти положение, превратив это нелепое чудище в роскошного кинематографического монстра. А так он, на мой вкус, чрезмерно правдоподобен и именно поэтому безупречно отвратителен. Что же до облачения существа, мне мучительно недостает словарного запаса для его детального описания; во всяком случае, костюм прекрасно гармонирует с обликом своего владельца, и этим все сказано.
— Бывали в моей жизни и более прельстительные зрелища, — сдержанно говорю я и снова утыкаюсь в меню.
Мне нельзя отвлекаться. Еще немного, и я переведу седьмую строчку. Возможно, именно она содержит информацию о блюде, хоть сколько-нибудь отличном от бутерброда и даже от сосиски. Шансов на это немного, но надежда еще теплится в моем сердце.
— Да, мужик неважно выглядит. Но, похоже, научился извлекать из этого практическую пользу. Я за ним уже очень давно наблюдаю…
— Очень давно? Да, — вздыхаю, — ты прав, я слишком медленно читаю это чертово меню.
— Ничего удивительного, я в нем вообще всего одно слово из пяти понимаю… Ага, дядька еще полбокала пива заработал, молодец!
— Это как? — равнодушно спрашиваю я.
— Он только на моих глазах уже за третий столик подсаживается. Народ, видишь, все больше по двое, по трое приходит, так что свободные места есть у всех. И этот красавец пользуется возможностью. В смысле садится рядом. Сидит смирно, помалкивает, никого не трогает. Только выглядит. И, подозреваю, пахнет. В общем, такая компания никому не нужна. Его просят уйти, и тогда он назначает цену. Дескать, дадите пива — уйду. И дают, еще как дают, не торгуясь! Он быстренько выпивает и пересаживается за соседний стол. Люди часто успешно торгуют своей привлекательностью, но мало кто умеет стричь купоны с собственного уродства. Какой молодец!
— Сейчас этот твой молодец, чего доброго, к нам подсядет, — вздыхаю я. — Пива мне не жалко, но пока его принесут, изведемся. Может, закажем заранее?
— Имеет смысл. Впрочем, я бы с ним с удовольствием побеседовал, если бы мог хоть полтора слова по-польски связать.
— О чем?!
— О неописуемо страшном проклятии, которое над ним, несомненно, тяготеет, — говорит мой друг, адресуя мне умоляющий взгляд.
— Еще бы, — милосердно соглашаюсь я, откладывая в сторону недочитанное меню. — А ведь когда-то это несчастное существо было подающим надежды юным джинном, обитавшим в любимой настольной лампе самого царя Соломона. Поскольку у царя к тому моменту было все, чего только способен пожелать человек, и в придачу еще тысяча и один сундук ненужного барахла, которое он уже давно собирался вынести на помойку, да руки не доходили, Соломон вызывал джинна лишь в тех случаях, когда нуждался в собеседнике. Случалось это, как правило, по ночам, а будить своих жен и визирей царю не позволяло врожденное чувство такта.
Джинн был чрезвычайно молод и не сказать чтобы шибко образован, но это от него и не требовалось. Ему полагалось внимательно слушать разглагольствования царя, время от времени задавать заинтересованные вопросы и многословно благодарить за мудрую и поучительную беседу в финале, так что он прекрасно справлялся, а в критических ситуациях прибегал к помощи словаря иностранных слов, который как-то стащил у царицы Савской и на всякий случай постоянно держал под рукой.
Шли годы; еженощные беседы с царем принесли юному джинну немалую пользу. Речи его исполнились мудрости, а суждения глубины, так что другие джинны стали кланяться ему при встрече, а порой обращались за советами. И тогда случилось то, что часто происходит с неопытными умниками: наш джинн возгордился и возомнил себя наимудрейшим из мудрых и чуть ли не царским наставником, хотя в присутствии самого Соломона все же предусмотрительно помалкивал, опасаясь потерять столь престижное рабочее место.
