— Почему именно албанского?
Я так заинтересовался, что на время выкинул из головы неприятную информацию о таксистах.
— Ну как же. Албания совсем рядом. Всего семьдесят восемь километров. Правда, морем. Но для великана это, говорят, не было препятствием — он обладал счастливой способностью ходить по дну, подолгу обходясь без воздуха.
— О-о-о, — уважительно выдохнул я. И, поразмыслив, добавил: — Однако мне непонятно, зачем сей людоед утруждал себя долгими путешествиями. Неужели итальянцы вкуснее, чем его земляки?
— Возможно, так и есть, — согласился Уильям. — Но согласно преданию, у его поведения была иная, более возвышенная причина. Видите ли, у жителей Албании очень развито чувство патриотизма. Поэтому албанский людоед никогда не позволил бы себе набивать утробу мясом соотечественников. Он предпочитал насыщаться иноземцами и ради этого проделывал долгие, утомительные путешествия по морскому дну. Не говоря уже о риске быть убитым, что в конце концов и произошло.
— Вот это, я понимаю, образец патриотизма, — улыбнулся я. — Надеюсь, на родине его заслуги были отмечены, как минимум, памятником.
— Я слышал, албанцы даже назвали в его честь какой-то приморский городок, — серьезно подтвердил Уильям. И, простодушно разведя руками, добавил: — Только я запамятовал, какой именно.
— Значит, вы думаете, такси не будет? — Я больше не мог игнорировать эту неприятную тему.
— Я бы не стал вас обнадеживать. Сомнительно, что Карло и Альберто откажут себе в удовольствии выпить бесплатного вина, которым в этот день наполняется фонтан на пьяцца Мадонна-дель-Пассо, а после этого какие из них ездоки. Вот разве что старый Барканеро. Ему что праздник, что будний день — один черт, да и вина он не пьет.
— Третий таксист? — оживился я.
— Не таксист. Лодочник Барканеро — это прозвище. Моторка у него черная — вот и все объяснение. Никто не знает, как этого старика на самом деле зовут, сколько ни спрашивали — а он только из-под шляпы зыркает, да так мрачно, что сразу пропадает охота продолжать разговор.
— Лодочник — это не выход. — Я окончательно пригорюнился. — Лечче не на берегу стоит.
— Это как раз не проблема. Морем можно добраться до Бриндизи, а оттуда в Лечче до полуночи электрички ходят. Полчаса, и вы на месте… Со стариком только одна проблема. Возить-то он всех соглашается и недорого берет. И в большинстве случаев доставляет, куда попросили. Но иногда на него находит. Заявляет пассажиру: «Я знаю, куда тебе на самом деле надо. Туда и отвезу». И как-то сразу становится понятно, что это не шутка. И некоторые тут же выскакивают из лодки и убегают. А некоторые говорят: «Вези».
— И пропадают навеки?
Я не мог сдержать усмешку, но Уильям был невозмутим.
— Некоторых действительно след простыл, ни слуху, ни духу. Но вот, скажем, Джакомо, младшего сына моего соседа, Барканеро лет пять назад увез в Грецию. Высадил на пустынном берегу и был таков. Джакомо сперва вслед ему проклятия посылал, но потом утомился и пошел в ближайшую деревню, чтобы найти еду и ночлег, а потом уж думать, как выбираться. И что ж? Провел там ночь, другую и как-то незаметно прижился, даже домой возвращаться передумал. Он здесь как неприкаянный бродил, работу найти не мог, и с девчонками ему не везло. А там через полгода женился на местной, ресторан открыли, процветают. Отец и братья к ним уже в гости ездили. А Барканеро счастливчик Джакомо с женой-гречанкой каждый день в молитвах поминают, хоть и поговаривают у нас, будто старику такая услуга ни к чему.
Покурив, мы отправились прогуляться по старому городу. Утром я уже обошел его вдоль и поперек, но Уильям оказался превосходным экскурсоводом. Удивительные истории сыпались из него, как из рога изобилия.
