Придурок, ласково сказал я себе, пряча блокнот в рюкзак. Седина в бороду, а бес — нет чтобы в ребро, как положено, все больше в лобные доли норовит. Медом ему там намазано. Причем я даже догадываюсь, каким именно. Знаю, висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей…[56]
…И вот хотя бы поэтому тебе следует пожрать, вмешался голос моего разума.
Я далеко не всегда бываю с ним согласен, но сейчас он показал себя с наилучшей стороны.
Не знаю, за каким хреном ты сюда притащился, вкрадчиво продолжил голос разума. Но если уж приехал на курорт, ступай на пляж. Там наверняка полно ресторанов — не факт, что приличных, зато с видом на море, по поводу отсутствия которого в радиусе нескольких сотен километров от дома ты так проникновенно ныл чуть ли не с Рождества.
У меня снова не нашлось возражений.
Городок, освещенный немилосердными лучами полуденного солнца, расплавленный ими до желейной дрожи, пропитанный густым ароматом когда-то зеленой, а теперь прожаренной до золотистой корочки листвы, вовсе не был похож на курортный рай. Где-то здесь, совсем рядом, должно было быть море, я знал это не только теоретически, а видел его из окна электрички, которая почти всю дорогу ползла вдоль берега и только в самый последний момент свернула к вокзалу, так что я даже понимал, в каком направлении нужно идти. Но сейчас, плутая в давно неметенном лабиринте пустынных улиц, среди ослепительно белых и тускло-голубых стен домов, половина которых была наглухо заколочена, а другая наспех украшена вывешенным на просушку пестрым бельем, я почти не верил в существование моря — не только поблизости, а вообще хоть где-нибудь.
Чивитанова не имела ни единого шанса мне понравиться, здесь не было ни красивых зданий, ни благоуханных садов, ни гор на горизонте, ни загорелых темпераментных аборигенов, ни даже обычной курортной публики, пестрой, расслабленной, разноголосой. Это раскаленное, безлюдное, запечатанное вязким сургучом безветренного полудня нагромождение ветхих двухэтажных домов и щербатых мостовых было начисто лишено обаяния, каким, как мне до сих пор казалось, обладает даже самое убогое и замызганное человеческое поселение, если оно стоит на морском берегу.
Прибавить к этому залитые едким потом глаза, взмокшую под рюкзаком спину, рот, пересохший до такой степени, что даже мысль о грядущем перекуре вызывала отвращение, и мы получим безупречно несчастного, жестоко обманутого в ожиданиях туриста, которому самое время вернуться на вокзал и уехать из этого унылого чистилища первой же электричкой, все равно куда. Однако настроение мое, напротив, улучшалось с каждым шагом, без каких-либо внешних причин и внутренних усилий; в итоге я почувствовал себя совершенно счастливым, еще не добравшись до вожделенного моря, даже не ощутив его свежий аромат, так толком и не поверив в его существование. Черт его знает почему.
Ног под собой не чуя от зноя и усталости, я вдруг вышел на неожиданно широкую улицу, пересек пустынную проезжую часть и оказался прямо перед входом в ресторан. Слева от меня тоже был вход в ресторан, и справа, да не один — десятки совершенно одинаковых, устланных дешевыми зелеными коврами проходов в прибрежные забегаловки, крепостной стеной вставшие на границе между городом и пляжами. Это были самые гостеприимные в мире крепости, построенные исключительно ради удобства и удовольствия грядущих захватчиков; их воздвигали в надежде на скорую капитуляцию, бесчисленные ворота были распахнуты настежь, а одуревшие от жары и безделья официанты призывно махали руками: сюда, сюда!
Нет занятия более бессмысленного, чем вдумчиво выбирать одну из абсолютно одинаковых с виду террас; тем не менее я какое-то время бродил туда-обратно, а потом наконец преисполнился решимости и свернул туда, где было занято больше половины столиков. Не то чтобы я так уж жаждал общества, просто решил, что у этих людей, в отличие от меня, было время выяснить, какой из ресторанов-близнецов лучше прочих.
Я занял место на границе между светом и тенью, почти у самого выхода на пляж, сознательно пожертвовав относительно прохладным полумраком ради восхитительного вида на тусклое золото влажного песка и сияющую бирюзу моря, запаха которого я, впрочем, по-прежнему не ощущал, настолько неподвижен был воздух.
Народу на пляже, к моему удивлению, оказалось довольно много. После скитаний по безлюдному городу я был уверен, что и пляжи Чивитановы совершенно пустынны. Не сообразил, что именно тут и отсиживается в ожидании ночной прохлады все городское население, кроме нескольких сотен бедолаг, до сих пор не уволенных с работы несмотря на экономический кризис, о котором так громко твердили телевизоры моих соседей из-за тонких панельных стен.
