— Ну да, — киваю. — Сказала, дорога к морю, все правильно. И убежала вперед, за собакой.
— А собака какая?
— Как у вас, только черная.
— Правильно. Я именно так ее и видел, с черной собакой. Я обещал Йоханне, что мы купим вторую собаку, когда она поправится. И, конечно, представлял, что собака тоже теперь есть… Удивительно, что вы увидели даже собаку. Вы, наверное, очень хороший медиум. Я угадал?
— Не знаю, — говорю. — Может быть. До сих пор не было повода проверять.
— Извините, — виновато улыбается старик. — Я вас напугал? Я не хотел. Просто для меня это очень важно — что вы тоже видели Йоханну с собакой и даже говорили с ней. Может быть, она теперь существует не только в моем воображении? Может быть, она действительно вернулась? Я знаю, что так не бывает, но…
— Все бывает, — говорю я. — Абсолютно все. Просто кое-что — редко и не со всеми. Но это не значит — ни с кем и никогда.
— Как хорошо сказано, — вздыхает старик. — Спасибо вам. Вы подарили мне надежду.
— Не за что. Я тут ни при чем. Все как-то само получилось, — вежливо улыбаюсь я, и он наконец отпускает мой локоть.
— Вы же шли к морю. У вас не так много времени, чтобы тратить его на болтовню. Скоро закат. Ступайте.
Он разворачивается и уходит в противоположном направлении, а я озадаченно гляжу ему вслед. Тоже мне старосветские помещики, черт бы их побрал, думаю я. Развели, понимаешь, призраков былых возлюбленных, пугают бедных бестолковых туристов. Совсем сдурели.
Я нарочно себя накручиваю, неплохо было бы сейчас искренне рассердиться на старика за всю эту белиберду, а то ведь, чего доброго, расплачусь от нежности и сострадания, не совсем то, что требуется беззаботному пляжнику. Мягко говоря.
Рассердиться так толком и не вышло, зато глаза высохли почти мгновенно, а потом мне наконец удалось сделать шаг, и еще один, и еще. Вот и правильно, сколько можно стоять соляным столбом среди сосен, море совсем близко, а закат, как справедливо заметил мой сбрендивший собеседник, уже не за горами, нечего топтаться на месте, вперед же, вперед.
Но не тут-то было.
Сперва из леса выскочила длинная лиловая тень собаки, черная болонка следовала за ней в сопровождении еще более длинной хозяйкиной тени. Наконец появилась и женщина — та самая покойница, чей безутешный супруг только что объявил меня медиумом. Ну-ну. Тень, по крайней мере, она отбрасывала добросовестно.
— Эрик сказал вам, что я умерла? — Она доверительно прикоснулась к моему плечу. — Мне очень жаль.
— Мне тоже, — бормочу растерянно. А что тут еще скажешь. Рука-то, между прочим, теплая, и дыхание щекочет мою щеку. Все бы так умирали.
— Я, разумеется, жива, как видите. Три года назад умерла моя сестра Йоханна, жена Эрика. Он думает, я — это она.
— Вот как, — киваю, тупо уставившись на нее. И, спохватившись, добавляю: — Я сожалею.
— Ничего, — отмахивается она. — Вас это не касается. Просто я не хочу, чтобы вы думали, будто увидели призрак. В конце концов, здесь не Дания.
При чем тут Дания, думаю я, какая, к черту, Дания. И только потом уже, задним числом, понял: она, конечно же, намекала на печально известного датского принца, который, встретившись однажды с призраком своего отца, так переволновался, что натворил потом дел, достойных пера Шекспира.