— В этом доме двести с лишним лет обитал призрак дамы, которая при жизни была так несчастлива в браке, что наложила на себя руки. Даже после смерти она завидовала чужому семейному счастью и вечно пыталась внести раздор в отношения обитающих в доме супружеских пар, так что те начинали ссориться, а кто поумнее, съезжали подобру-поздорову. Дело кончилось тем, что в тысяча девятьсот одиннадцатом, если ничего не путаю, году сюда въехал старый холостяк, обладавший удивительно сварливым характером. И так допек бедняжку своим ворчанием, что призрак предпочел удалиться… А из винного погреба вон того ресторана до сих пор существует тайный лаз в подземные пещеры, которые в прежние времена служили приютом для отшельников, а теперь, как поговаривают окрест, стали обиталищем злых духов. Джованни, отец нынешнего хозяина, любезно позволил мне туда проникнуть; впрочем, никаких следов пребывания злых духов я, увы, так и не обнаружил. Зато нашел две монеты эпохи Фердинанда II Арагонского и передал их в городской музей… А видите вон то окно? Где стоит клетка с попугаем, совершенно верно. Попугаю этому, по слухам, лет шестьсот, то есть он старше города. Прибыл сюда с одним из строителей замка, возможно, с самим Чиро Чири;[44] впрочем, неважно, с кем. Факт, что, умирая, хозяин завещал попугаю дом. Сперва его пожеланием пренебрегли, на дом наложил лапу кто-то из местных вельмож; история не сохранила его имя. Зато доподлинно известно, что каждое утро одного из ночующих в доме находили мертвым, с выклеванными глазами, причем оставленные на теле следы когтей явно принадлежали не попугаю, а другой птице, воистину устрашающих размеров. Тем не менее попугая решили убить, но не сумели поймать, и стрелы пролетали мимо него, как будто он был заговорен. В конце концов хозяину дома приснился вещий сон — огромная птица с человеческими глазами сказала, что, если он хочет сохранить свою жизнь и своих домочадцев, ему надлежит собрать пожитки и уйти из дома, закрыв дверь на ключ, но отворив окно в комнате под крышей. Вельможа был вынужден повиноваться. На следующий день все увидели, что на окне стоит клетка, а в клетке сидит попугай. С тех пор в дом никто не решается заходить. Неизвестно, кто поддерживает порядок и кормит птицу, однако дом, как видите, не пришел в упадок, а попугай не выглядит истощенным… Я вас еще не утомил?
— Что вы, конечно нет! — искренне говорил я, и Уильям продолжал рассказывать.
— Приготовьтесь, сейчас мы выйдем на пьяцца Мадонна-дель-Пассо, — вдруг объявил он, на полуслове оборвав историю о сапожнике Луиджи, оказавшемся незаконным сыном Манфреда Сицилийского,[45] причем выяснилось это только после смерти бедняги, когда его неугомонный дух стал каждую ночь являться обитателям замка и требовать, чтобы они признали его своим родичем и перезахоронили останки в фамильной усыпальнице.
Чем это дело кончилось, я так и не узнал, потому что мы свернули за угол и внезапно оказались на краю большой площади, битком забитой людьми. Кажется, здесь собралось все население Отранто, сколько их там — пять тысяч, со стариками и младенцами? — ну, вот.
Я не люблю толпу, но эта, на площади, была залита тягучим солнечным сиропом, и казалось, что люди сами светятся изнутри — мягким медово-желтым светом, как фонари в сумерках. Ликование их было сравнительно сдержанным, к истекающему белым вином фонтану они припадали без особой алчности — словом, при виде собравшейся на пьяцца Мадонна-дель-Пассо толпы мне не захотелось убежать на край света, а это дорогого стоит.
— Видите, сколько народу? — спросил Уильям.
В голосе его звучала сдержанная гордость, как будто существование всех этих людей было делом его рук — так патриарх предъявляет миру своих многочисленных правнуков.
— Это еще что, — добавил он. — Вы потом увидите, что творится в городе, особенно на улице Джованни Второго, где стоят продавцы сладостей.
— Все пять тысяч жителей вышли на улицы? — понимающе спросил я.
— Вы знаете, по моим ощущениям, в праздники их становится гораздо больше. — Уильям почему-то перешел на шепот. — Говорят, что жители Отранто так любят повеселиться, что в праздники воскресают наши мертвые — все, кто жил и умер в Отранто с тех пор, как Фердинанд Арагонский начал строить здесь замок. С виду их не отличишь от живых, даже одеваться они научились так, чтобы не привлекать внимания. И вино пьют, как будто живехоньки, и леденцами хрустят. Только ночью, когда настоящие горожане расходятся по домам, эти, как потерянные, бродят до рассвета по пляжам, ждут, когда им будет позволено исчезнуть… Впрочем, — добавил он, иронично заломив бровь, — есть мнение, что это просто жители окрестных селений, которые приезжают на наши праздники, а потом гуляют ночь напролет, ожидая, пока выветрится хмель, чтобы можно было сесть за руль и отправиться домой.
— Возможно, обе версии правдивы, — улыбнулся я. — И подвыпившие мертвецы бродят по набережным в обнимку с загулявшими крестьянами. На прощание они обмениваются телефонами и обещаниями заезжать в гости, которые, впрочем, никогда не выполняют.