Я заказал литровую бутылку минеральной воды и двойной эспрессо; минуту спустя воды в бутылке осталось меньше половины, а еще через несколько секунд с эспрессо тоже было покончено, и я, подивившись собственной алчности, потребовал добавки. О нормальной человеческой еде пока даже думать не хотелось, но мысли о большой порции мороженого уже вызывали определенный интерес. Очень кстати: я планировал попросить разрешения оставить где-нибудь в подсобном помещении рюкзак, чтобы спокойно окунуться в море, не опасаясь утраты всего движимого имущества одновременно, и мне казалось — чем больше я перед этим успею заказать, тем успешней пройдут переговоры. Люди, за редким исключением, корыстны, и это далеко не всегда плохо — хотя бы потому, что предельно упрощает коммуникацию.
Вторую порцию эспрессо я пил медленно, растягивая удовольствие, курил, глазел по сторонам — какова она, курортная жизнь, частью которой я вот-вот стану?
Поначалу открывшаяся мне панорама курортной жизни почти не отличалась от небытия. Пляжники неподвижно лежали на песке, а те, кто забрался в море, флегматично покачивались на волнах, как разноцветные сухие листья, принесенные течением из неведомых краев. Посетители ресторана, разморенные жарой, едой и вином, развалились в плетеных креслах; молчание, слегка приправленное музыкой, настолько тихой, что я никак не мог разобрать мелодию, изредка нарушалось звяканьем соприкоснувшихся с тарелкой приборов да бульканьем жидкости, переливающейся из бутылки в стакан.
И всего двух женщин оказалось достаточно, чтобы разрушить эту дремотную идиллию. Они переступили порог, и мир изменился, сонное царство встрепенулось, как от поцелуя принца; только это был не румяный сказочный статист на белом коне, а старый, опытный, битый жизнью Принц Хаоса. Цокот их каблуков звучал как выстрелы неприятельских орудий, а резкий запах парфюмерии с успехом заменял слезоточивый газ. Впереди шествовала обладательница ярко-розового сарафана и тугих, отбеленных до мертвенной желтизны, залитых лаком локонов, слишком пышная, чтобы пройти между столами, не задевая их бедрами, и слишком много повидавшая на своем веку, чтобы смущаться из-за таких пустяков. Вторую женщину, одетую менее ярко, я толком не разглядел, но был уверен, она примерно такая же, с кем еще и дружить большим, шумным, потрепанным жизнью теткам, как не со своими точными копиями.
Теоретически, их появление должно было меня раздосадовать, но нынче благодушие мое не знало границ. Я, помню, даже обрадовался, когда подружки уселись за соседний стол — такие оживленные, энергичные, плотные, сочные, что казались внезапно появившимися в черно-белом фильме цветными персонажами, и за это я сейчас был готов простить им возмутительную неприхотливость, проявленную при выборе туалетной воды.
Устроившись за столом, блондинка тут же начала щебетать слегка приглушенным басом, который, надо понимать, был единственной доступной ей разновидностью шепота. Меня поджидал настоящий сюрприз: она говорила по-русски, вернее, на дикой смеси русского и украинского. Этот чудовищный суржик заменяет полноценный родной язык жителям сел, райцентров и окраин больших городов Восточной Украины и приводит в ужас как их западных соседей, так и мало-мальски грамотных носителей русского языка; я не исключение, мне одного фрикативного «г» за глаза достаточно, чтобы брезгливо сморщить нос.
Но услышав знакомую речь в итальянской провинции, настолько глухой, что о ее существовании не подозревает подавляющее большинство самих итальянцев, я был заинтригован. И вместо того, чтобы досадовать на постылое соседство, обратился в слух.
— 3 глузду я зйихала, колы согласылась тут робыты, — тараторила крашеная. — Роблю без выходных. Шестьсот еуро у недилю та жылье з пытанием. Ну що тоби казать, якэ жылье, такэ и пытание: спым у кимнате удвох з Галей, з утра кофэ з булкой — ось тоби и увэсь завтрак… Зато схудала на чотыри кыло, а як нэ схудать з такого жыття? Ну нехай, до вторныка видроблю и пойиду домой, в Фиренцу, там мне вже чогось шукають. Ничого, знайдуть, я бэз работы не залышусь…
Им принесли кофе, в разговоре наступила пауза — секунд на десять, не больше.