— Я любила Эрика всю жизнь, — говорит она. — Когда он женился на Йоханне, мне было пятнадцать лет. Вот с тех пор. Я даже, каюсь, пыталась его отбить, когда подросла. Ничего толком не вышло, мы всего-то два раза поцеловались, дальше не зашло, зато Йоханна рассорилась со мной навсегда. Впрочем, это даже к лучшему, по крайней мере, не пришлось четырежды в год ходить к ним в гости, и это пошло мне на пользу, я понемногу научилась жить своей жизнью, в которой не было никакого Эрика, зато хватало других хороших людей. Но любить его я так и не перестала. Для этого ведь не обязательно видеться… Хотите сигарету?
Киваю, беру из ее рук короткую сигарету без фильтра, прикуриваю от большой бензиновой зажигалки. Сестра покойной Йоханны ласково улыбается, только что по голове меня не гладит, но и это событие, кажется, не за горами. Черная болонка приплясывает вокруг меня на задних лапах, дружелюбно тычется носом в колено — сбежишь тут от них, таких нежных, на пляж, как же.
— У меня была очень хорошая жизнь, — говорит женщина, с наслаждением затягиваясь дымом. — Грех жаловаться. Я была замужем за прекрасным человеком, жила с ним в Африке, в Лондоне, Вене и в Аргентине, а в перерывах объездила весь остальной мир, вырастила сына и двух девочек и заодно написала несколько детских книг — это легко, когда каждый день придумываешь истории для собственных детей, только успевай записывать. Но все эти годы я, конечно, не упускала из вида Йоханну… вернее, Эрика. Ну как — не упускала, просто регулярно справлялась о них у родственников и знаю, что они тоже прожили хорошую жизнь. Если бы только Йоханна не умерла раньше, чем он! Хорошие пары должны умирать в один день, как сказочные герои, я сама вдова, знаю, о чем говорю. Но Эрику пришлось совсем плохо, у него-то, в отличие от меня, ни детей, ни внуков, ни даже близких друзей, вообще никого. Моя старшая дочь съездила его навестить, вернулась встревоженная, сказала он ничего не ест, только пьет — понемногу, несколько бутылок пива в день, на этих калориях и держится как-то. И никуда не ходит, даже с собакой гулять перестал. С утра до вечера сидит на крыльце с бутылкой, смотрит в одну точку — не дозовешься. И тогда я подумала, надо к нему поехать. Мы, конечно, за последние пятьдесят лет виделись всего дважды, на похоронах наших с Йоханной родителей. Но все равно, надо его навестить. Может быть, увидит меня, рассердится, и это вернет его к жизни, так иногда бывает.
Черная болонка, словно бы выбитая из колеи этой печальной историей, укладывается у моих ног и мелодично поскуливает. Хозяйка наклоняется к ней, ласково теребит загривок.
— Вот этот пес, — говорит она, — привязался ко мне, когда я шла от станции. Странный был пес: с виду сытый, ухоженный, но без ошейника. Я не стала его гнать, подумала, пусть идет, если хочет. А потом вообще о нем забыла, очень волновалась, как там Эрик и как он меня встретит. Придумывала, что ему сказать. Но так и не придумала, конечно. Просто зашла, увидела, что в доме пусто, а дверь нараспашку, села в кресло на веранде и сидела там час или больше. Совсем расклеилась. И пес устроился рядом, лежал тихонько, как будто это его привычное место. А потом пришел Эрик и спросил: «Йоханна, я забыл, как ты назвала собаку?» И я сразу поняла, он принимает меня за сестру. Я на пять лет младше, но с возрастом мы стали похожи как близнецы, одно лицо, все так говорят, а Эрик меня столько лет не видел, скорее всего, вообще забыл, что я есть. Вот и решил — Йоханна воскресла. А у меня не хватило мужества объяснить ему, как обстоят дела.