— Прекрасно! — восхитился Уильям. — Если позволите, с этого дня я, рассказывая о праздниках в Отранто, буду использовать вашу гипотезу… А теперь я непременно должен сделать глоток вина из фонтана. Такова традиция. Вам-то не обязательно, вы же не живете в Отранто. Но и не возбраняется — чем вы хуже мертвецов и крестьян. Так что, если захотите, присоединяйтесь.
С этими словами он ввинтился в праздничную толпу и пропал из моего поля зрения. Чего-чего, а темноволосых мужчин средних лет в светлых костюмах на площади хватало.
Ладно, подумал я. Он же вернется. А не вернется — невелика беда. Хотя, конечно, следовало бы поблагодарить его за все эти смешные истории о призраках. И попрощаться по-человечески. И спросить на всякий случай, где этот, как его… Лодканегро обретается. Мало ли, вдруг действительно такси не найду. В городе, где бьют фонтаны из белого вина, всякое может случиться.
Четверть часа спустя я начал думать, что Уильям, пожалуй, действительно не вернется. Видимо, решил красиво уйти, по-английски, не прощаясь, ну да. Или друзей встретил. Или просто потерял меня из виду и не стал искать. Но вместо того чтобы уйти, я сперва зачем-то пробрался к фонтану. Заодно попробовал вино. Оно оказалось довольно вкусным, скорее полусладким, чем сухим. Я как-то неожиданно захмелел всего от нескольких глотков, но и протрезвел раньше, чем нашел урну, чтобы выбросить одноразовый картонный стаканчик, которые здесь выдавали всем, кто пришел без своего бокала.
Уильяма я, как и следовало ожидать, не обнаружил — ни в толпе возле фонтана, ни потом, на краю площади, которую я педантично обошел по периметру, прежде чем удалиться восвояси.
Уильям говорил, что улицы города будут запружены людьми, но я как-то умудрился пропустить его слова мимо ушей. И теперь был совершенно обескуражен. Что это? Где я? Куда подевался маленький пустынный город, по улицам которого еще нынче днем можно было бродить часами, не встретив никого, кроме печальных рестораторов, скучающих на пороге своих заведений? Что случилось с тихими переулками и сонными площадями? Кто все эти люди?
Ну как кто, ехидно напомнил я себе. Окрестные фермеры и воскресшие по случаю праздника мертвецы. Вон с каким грохотом колотые кокосы грызут, живым такое явно не под силу.
Такие размышления меня развлекали, но все же оставаться в Отранто дальше не было смысла. Мой Вергилий куда-то подевался, зато все остальное население немедленно явилось пред мои очи. А в Лечче сейчас небось тихо и безлюдно. И в ресторанах скоро начнут подавать ужин. И лечь пораньше неплохо бы, набегался я сегодня. Значит — что? Правильно, надо искать такси. Которых здесь, если верить все тому же Уильяму, всего две штуки. И водители сейчас припадают к фонтану с вином на пьяцца Мадонна-дель-Пассо, совершенно верно.
Для начала я обошел все стоянки в центре Отранто. Это отняло не больше получаса, однако поиски оказались безрезультатными — ни одного автомобиля с шашечками я не обнаружил. Тогда меня осенила почти гениальная идея: я подошел к юному полицейскому, поставленному охранять перекрытый по случаю праздника въезд в старый город, и спросил, где тут можно найти такси.
Полицейский неплохо говорил по-английски — я не зря выбрал самого молодого, понадеявшись, что он еще не успел забыть школьные уроки. Так что с взаимопониманием у нас проблем не возникло. Однако юноша подтвердил слова Уильяма: в городе всего два такси и сегодня, по случаю праздника, они не работают.
Увидев, как я расстроен, полицейский попытался меня утешить: дескать, на улице не останусь, в Отранто много гостиниц, а пляжный сезон еще не начался, свободных мест полно, и цены пока невысоки, не то что летом.
Если бы не завтрашняя встреча, я бы, пожалуй, воспользовался его советом — и черт с ней, с возлюбленной моей зубной щеткой. Но встреча была назначена на девять утра, и с этим фактом приходилось считаться. Поэтому я попрощался с полицейским и пошел к морю. Чем черт не шутит, может быть, старик Барканеро — не выдумка Уильяма? Во всяком случае, имеет смысл его поискать, прежде чем выходить на трассу и ловить попутку, — этот вариант сразу пришел мне в голову и выглядел вполне реалистично, просто плавание в Бриндизи в обществе эксцентричного старца казалось мне почти настоящим приключением, достойным завершением прекрасного дня.
