– Где бы ни был наш дом, я буду в нем счастлива. У меня просто способность находить счастье.
– Это один из твоих многочисленных талантов. А что ты предпочитаешь: центр или пригород?
– Думаю, что центр, оттуда будет удобнее добираться до Геологического общества, где тебе надо бывать как секретарю.
– И еще мне хотелось бы жить поблизости от Лайелей. Помощь Чарлза для меня просто бесценна – и по части геологии, и по части экономики. Район там, правда, не слишком модный, но довольно хороший, недалеко от Британского музея и нового Лондонского университета.
– Когда ты найдешь несколько подходящих домов, я приеду и помогу тебе сделать окончательный выбор.
После некоторого обсуждения Эмма назначила день их свадьбы на 29 января 1839 года – через два с половиной месяца. Венчаться им предстояло в церкви на холме рядом с имением.
Любовь-та же лихорадка
От Джона Генсло Чарлз получил письмо: он и Хэрриет собираются в Лондон и надеются посетить там Дарвинов. Не будучи знакомой с супругами Генсло, Эмма знала о той решающей роли, которую они сыграли в жизни её мужа.
– Почему бы нам не пригласить их погостить? – спросила она у Чарлза. Комната для гостей теперь, с новыми эстампами, выглядит вполне респектабельно.
Он отослал приглашение и тут же начал тревожиться.
– А чем мы сможем их развлечь? Сумеем ли мы заполучить на вечер тех ученых, кого Генсло наверняка захочет увидеть? Пожалуй, надо на несколько дней нанять экипаж?
В ответ Эмма рассмеялась:
– Ты похож сейчас на сына, который в первый раз пригласил к себе домой своих строгих родителей. Не беспокойся. Все будет в порядке.
Она оказалась права: более легких гостей трудно было себе представить. Они явились к четырем пополудни, Хэрриет сразу же отправилась отдыхать в отведенную для нее комнату, а Чарлз и Генсло удалились в кабинет. Теперь Эмма смогла беспрепятственно заняться последними приготовлениями к первому в своей жизни званому обеду. По-веджвудовски безукоризненно сервированный стол поражал своим великолепием: серебряные приборы, сверкающий хрусталь и тончайшая скатерть камчатного полотна (еще один свадебный подарок). У нее еще осталось время, чтобы не спеша принять ванну, затем переодеться в декольтированное бархатное платье синего цвета, которое было ей так к лицу.
Первыми из приглашенных прибыли супруги Лайели, с которыми приехала и сестра Мэри Леонора. Генсло и Лайели были давнишними друзьями.
Вскоре появился Роберт Броун. Генсло и Броун, два самых известных ботаника в Англии, тотчас же с превеликой радостью бросились друг к другу. Доктор Уильям Фиттон, знаменитый геолог, один из бывших президентов Геологического общества, явился позже всех. Обеспокоенная, Эмма даже сбегала на кухню, чтобы удостовериться, не подгорел ли у Сэлли ужин.
– Положитесь на меня, мэм, – успокоила ее кухарка, – уж я всегда помню про опоздавших. У нас в Шропшире без них разве когда обходилось, особенно как дороги-то развезет.
Фиттон принес свои извинения за стаканом шерри, после чего вся компания перешла в столовую, где стол уже давно ждал гостей. Меню, предложенное Эммой, вызвало всеобщее восхищение.
Облаченный в новый фрак, черные брюки и белую накрахмаленную рубашку, приобретенные по такому случаю Дарвинами, Парсло [Мужская прислуга, нанятая Эммой, – Прим. пер.] торжественно внес суп-пюре из артишоков, голову трески в устричном соусе, котлеты по-провансальски и сладкое мясо в белом соусе; затем баранью ногу, а на десерт – фрукты и сыр, пудинг, конфеты и круглые леденцы на серебряном подносе и маленькие пирожные. Все эти яства запивали отменным бордо.
Несмотря на великолепный стол, обстановка была весьма напряженной. Лайель, хотя обычно стоило ему лишь коснуться геологии, как голос его начинал рокотать, на сей раз словно воды в рот набрал, а если и говорил, то еле слышно. Другие тоже начали разговаривать полушепотом, чтобы не заглушать его. В результате вообще нельзя было разобрать ни слова. Роберт Броун, которого Гумбольдт назвал "гордостью Великобритании", из-за своей скромности настолько растерялся, что просто ушел в себя.
"Боже! – подумала Эмма. – С двумя такими учеными буками весь наш обед провалится".