Она торопливо прикуривает следующую сигарету и говорит:
— Я уже почти два года тут живу. Позвонила детям, сказала, что не хочу оставлять Эрика без присмотра. Его действительно нельзя оставлять. Со мной он, по крайней мере, есть начал. И гулять. Большую часть времени он совершенно счастлив. Думает, Йоханна не умерла. И только изредка приходит в себя, вспоминает, как обстоят дела. В такие моменты Эрик считает, что я — плод его воображения. И очень беспокоится, когда обнаруживает, что другие люди меня тоже видят. Радуется, но все равно беспокоится — это же получается, он мертвую жену воскресил! К счастью, такие просветления с ним довольно редко случаются, а то даже не знаю, как бы я выдержала… Но все остальное время я, стыдно признаться, очень счастлива. Как никогда в жизни не была.
Наверное, следует что-то сказать в ответ на ее откровенность. Но в голову ничего не приходит, и я молчу.
— Извините, — говорит женщина. — Я же никому не могу это рассказать, понимаете? Вообще никому. И конечно, никому не разрешаю к нам приезжать — дескать, врач сказал, Эрика нельзя тревожить. А сама хороша — украла кусочек чужого счастья на старости лет, полвека ждала своего часа и вот наконец забралась в постель возлюбленного, прикинувшись призраком покойной супруги… Не очень хорошо все это звучит. Только незнакомому человеку на чужом языке можно такое о себе рассказать. И тут вы так удачно подвернулись. И Эрик вас расспросами напугал.
— Я понимаю, почему вы никому не рассказываете, — говорю. — Но это хорошо звучит. Я хочу сказать, вы молодец. Сделали лучшее, что могли.
— Видите, — она поднимает руку, — вон там, слева, за соснами забор белеет. Это кемпинг. Пляж сразу за ним. Через несколько минут будете там. Идите, идите, уже закат скоро, я и так вас задержала, простите.
— Спасибо.
Ясно, что теперь, выговорившись, она чувствует не только облегчение, но и неловкость. Конечно, мне надо идти, тем более до заката часа полтора осталось, в лучшем случае.
— Спасибо.
Ясно, что теперь, выговорившись, она чувствует не только облегчение, но и неловкость. Конечно, мне надо идти, тем более до заката часа полтора осталось, в лучшем случае.
Поэтому я глажу собаку и прощаюсь с хозяйкой, от избытка чувств прижимаю руку к сердцу — нелепый, старомодный жест, но сейчас он уместен как никогда — и быстро, не оборачиваясь, иду в сторону моря.
Интересно, думаю я, а как она с соседями договорилась? Ладно, предположим, друзей у них тут нет, в гости по вечерам не ходят. Но ведь здороваются при встрече. Новостями обмениваются: новая пекарня открылась на углу, электричку в восемь сорок отменили и так далее. Неужели предупредила всех, чтобы ее не замечали? Немыслимо. Хотя…
Я уже час только о них и думаю, сидя на камне среди цветущего шиповника. И чем дальше, тем больше впечатляюсь. Лихо закрученная история о любви, жизни и смерти. Дурацкая, но очень хорошая. Женщина эта, как ни крути, молодец. Не растерялась, не стала мучить человека правдой, а мгновенно включилась в игру. И не на день — на годы. В ситуации, когда может помочь только чудо, совершить которое никто не в силах, взять да и сделать вид, будто оно уже произошло, — гениально. Мне бы в голову не пришло.
— Она, конечно же, не умирала.
Звонкий детский голос раздается откуда-то сверху. Все, мрачно говорю я себе, приехали. Духовидца из меня не вышло, зато голоса ангелов будут у нас теперь вместо радио. Очень хорошо. Именно то, чего мне всю жизнь не хватало.
Потом наконец поднимаю голову и вижу обладателя голоса. На соседнем камне стоит мальчик лет десяти, смуглый и темноглазый, с такой роскошной шапкой спутанных черных кудрей, что я невольно проникаюсь к нему сочувствием, думаю: что ж ребенка к лету не подстригли, изверги, жарко же. И только потом понимаю: происходит что-то не то. Откуда этот малыш знает, что…
— Йоханна не умерла, — повторяет мальчик. — Вы с ней, собственно, и разговаривали. Нет у нее никакой сестры. Они оба вас морочили, и Эрик, и Йоханна. Бывшие актеры, скучно им на пенсии, вот и выдумывают невесть что, разыгрывают приезжих, местные-то их давно раскусили, ни одному слову не верят, и правильно делают. А вы поверили. Больше никому не давайте себя морочить! — строго говорит он.