— …Сыночка вчора звоныв, — снова заговорила женщина. — Я пытаю: гроши в тэбэ щэ е? Ты чам чого ийш? А вин говорыть: мамо, у мэнэ ж кытайська дыета. А знаешь, що такэ кытайська дыета? Цэ ж одын рыс! Тильки його, проклятого, йист! Рыс та морепродукты. А яки там у ных морэпродукты, — презрительно добавила она. — Нэсвижи, морожэни… Ничого, ось вин в октябри сюды прийидэ, пойист… Я йому вже роботу шукаю. Нэ трэба йому дома сыдиты, Украина, говорють, щас пэрша в мыри по наркотыкам, а сыночка в мэнэ одын… Що скажешь, як воно получытся?
Внезапно воцарилась тишина; я думал, это просто короткая пауза, чтобы сделать глоток кофе, но шумная тетка умолкла надолго. Я даже обернулся поглядеть: что там у них случилось? И увидел, что крашеная блондинка нависла над столиком, молитвенно сложив у груди большие крестьянские руки, а ее молчаливая подружка раскладывает карты. Я только теперь ее более-менее разглядел: тоже не первой молодости, тоже блондинка, но, похоже, не крашеная, а натуральная, ну или просто парикмахерская у нее лучше, а краска дороже. И загар побледней, не то кожа светлая, не то бережется от солнца. И изумительной красоты глаза — зеленые, прозрачные, как молодая листва. Никогда таких не видел.
И голос у нее был тихий — я вроде совсем рядом сидел, а ни слова не разобрал из того, что она говорила своей визави. Но, судя по тому, как та разулыбалась, гадание прошло более чем успешно: и «сыночка» приедет, и работа для него найдется, и еще будут какие-нибудь бонусы, о которых она и мечтать не смела, да и теперь трижды плюнет через левое плечо, прежде чем хотя бы на минутку вообразить.
Воцарившуюся было тишину взорвал телефонный звонок, пронзительный, как аромат духов владелицы аппарата. Крашеная взяла трубку, бодро заговорила по-итальянски, все так же «хыкая», сперва что-то торопливо объясняла, потом несколько раз повторила: «Si, grazie»[57] (в ее устах это звучало как «храцыя») — и убрала телефон в сумочку. Похоже, ей пора было возвращаться на работу, ту самую, которая без выходных, потому что она положила на стол монетку, по местному обычаю дважды приложившись щекой к щеке, попрощалась с подругой и убежала, грохоча каблуками и расталкивая бедрами вставшие на ее пути столы и стулья.
Я проводил ее снисходительной усмешкой, почти сожалея, что забавное представление так быстро закончилось. И только когда крашеная блондинка уже скрылась из виду, запоздало устыдился этой неуместной снисходительности. Если отвлечься от нелепого розового сарафана и ужасающего говора, сразу станет ясно, что тебе, болвану, только что показали фрагмент истории о великом мужестве, оптимизме, силе и жизнелюбии. Эти качества всегда восхищали меня в шампиньонах, пробивающих башкой асфальт — только потому, что там, наверху, солнце. И почему-то неописуемо раздражали в таких вот живучих, работящих, несгибаемых тетках с едким парфюмом и жутким выговором, — какие, в сущности, пустяки; могу вообразить, что за выговор обнаружился бы у тех же шампиньонов, будь я способен слышать их речь.
Я невольно улыбнулся, представив лукошко, полное «хыкающих» и «шокающих» грибов, огляделся по сторонам, чтобы найти и подозвать официанта на предмет переговоров о мороженом, и только тогда заметил, что оставшаяся в одиночестве зеленоглазая гадалка откровенно меня разглядывает. По недосмотру ей достались остатки моей улыбки, и она просияла в ответ, да так приветливо, что я даже засомневался: уж не знакомы ли мы? У меня не то чтобы скверная память, скорее своевольная, никогда не угадаешь, какие лица и эпизоды она решит сохранить, а какие поспешит отдать в Армию Спасения, чтобы не занимали место в переполненных сундуках. Но нет, кого-кого, а эту тетку я бы запомнил, такие глаза цвета молодой листвы не каждый день встречаются.
Пока я все это обдумывал, мое лицо приняло доброжелательное выражение, которое любой неопознанный знакомый мог бы истолковать как «ну конечно, я тебя помню», а незнакомый как «да-да, сегодня очень хорошая погода». Но зеленоглазая женщина явно пользовалась какой-то нестандартной программой-переводчиком; во всяком случае, она подхватила чашку и миг спустя уже сидела за моим столом, я и бровью повести не успел; впрочем, если бы и успел — что толку.