Черную моторку я увидел сразу — на фоне белых и голубых рыбацких лодок она выделялась, как ворона среди чаек. Рядом с ней на причале, свесив босые ноги в холодное еще — я нынче проверял — море, сидел человек в толстом вязаном свитере, джинсовом комбинезоне и широкополой шляпе. Уильям называл его стариком, но мне показалось, они почти ровесники, то есть этому Барканеро вряд ли больше шестидесяти. С виду, по крайней мере, не дашь.
— Бриндизи? — сказал я с вопросительной интонацией.
Человек в шляпе какое-то время внимательно меня разглядывал, затем встал и принялся отвязывать свою черную моторку. Сделал приглашающий жест — дескать, давай сюда. И, когда я был уже совсем близко, разразился непродолжительной, но эмоциональной речью.
Я не то чтобы понял, скорее догадался, что сейчас Барканеро говорит мне: «Я знаю, куда тебе на самом деле надо. Туда и отвезу». И подумал, что надо бы уносить отсюда ноги, бежать на трассу, а там уж как получится.
Но я никуда не побежал, а молча кивнул и сел в лодку.
ο. Muscida. Энгельхольм
По моим расчетам, море где-то совсем рядом. Я уже минут двадцать иду от станции, а по карте казалось, тут четверть часа быстрым шагом, не больше; ладно, будем считать эту ошибку той самой прорухой, которая на всех время от времени бывает.
Я иду по широкому, почти городскому тротуару, но слева от меня сосновый лес и справа сосновый лес. Сквозь позолоченные солнцем стволы просвечивают крыши жилых домов, а между сосен по бархатным песчаным тропинкам, отмеченным знаками, запрещающими передвижение на велосипедах и лошадях, снуют симпатичные пенсионеры с собаками и без. И правильно делают, Энгельхольм — отличное место, чтобы встретить старость, кто бы спорил.
Впереди как раз идет такая парочка: высокий седой мужчина с белой болонкой и высокая седая женщина с черной болонкой, оба стройные, статные, загорелые — не до черноты, конечно, до цвета темного янтаря. Обгоняю их и, не удержавшись от искушения, оборачиваюсь — боже, какие же здесь красивые старики, все как на подбор, а эти двое выделяются даже на общем фоне. Хороши — дух захватывает.
Мужчина не обратил на меня внимания, зато его спутница заметила мое невольное восхищение и приветливо улыбнулась.
— Скажите, пожалуйста, это дорога к морю?
Я, в общем, и так знаю, что к морю, вряд ли моя карта врет. Спрашиваю просто из вежливости, чтобы ответить на ее улыбку, показать: вот какое доверие вы у меня вызываете, я даже про дорогу к морю спросить не стесняюсь, даром что не говорю по-шведски, да и английские слова путаю от смущения, но это совершенно неважно, ясно же, что вам будет приятно помочь.
— Да, — говорит женщина, — да, конечно, к морю! — Она энергично кивает и улыбается еще шире, видно, что искренне рада за меня — какой толковый иностранец попался, правильной дорогой идет, молодец.
— Спасибо.
Черная болонка внезапно переходит на бодрый галоп, увлекает за собой хозяйку, и та, приветливо помахав мне рукой, скрывается за соснами. Зато белая болонка принимается обнюхивать ближайший древесный ствол, а ее хозяин останавливается и внезапно берет меня за локоть.
— Извините, вы с кем сейчас разговаривали? Я имею в виду, вы про дорогу к морю у меня спросили?
— Ну, вообще-то, у вашей спутницы, — честно отвечаю я. И на всякий случай, чтобы не обидеть хорошего человека, добавляю: — Но и вам, конечно, спасибо.
— Получается, вы ее видели, — старик качает головой. — Как это удивительно!
Я не вижу тут ничего удивительного, но, на всякий случай, помалкиваю. Мало ли, вдруг я что-то не так понимаю. Все-таки английский у меня в запущенном состоянии, да и к характерному шведскому произношению ухо пока не привыкло.
— Дело в том, что ее нет, — доверительным шепотом сообщает старик. — Йоханна умерла три года назад. Я без нее очень тоскую, все-таки пятьдесят семь лет вместе жили, не шутка. И поэтому все время представляю, что она по-прежнему со мной. Гремит посудой на кухне, сидит в кресле на веранде, а когда я гуляю, она идет рядом. И постепенно мне стало казаться, что я ее действительно вижу. Слышу звон посуды и шаги во дворе, а иногда она просит приготовить кофе, и я приношу его на веранду, а через час гляжу — чашка пустая. А когда ложусь спать, левому боку всегда теплее, чем правому, — Йоханна, знаете, всегда ложилась слева, мы так привыкли. И вот сейчас я шел и, как всегда, представлял, будто она идет рядом. Я ее, можно сказать, видел. И вдруг вы тоже увидели. И даже заговорили с ней. Она вам ответила?