Спасают положение женщины. Хэрриет Генсло своим приятным громким и ясным голосом начинает рассказывать о последних новостях факультетской жизни Кембриджа. Мэри Лайель, пораженная непривычно тихой речью мужа, решает отомстить ему за все те часы, когда ей приходилось молча сидеть, слушая его разглагольствования на темы геологии. Она берет инициативу в свои руки и принимается оживленно болтать. Увидев, что происходит, Чарлз очертя голову бросается на помощь, и ему удается разговорить, одного за другим, всех своих друзей. Посреди всеобщего шума Лайелю и Броуну приходится почти кричать, чтобы быть услышанными. В конце концов все остаются довольны и поздравляют Эмму с превосходным обедом.
На следующее утро Генсло уехал на консультации, и его не было целый день. Хэрриет заказала двуколку и отправилась с визитами. Чарлз чувствовал себя совершенно выпотрошенным: сказывалось перенапряжение во время вчерашнего приема.
Супруги Генсло остановились у них всего на несколько дней. В среду они были на обеде у Лайелей, а в четверг их принимал у себя Уильям Фиттон. Перед отъездом Джон Генсло объявил:
– Главную новость я приберег под конец. Мы продаем свой дом в Кембридже и переезжаем на казенные хлеба в Хитчем, в графство Суффолк, где у меня свой приход. А в Кембридж я буду наезжать весной, чтобы вести свой курс ботаники.
Сидя на софе, он подался вперед, сцепив руки перед собой.
– Дел в Хитчеме у меня непочатый край. Прихожан там больше тысячи, это бедные и необразованные люди, церемония крещения и венчания для них излишество или чрезмерная роскошь. Церковь стоит пустая. Что до еды, одежды и возможностей для мало-мальски приличного существования, то местные жители обеспечены значительно хуже большинства английских крестьян. Для меня это серьезный вызов, и я намерен принять его. Этих людей необходимо вернуть в лоно церкви. Один из путей достижения цели – помочь им вести сельское хозяйство современными методами, чтобы поднять уровень их жизни. И поскольку я сам вызвался служить богу, на меньшее я не согласен.
Для Чарлза наступил счастливый и плодотворный месяц: он вычерчивал карты и делал рисунки с изображением различных участков атолла Килинг и рифов Маврикия, привлекая все новые материалы по скорости роста кораллов и глубинам, на которых они живут, описывая погрузившиеся и мертвые коралловые рифы. Этой работой он бывал занят большую часть дня, что вполне устраивало
Эмму, так как оставалось время, столь необходимое ей для того, чтобы освоиться с жизнью в Лондоне. По вечерам она читала ему выдержки из юмористических "Изречений мистера Слика из Сликвилла" или играла что-нибудь успокаивающее на рояле.
К концу апреля, решив устроить себе передышку, Дарвин вернулся к записям по. проблеме видов. В свою четвертую книжку он заносит: "Когда встречаются две человеческие расы, они ведут себя совершенно так же, как два вида животных: сражаются, поедают друг друга, заражают друг друга болезнями и т. д.. а затем наступает последний этап смертельной борьбы, когда решается вопрос, кто обладает наиболее совершенной организацией и инстинктами (у человека – это интеллект), чтобы победить…
Трудно поверить в существование той страшной, хотя и незаметной войны, которую ведут все органические существа, такие мирные вокруг леса, улыбчивые поля. Вспомним, однако, о множестве растений, занесенных в наши сады из чужих краев, которые наряду с местными дикорастущими видами, размножаясь, в состоянии заполнить все вокруг, и мы увидим природу в ее чудесном равновесии".
Затем он сделал обобщение, касавшееся изменения видов: "Мой принцип состоит в том, что уничтожаются все наименее стойкие и выживают случайно оказавшиеся более стойкими".
В условиях, когда ему решительно не с кем было поделиться своими соображениями, кроме Лайеля, который и без того был сторонником эволюционных взглядов, Чарлз допустил серьезный просчет. Он решил, что нет никаких причин, почему бы не сказать Эмме, для чего это он начал вдруг покупать книги по разведению домашних животных, писать письма селекционерам, занятым экспериментами по выведению новых, улучшенных пород скота. Иногда, делая записи в своей четвертой книжке и отыскивая нужный ему материал в одной из трех предыдущих, он не мог удержаться, чтобы не прокомментировать работу, которая, хотя многое оставалось еще неясным и вызывало сомнения, захватила его целиком.
– Последнее звено в цепи дал мне именно Мальтус! – как-то воскликнул он, – написав, что все живое имеет постоянную тенденцию увеличиваться быстрее, чем позволяют имеющиеся для него средства к существованию. Против моего тезиса, что размеры видовых изменений в пределах исторически обозримого периода сравнительно невелики, трудно что-либо возразить. Изменение у одной из форм – это результат изменения условий. Логично, что, когда тот или иной вид становится более редким по мере приближения к вымиранию, какой-то другой вид должен увеличить свою численность там, где появляется этот разрыв.