Но однажды случилось вот что. Старейший из джиннов, находившихся в услужении у царя Соломона, решил отпраздновать что-то вроде дня рождения. Правда, он жил на свете так долго, что давно оставил попытки сосчитать свои годы. Зато хорошо помнил день, когда поселился в своей последней лампе. С тех пор прошло всего пять тысяч лет — число, с точки зрения джиннов, незначительное, зато дата круглая, да и праздников давненько не было, а тут такой повод.
Все джинны собрались в самом сердце пустыни, вдали от царского дворца, чтобы ненароком его не спалить, а то ведь потом целых семь секунд придется отстраивать заново — скучный, изнурительный труд.
Общеизвестно, что джинны обходятся без еды, но мало кто знает, что они обожают пить раскаленную лаву, добытую из жерла проснувшегося вулкана. В небольших количествах лава действует на джиннов примерно как шампанское на людей — они становятся веселы, общительны и покладисты. Но если джинн примет на грудь слишком много лавы, нрав его становится вздорным, речи вызывающими, а поступки непредсказуемыми; говорят, перебравший лавы джинн вполне может построить вместо заказанного волшебного дворца загон для верблюдов, а потом полночи сварливо объяснять господину, что тот является младшим сыном хромого ишака и, следовательно, недостоин обладать дворцом.
Наш джинн, конечно же, был приглашен на праздник. И, разумеется, получил там причитающуюся ему порцию свежайшей вулканической лавы, которой, по причине своего юного возраста, никогда прежде не пробовал. Итак ему понравилось угощение, что он попросил еще. Джинны не смогли отказать царскому любимцу, и он получил вторую порцию. А третью добыл сам, стащив почти полный бокал у зазевавшегося соседа. А четвертый бокал он силой вырвал из рук именинника, заявив, что в столь почтенном возрасте следует довольствоваться малым. Что касается пятой порции, история умалчивает, каким образом она ему досталась. Но досталась, это факт.
И в тот момент, когда остальные джинны стали совещаться, как бы избавиться от дебошира, испортившего праздник, царь Соломон заскучал у себя в покоях и потер настольную лампу, дабы призвать своего любимого собеседника, так что юный пьянчуга был вынужден повиноваться и спешно отправился к царю, к великому облегчению хозяина и гостей.
Трудно вообразить и тем более описать изумление царя Соломона, когда его добрый собеседник, вместо того чтобы элегантно заструиться над лампой, как это у них было заведено, мешком плюхнулся на царский ковер. Счастье еще, что его не стошнило, иначе покои Соломона вмиг стали бы пепелищем. Но, хвала Аллаху, обошлось.
Великодушный и милосердный царь стал расспрашивать своего верного раба о причинах столь скверного состояния его здоровья, но в ответ услышал лишь поток неразборчивой брани. Наконец джинн заговорил более-менее связно. «Желаешь припасть к источнику моей мудрости, о недостойный сын гурии, согрешившей с ишаком?» — спросил он, трижды икнул и, чрезвычайно довольный собой, развалился на царском ковре.
Царь Соломон был опечален и разгневан. Никогда прежде не доводилось ему слышать столь оскорбительных речей.
«О недостойнейший и неблагодарнейший из джиннов, — промолвил Соломон. — Я открыл тебе свое сердце, сделал тебя товарищем моих бессонных ночей, позволил тебе проводить дни в блаженной праздности, и вот к чему привело мое великодушие! Что ж, теперь все будет иначе. Я прокляну тебя ужасным проклятием, и ты утратишь могущество, коим обладают джинны, и лишишься священного права являться на зов своего господина; впрочем, никто никогда больше не станет тебя звать. Отныне ты будешь скитаться среди людей, но и они не пожелают находиться в твоем обществе, ибо вид твой будет им отвратителен. Ты станешь предлагать беднякам помощь в делах, но они отвергнут твои услуги. Ты захочешь одарить глупцов сокровищами позаимствованной у меня мудрости, но никто не станет тебя слушать. Тогда ты смиренно попросишь у людей разрешения открыть им свое сердце и поделиться печалями, но даже самый сострадательный прохожий отвернется и пройдет мимо. Это было мое ужасное проклятие, спасибо за внимание, у меня все».
