Один из авторов сценария Валерий Фрид рассказывал, что после кинопроб все поняли, «что именно таким… и должен быть Брусенцов… Невысокий, кряжистый и какой-то «непородистый». Зато в каждом движении — характер, яростный темперамент, а в глазах — тоска и ум. В зале был и Высоцкий, сидел слегка смущенный, застенчиво улыбался и, по-моему, не очень верил в то, что роль отдадут ему. Карелов пробовал и Олега Янковского, но получилось совсем неинтересно. Олег играл на пробе всех поручиков, которых видел до этого в кино».
В фильме рушилась старая Россия, вера, идеи, и на этом вселенском катастрофическом фоне казалась незначительной песчинкой гибель любви двух человек. Волей случая и режиссера в трагедийно-любовном дуэте судьба свела Владимира Высоцкого и Ию Саввину. Поначалу в представлении Ии актер Высоцкий совершенно не смыкался с поэтом Высоцким. До самого первого съемочного дня. А потом, «когда он спел, я в ту же минуту влюбилась в его песни. Ну, абсолютно. Вся целиком, без остатка… И я, что называется «с открытой варежкой», спросила: «Володя! А кто это все сочиняет?» Он посмотрел недоуменно, и вся группа с явным подозрением, что я немножко не в себе. И только поняв по моему лицу, что я не издеваюсь, а действительно — темнота непробудная в этом плане, он спокойно сказал: «Моя жена. Все песни мне сочиняет моя жена».
Вениамин Смехов как-то сказал, что когда Высоцкий увлекался человеком, которого он избирал себе в друзья, этот человек автоматически становился Ротшильдом, даже не ожидая того. Высоцкий знал, что Смехов не любил кино, очень возмущался этим и буквально силой вытащил его на съемки. Сказал, что у Карелова есть роль барона какого-то. Мы сделаем из нее большую роль, ты — вылитый барон…
«Это — прекрасный порыв, — говорил «барон», — за который я очень благодарен этому человеку, порыв мужской дружбы — он меня вытащил из Москвы, из-под каблука супружеского, и я полетел на Дунай, в Измаил… «Да кому я там нужен?» — «Ну, поехали, я тебе говорю: тебя там ждут!» Мы подъехали, а там массовые сцены, где все идут по Сивашу… Евгений Карелов узнал, что приехал Высоцкий… Володя что-то суетится, кому-то подмигивает, я ничего не понимаю, иду в полной темноте, под какие-то всполохи света прожекторов, там подготовка к съемке: «Подготовиться ко второму дублю!»… Потом вдруг: «Внимание! В честь прибывших артистов театра на Таганке…» — и запускают наши имена — «салют!»… Действительно, салют! Володя смотрит на меня: «Видал, а?!» На следующий день была какая-то съемка… У него роль главная, ему о себе заботиться надо, а он все время ко мне: «Ну, как себя чувствуешь? Нормально? Давай! Ты текст, главное, знаешь?» — «Да там и текста-то никакого нет». — «Давай-давай!»… «О, усы! Шикарные усы! Типичный барон! Все, делаем!»… — сняли! Вместе улетаем. Я говорю: «Черт, так Одессу и не посмотрел».
Ровно через неделю вызов: «Ваше прибытие необходимо!»… Звонит Володя: у тебя есть два дня, я точно знаю по репертуару, прилетай, потому что усы не подходят, в усах ты какой-то генацвале… надо тебя обкорнать…».
Я прилетел в Одессу, он стоит, улыбается, говорит, что в Измаил не надо лететь по погодным условиям, прилетишь через неделю. Два дня у тебя свободных, поедем по Одессе… И он подарил мне Одессу… причем сделал это так, как это мог сделать такой человек, очень просто и необыкновенно».
А в качестве «свадебного» подарка новобрачному, повенчанному с кино, стали бесхитростные, добрые стихи:
Служили два товарища
В однем и тем полке.