Эмма не оспаривала его слов и, склонив голову, продолжала молча вышивать, что, как в неведении полагал Чарлз, означало согласие.
В другой раз он сказал ей под вечер:
– Любая структура способна на бесчисленные вариации при условии, что каждая из них наилучшим образом приспособится к обстоятельствам своего существования.
И снова Эмма ничего не ответила. Если бы Чарлз не был так увлечен работой, он наверняка почувствовал бы в ее теперешнем молчании нечто отличное от того, что бывало прежде. Взрыв наступил после одной долгой дискуссии с Лайелем, суть которой он поведал своей записной книжке, а перед сном – Эмме.
– Лайель заметил, что вымерший вид никогда уже не возрождается. Начиная с отдаленнейших периодов, как он предполагает, появлялись все время новые органические формы. Мои собственные исследования и наблюдения подтверждают это. Лайель также склонен думать, что те формы, которые существовали в доисторические времена, вымерли. Такие, как мегатерий, которого я нашел в Южной Америке.
Эмма обеспокоенно взглянула на мужа.
– Ты хочешь сказать, что бога не существует?
– Я хочу сказать, что он в самом начале создал определенные законы и потом устранился от дел, предоставив этим законам делать за себя всю работу.
Впервые Чарлз обратил внимание на озабоченный вид жены. Но он и думать не думал, что может за этим последовать. Вечером следующего дня Эмма тихо сказала:
– Чарлз, я положила тебе на стол письмо. Ну не совсем письмо, скорее, послание. Сейчас прочтешь или, может быть, завтра с утра?
– Сейчас. Конечно, сейчас. С тех пор как мы женаты, это первый случай, когда ты обращаешься ко мне в письменной форме.
Он накинул халат, пошел в кабинет и обнаружил на столе Эммино "послание", написанное ее характерным четким почерком.
"Чересчур четким, – решил он про себя. – Похоже, что она переписывала текст несколько раз".
"Что касается моего отношения к тебе, то я желала бы быть постоянно уверенной, что, действуя добросовестно и вполне искренне желая и пытаясь познать правду, ты не можешь заблуждаться. Есть, однако, причины, которые, помимо моего желания, порой мешают мне испытывать эту уверенность в твоей неизменной правоте. Осмелюсь предположить, что в прошлом ты, должно быть, также нередко задумывался над этими причинами. Тем не менее я все равно пишу тебе то, что накопилось в душе, зная, что мой любимый извинит? меня…
Не случилось ли так, что привычка, порожденная науч" ными исследованиями, не верить ничему, пока оно не доказано, оказала чересчур сильное влияние на твое сознание и в тех случаях, когда речь идет о вещах, которые не могут быть доказаны подобным же образом? Вещах, которые – если они истинны – скорей всего находятся за пределами нашего разумения. Должна также сказать, что с твоей стороны существует опасность в отказе от Откровения, то есть я боюсь, что, оказавшись неблагодарным, ты отвергнешь сделанное ради твоего блага, точно так же как и блага остального мира, что должно заставить тебя быть еще более осмотрительным, даже, быть может, опасливым, вынуждая слросить себя: а всели я сделал, что мог, чтобы не судить ошибочно?..
Я не настаиваю на ответе на мое письмо, мне доставляет удовлетворение уже то, что я его написала. Не думай, что это не мое дело и что эти вопросы не так уж много для меня значат. Все, что касается тебя, касается меня, и я была бы очень несчастна, если бы думала, что мы не принадлежим друг другу навечно. Я весьма опасаюсь, что мой любимый решит, будто я забыла свое обещание не беспокоить его, но я уверена в его любви к себе и не могу выразить словами, какое счастье он мне дарит и как горячо я его люблю, не уставая благодарить его за всю его нежность, которая день ото дня делает мою жизнь все более и более счастливой".
Он чувствовал, как по щекам его катятся слезы, когда, он читал слова, выражавшие Эммину любовь к нему и вместе с тем ее тревогу из-за той опасности, которой он подвергает себя, теряя бога, а с ним и обещание вечной жизни. Она написала о своем страхе, вызванном его "отказом от Откровения" и тем, что он "отвергает сделанное ради его блага, точно так же как и блага остального мира", очевидно имея в виду господа бога.