— Нет, не все, — смеется мой друг. — Что это за ужасное проклятие, если нет никакой возможности его отменить? Поэтому в заключение царь Соломон добавил: «И так будет продолжаться до тех пор, пока не отыщется человек достаточно милосердный или просто заскучавший в ожидании обеда, который сам, по доброй воле окликнет тебя, дабы насладиться твоим обществом».
— Да, — киваю я. — Точно. Именно так он и сказал.
— Эй, — кричит мой неугомонный друг, — эй! Прошу пана!..
Несчастный забулдыга не оборачивается на зов. Ему в голову не может прийти, что это обращаются к нему. Но друг мой настойчив, он встает с места, подходит к бедняге, трясет его за плечо.
— Что пану угодно? — вежливо, но холодно спрашивает смуглый мужчина в безукоризненном летнем костюме из светлого льна, рукав которого каким-то образом оказался в немытых лапах взволнованного незнакомца.
— Э-э-э, — блеет мой бедный друг, сокрушенный не столько свершившимся при его участии чудом, сколько собственной лингвистической немощью. Но, опомнившись, переходит на английский, объясняет скороговоркой: — Вы очень похожи на моего знакомого, извините. Обознался. Но если уж я вас побеспокоил, возможно, вы знаете где-нибудь неподалеку приличный ресторан? Потому что в этом просто ужасное меню!
Смуглый незнакомец приветливо улыбается и пускается в пространные объяснения, из которых следует, что хороший ресторан — вот он, прямо здесь, мы уже тут, просто нужно читать меню сразу с третьей страницы. На двух первых — фастфуд и закуски к пиву, но знали бы господа, как здесь жарят козий сыр и в сколь роскошных маринадах томят баранину прежде, чем отправить ее на огонь.
Полчаса спустя господа в нашем лице дружно соглашаются, что смуглый незнакомец был совершенно прав насчет сыра и баранины… Кстати, а куда он подевался?
— Вообще-то, — рассудительно говорю я, — если бы с меня вдруг сняли какое-нибудь страшное проклятие, вряд ли мне захотелось бы надолго задерживаться в том месте, где это случилось. А вдруг оно где-то поблизости под столом валяется и, в случае чего, кааак напрыгает!
Друг мой, поразмыслив, соглашается: да, в таком деле лучше перестраховаться.
Мы лежим на теплых деревянных лавках, украшающих своим присутствием единственный перрон центрального железнодорожного вокзала города Валбжиха. Согласно расписанию, электричка, способная увезти нас во Вроцлав, должна была прибыть еще полтора часа назад. А другая электричка, до неизвестного нам города Клодзко, сорок минут назад. А экспресс, следующий в славный город Лейпциг и за каким-то чертом делающий здесь остановку, полчаса назад. Скорее всего, все это пустые обещания, мало ли что сулит расписание, верить полустертым буквам и цифрам, написанным от руки на мятом листе бумаги, — безумие; верить надо своим глазам, а они хором говорят нам, что центральный вокзал города Валбжиха совершенно не похож на место, где хотя бы изредка останавливаются поезда, сюда и люди-то, наверное, уже много лет не заглядывали, даже бродяги подыскивают для ночлега более обжитые и уютные места. Никаких поездов здесь нет и никогда не будет, это нам обоим совершенно ясно, но в открывшемся нам знании нет и намека на печаль, мы веселы и безмятежны, как и положено странникам, а лежать на теплых деревянных лавках в финале почти бесконечно долгого дня так приятно, что ну их к черту, эти поезда, это же, в случае чего, подниматься придется, а потом…