Я молча киваю. Слова у меня закончились — не только английские, но и русские, и вообще все. Мне уже не только сказать, а и подумать-то нечего. В опустевшей голове шумит море, как в огромной выскобленной раковине.
— Мне всегда очень неловко, когда они морочат людей, — говорит мальчик. — Не люблю, когда обманывают. Но тут уж ничего не поделаешь. Тем более они очень хорошие. Добрые, веселые люди. И розыгрыши устраивают ради веселья. Но мне все равно это не нравится. А вас совсем жалко стало. Другие послушают, покивают, пожмут плечами и пойдут. А вы близко к сердцу приняли. Как будто с вами случилась вся эта ерунда. Поэтому я пришел вам сказать, что Йоханна не умерла. Не грустите.
— Хорошо, — мне наконец удалось подобрать приличествующие случаю слова. — Я не буду грустить. Спасибо тебе. Передай Йоханне, это хорошо, что она жива. Так лучше всего.
— Нет, что вы. Я ей ничего не буду говорить, — мальчик качает головой. — Я не могу. Пусть думают, что у них все получилось. Они знаете как радуются, когда получается?
— Ладно, пускай радуются, — соглашаюсь я и лезу в карман за сигаретами. Прикуриваю, поднимаю голову, но мальчика на камне уже нет. И вообще нигде. Интересно, куда он подевался? Камни тут невысокие, за таким и ребенок не спрячется, и вокруг совершенно пустой пляж, только черная болонка стремительно бежит в сторону города, лапы увязают в песке, а лохматые уши развеваются на ветру, как маленькие паруса.
ρ&σ. Северное море
— Нет, саги о людях из Кошачьей долины я, видимо, не издам никогда, — вздыхает Ирина Рувимовна и сердито косится на телефон, трубку которого только что опустила на рычаг. — Еще один переводчик вышел из строя. Говорит, по уши завален другой работой. Той, за которую нормально платят, — этого он не сказал, но я и сама понимаю. Обещал, что через три-четыре месяца вернется в мои объятия, но я, знаешь, уже не верю. Все они так говорят, а толку-то. Ладно, по крайней мере, с этим все в порядке, я имею в виду, жив-здоров. После того как его предшественник пропал без вести…
— Это как?
— А ты не знал? Погоди, ты что, не был знаком с Олегом?
— Смотря с каким. Имя, прямо скажем, не самое редкое.
— Ну как с каким? С Торвальдсеном, конечно. Кроме него у нас, слава богу, пока никто не пропадал.
— Ириночка Рувимовна, вы с кем сейчас разговариваете? — улыбаюсь. — Явно не со мной. Я же у вас не работаю. И вообще в Берлине живу, уже пятнадцатый год как. Я не только вашего пропавшего Торвальдсена не знаю, а даже про саги о людях из Кошачьей долины впервые в жизни слышу. Что это такое вообще?
— Ох, миленький. Как же это может быть, что я тебе не рассказала? Наверное, уже просто вообразить не могу, что есть на свете человек, который о них не знает, я-то только ими и занимаюсь последние три года.
— Тогда понятно. В последний раз я заходил к вам, страшно сказать, почти четыре года назад. Картинку принес для переиздания «Саги о Греттире», даже не знаю, кстати, вы ее использовали или нет?
— С переизданием тогда ничего не получилось, — вздыхает она. — Но я не теряю надежды, поэтому картинку не отдам; к тому же я все равно не помню, куда ее засунула… Погоди, это что, четыре года назад было? Правда?
Ирина Рувимовна глядит на меня с таким изумлением, словно прошло не четыре года, а целых сто лет, и я вернулся из Страны Фей с седой головой, разбитым сердцем и полными карманами пепла вместо золота.