— Решила облегчить вам жизнь, — сказала она. — Не старайтесь вспомнить, где и когда мы встречались и как меня зовут. Нигде, никогда, как-нибудь да зовут — вот правильный ответ. Но я очень рада вас видеть.
Интересно, с чего я взял, будто эти две женщины — почти одно и то же только потому, что пришли вместе? На самом деле между ними не было даже отдаленного сходства. Негромкая речь незнакомки лилась плавно и была, пожалуй, даже чересчур гладкой и правильной, как будто бедняжка только что вырвалась из многолетнего плена в подвалах профессора Хиггинса, переключившегося разнообразия ради на прикладную славистику. И туалетной водой она, похоже, не пользовалась вовсе, разве только морской: теперь, когда она оказалась совсем близко, мне в ноздри наконец-то ударил свежий аромат соли, йода и влаги, которого я тщетно алкал с того момента, как вышел из поезда.
— Пожалуйста, не беспокойтесь, — говорила зеленоглазая женщина, — я не намерена навязывать вам одно из тех дурацких случайных знакомств, которые могут отравить весь отпуск. И гадать вам не собираюсь, если вы об этом подумали. Просто пользуюсь возможностью допить кофе в хорошей компании. Моя приятельница, вы сами видели, слишком быстро убежала, а у меня сегодня нет настроения сидеть в одиночестве.
— А я и не беспокоюсь, — сказал я. И, чтобы быть честным до конца, добавил: — Хотя, теоретически, вполне мог бы. Но теперь не буду. Лучше воспользуюсь случаем расспросить вас о местных нравах и обычаях. Скажите, это правда, что в Чивитанове можно очень недорого снять комнату? В интернете на форумах пишут, что на Адриатическом побережье Италии жилье остается дешевым даже в сезон отпусков; собственно, это меня и соблазнило. Хочу прожить у моря как минимум месяц — если денег хватит.
— С дешевым жильем проблем не будет, — подтвердила она. — Я дам вам несколько адресов. Здесь полно маленьких пансионов, домашних, без вывесок, комната, завтрак и шезлонг в саду за десять евро в сутки, с кондиционером — пятнадцать; впрочем, можете смело торговаться, постояльцев вечно не хватает, мало охотников ехать на отдых в наши края… А кстати, если не секрет, почему вы выбрали именно Чивитанову? Адриатическое побережье большое.
— А я не выбирал, — улыбнулся я. — Просто так получилось.
Но зеленоглазая незнакомка не удовлетворилась лаконичным ответом, глядела так заинтересованно, что я счел необходимым пуститься в объяснения, чего обычно не делаю ни при каких обстоятельствах, разве только если самому очень уж поболтать приспичит, но это в последнее время случается все реже.
— Я люблю путешествовать, полностью полагаясь, так сказать, на волю судьбы. Давным-давно, когда еще в школе учился, придумал такую игру: зайти на вокзал, изучить расписание пригородных электричек, сесть на ту, которая отправляется с минуты на минуту, — и вперед, на поиски новых впечатлений. Поскольку денег на билеты, как правило, не было, пунктом назначения обычно становилась станция, на которой меня ссаживали контролеры. Правила игры с тех пор почти не изменились, зато условия значительно улучшились. Я неплохо развлекался даже с пригородными электричками, без гроша в кармане, а уж теперь-то, когда к моим услугам международные поезда и возможность по-человечески заночевать в любом заслуживающем внимания городе, — чего еще желать? Езжу повсюду, как ветер дует, — куда попало, просто так, без определенной цели, если, конечно, не считать целью само движение. Только ветру не нужно покупать билеты и тупить в расписание поездов, в этом смысле мне еще расти и расти. Но все остальное и у меня выходит неплохо: одно случайное прикосновение к незнакомому городу, краткий миг протяженностью в несколько часов или дней, который ничего не значит и одновременно качественно меняет все. Со мной происходит город, я происхожу с городом, а потом неуловимо, но навсегда изменившиеся, мы продолжаем происходить дальше, уже по отдельности, с чем-нибудь и кем-нибудь другим. Это — полноценная коммуникация, как я ее понимаю. С людьми, по уму, тоже надо бы только так взаимодействовать, но с ними в этом смысле гораздо труднее…
— Ваша правда. Но какая же прекрасная у вас игра! Удивительно, что никто, кроме вас, похоже, до такого не додумался.
Зеленоглазая незнакомка отнеслась к моему признанию на удивление серьезно, вот уж не чаял, в таком деле даже от близких ждешь скорее снисходительных усмешек, чем понимания.
— То есть, получается, вы просто вышли из дома с рюкзаком и случайно сели в поезд до Чивитановы? — спросила она.