Голова его кружилась. Он долго сидел за столом в кабинете, потом поднялся и зашагал из угла в угол. Заглянув через некоторое время в спальню, Чарлз увидел, что Эмма крепко спит. Она выполнила свой долг, как она его понимала, и это позволило ей обрести душевное спокойствие. Он поднес письмо к губам и поцеловал его, выражая тем самым свое преклонение перед силой и цельностью любви Эммы. Стоя у выходившего в темный сад окна, он думал, что же ему теперь делать? Он не имеет права продолжать работу над происхождением и несовершенством видов, если его работа так пугает жену. Это значило бы нанести удар – "эстолько серьезный, что он, возможно, погубит их союз.
– Я не могу взвалить на нее столь изнуряющее бремя. Она заслуживает лучшего. Все, чего она хочет, – это уберечь мою душу от вечных мук в аду.
Он не шел ради Эммы ни на какие жертвы, просто он принял все великодушие ее любви, которое сделает его жизнь по-настоящему полноценной. Отныне он станет заниматься лишь геологией, будет счастлив и навсегда простится с занятием, ставящим под сомнение все тридцать девять догматов англиканской церкви, которым его наставник, профессор Джон Генсло, верил безоговорочно.
Да, это конец его отступничеству. Хорошо, что по крайней мере у него хватило ума не предавать свои еретические взгляды огласке среди членов Королевского и Геологического обществ, так что позорное исключение ему не грозит. Подумать только, какой опасности он подвергался, не осознавая всех возможных последствий!
Эмма пробудила в нем чувство ответственности. Решено, утром он сожжет свои записные книжки. Больше на этот счет разговаривать с ним ей не придется. Кончено, дверь заперта. Навсегда.
В постели он долго не мог согреться. Можно было бы, правда, придвинуться к жене, но ему казалось, что он просто не имеет на это права. Во всяком случае, сегодня ночью. Минуты тянулись бесконечно, часы казались вечностью. Рассвет застал его по-прежнему бодрствующим. Он поднялся, прошел к себе в нетопленый кабинет, сел за стол и… заполнил еще восемь страниц записной книжки.
"Можно утверждать, что дикие животные в соответствии с моими мальтузианскими взглядами будут различаться лишь до известных пределов. С этим надо поспорить. Аналогия, конечно, допускает разновидности вплоть до разницы в видах (например, голуби); затем возникает вопрос уже о родах".
Он ничего не сказал Эмме: интерес к происхождению видов был сильнее его. Чарлз еще сумел заставить себя перелистать две новые книги – "О влиянии физических факторов" и "Знакомая история птиц". На большее его уже не хватило. Несколько дней кряду он ровно ничего не делал и страшно тяготился этим. Нельзя сказать, чтобы его одолевали грустные мысли или он упрямился. Нет, он попросту не мог работать.
Дарвин заболел. У него поднялась температура, начались сердцебиения, рвота.
– Что это с тобой, Чарлз? – встревожилась Эмма. – Может, виновата еда или сидячий образ жизни? Беспокойство за отца или сестер? Домашние заботы?
Подойдя к нему, она взяла его за руку:
– Что-нибудь не так во мне самой? (Она думала при этом о своем письме).
– Да. Я слишком тебя люблю. Эмма поцеловала его теплый лоб.
– Что ж, смиримся с твоим недугом и будем ждать, пока он не пройдет сам собой – так же таинственно, как пришел.
В конце концов Дарвин с женой решили воспользоваться советом, который в свое время дал Чарлзу доктор Кларк, " 26 апреля поехали в Мэр. Это время года в Стаффордшире одно из самых очаровательных – пора цветения розовой вишни и белого миндаля. На грядках пестрели бутоны тюльпанов всевозможных оттенков, вдоль дорог и в полях во всей красе стояли вязы. Зеленые холмы набегали один на другой, подобно океанским волнам.
Элизабет, которая оставалась одна, присматривая за хворавшими стариками, была в саду возле клумбы с крокусами. При их появлении она с трудом поднялась с колен.
– Я сажала цветы и вдруг подумала, что делаю это одна – и для себя одной. И тут на меня нашла такая грусть! Впрочем, садоводство, как и любое искусство, надо любить ради него самого… Я так рада вас видеть! Три недели с вами будут для меня самым большим счастьем. А в последнюю неделю я намерена поехать вместе с вами в Шрусбери. Вместо меня о маме позаботится одна из наших кузин.
Хотя его собственный том "Отчета о путешествиях кораблей его величества "Адвенчер" и "Бигль" официально должен был появиться лишь летом, Дарвин захватил с собой несколько недавно переплетенных экземпляров, чтобы раздать их родным в Мэре и Маунте. Занятый чтением, Джозайя Веджвуд целых три дня почти ни с кем не разговаривал.
– Вам, дядя Джоз, мой "Дневник" наверняка показался стоящим, – заметил Чарлз. – Ведь ради того, чтобы я мог совершить это путешествие, вы поставили на карту свою давнишнюю дружбу с отцом.