— Ну я и заработалась! Любимый ребенок на четыре года пропал, а я даже соскучиться не успела. И значит, у меня нет морального права надрать тебе уши за долгое отсутствие — вот это действительно обидно!
Я улыбаюсь. Все это совершенно в ее духе; соскучиться — ладно бы, похоже, Ирина Рувимовна так заработалась, что даже постареть толком забыла. В какой-то момент, задолго до нашего знакомства, она, надо думать, спохватилась, завела себе несколько глубоких морщин и пару шикарных складок у рта, но потом опять закрутилась, забегалась, пустила ответственный процесс старения на самотек, и теперь в свои семьдесят восемь выглядит до неприличия молодо, «несолидно», — кокетливо сокрушается она.
— Так что за саги-то? — спрашиваю. — И как это — из Кошачьей долины? Какая может быть в Исландии Кошачья долина? Откуда там кошки?
— Так вот именно из-за кошек эти саги до сих пор никто никогда не издавал! — Ирина Рувимовна воздевает к небу длинный когтистый указующий перст и торжествующе хохочет. — Все думали — фальсификация и предпочитали не лезть в это дело, чтобы не оказаться посмешищем. Понимаешь, все три существующие рукописи датируются шестнадцатым веком и, похоже, вышли из-под пера одного и того же переписчика. С одной стороны, в этом нет ничего необычного, некоторые саги были впервые записаны именно в то время. А с другой — откуда взялись кошки? И кто сказал, будто люди в шестнадцатом веке не умели развлекаться за чужой счет? Понятно, что и в этом случае документ имел бы огромную ценность, вопрос — кто рискнет написать комментарии к его изданию? И с какой позиции будет рассматривать текст? В общем, все наложили в штаны, и я, каюсь, тоже… И вдруг наши датские коллеги обнаруживают свидетельства, что в середине одиннадцатого века викинг Бьярни Горелый, сын Торстейна Едока, действительно привез в Исландию кошку и поселил ее на хуторе своего брата Эйвинда Хмурого. Это произвело на всех столь сильное впечатление, что Лошадиная долина, где в то время жил Эйвинд Хмурый, была переименована в Кошачью долину, и новое название продержалось лет двадцать — пока была жива кошка, и еще несколько лет после ее смерти. Но потом впечатления потускнели, и долина снова стала Лошадиной… Понимаешь, что это значит? Саги о людях из Кошачьей долины были созданы в течение этих двадцати лет. То есть мы имеем дело с подлинными текстами, с настоящими исландскими сагами, созданными в одиннадцатом веке, причем очень точно датированными. И конечно, я во всеуслышанье заявила, что не умру, пока их не издам. И теперь начинаю понимать, что это неосторожное заявление вполне может обречь меня на принудительное бессмертие. Ну хоть черное пятно над левой бровью пока не появилось,[46] и на том спасибо.
— Для вас, по-моему, бессмертие не катастрофа, — говорю я. — Из вашего ума еще поди выживи, скучно вам тоже нескоро станет, а характер у вас и так не подарок, хуже небось не будет.
— Да я не то чтобы против, — вздыхает Ирина Рувимовна. — Но не такой же ценой! Я решительно отказываюсь жить в мире, где саги о людях из Кошачьей долины до сих пор не изданы по-русски. Но именно в таком мире я и живу. Это возмутительно! И еще Олежка Торвальдсен пропал, а это уже вообще ни в какие ворота. Совсем молодой был, твой ровесник или даже немного младше, мой лучший переводчик с древнеисландского и современных скандинавских языков, кроме разве что шведского, и бог с ним. Такие переводчики раз в сто лет рождаются, поверь мне, я не преувеличиваю… При этом Олежке еще и деньги не были нужны, можешь себе представить. Работал исключительно ради собственного и моего удовольствия. Ангел.