И третьего товарища
Варили в котелке.
…………..
Всегда уверен в Вене я,
Его изображения
Да наводнят «Экран»!
Через несколько лет кинорежиссеры Алов и Наумов, рискнувшие экранизировать «Бег» Михаила Булгакова, решили, что на роль белого генерала Хлудова больше других подходит Владимир Высоцкий. Хватит, дескать, ему играть поручиков Брусенцовых, перерос, пора лампасы примерять. Но, оказалось, не все так считали.
* * *Высоцкий защищал есенинского «Пугачева» от собратьев-поэтов, а Любимов как постановщик зрелищ чувствовал безусловную правоту великого режиссера Мейерхольда, в свое время предлагавшего автору дописать поэму. За помощью Юрий Петрович обратился к соседу Николаю Эрдману. Старый сказочник предложил написать оригинальные интермедии. Высоцкий же сочинит частушки-куплеты для трех рассейских забулдыг-комментаторов происходящего:
«Андрей, Кузьма!»
«А что, Максим?»
«Чего стоймя
Стоим глядим?»
Вопрос не прост,
И не смекнем:
Зачем помост
И что на ем?»
А перед тем между «господами сочинителями» состоялся не менее примечательный диалог.
— Николай Робертович, а вы пишете что-нибудь сейчас — сценарий, пьесу или прозу?
— А вы, Володя?
— Я пишу. Только на магнитофоны.
— А я, Володя, — на века…
— Да и я, в общем-то, Николай Робертович, тоже кошусь на эти века.
— Коситесь, Володя, коситесь, у вас получается.
Эрдман писал свои сценки, внимательно проштудировав сочинения просвещенной императрицы. В том числе о потемкинских деревнях. Согнали народ на смотр перед встречей с Екатериной. Генерал придирчиво осмотрел «массовку», нахмурился:
— У вас что, другого народа нет?
— Есть, Ваше превосходительство, счас сделаем, — взяли под козырек уездные наместники. И нахлобучили на народные головы патрицианские венки: готово!..
Любимов хохотал и говорил, что это напоминает ему кадры послевоенного фильма «Кубанские казаки», в котором он имел честь сниматься. Герои картины тоже были сытыми и счастливыми.
На самом деле интермедии исполняли роль подсадной утки, которая должна была спровоцировать справедливый гнев начальства и требование «Немедленно убрать!». Художники в таких случаях обрекали на заклание невинную собачку, нарисованную специально в углу картины, чтобы, исполняя высочайшую волю, спешно ее заретушировать, «дабы общий вид не портила».
17 октября состоялось расширенное заседание художественного совета. «За» голосовали обеими руками. И историки, и искусствовед, и поэты. Особо выделяли монолог Хлопуши. «Это самое сильное место в спектакле, — говорил поэт Степан Щипачев. — Актер Высоцкий доносит его блестяще…» Драматург Эдвард Радзинский вторил ему срывающимся тенорком: «Все, что я видел в этом спектакле, это меня потрясает. Актеров, которые работали на этом помосте, я видел раньше и знал, что они прекрасные, блестящие актеры, но в этом спектакле они меня потрясли, особенно Высоцкий, и все, что я мог бы сказать ему хорошего, я ему говорю…»
Монолог Хлопуши для Высоцкого был особенно важен: «Есенин больше всего из своих стихов любил этот монолог… беглого каторжника… Горький рассказывал, что он видел, как Есенин читал этот монолог, и что он до такой степени входил в образ, что себе ногтями пробивал ладони до крови…»
В Хлопуше, по мнению его товарищей по театру, совпало все. Все, чем наградила его природа: талант, широта натуры, яростный темперамент. На прогоне, вспоминал давний приятель Александр Сабинин, Володя рвался вперед, рвался из этих цепей, а в конце зала стоял Любимов… И Володя хрипел, рычал:
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека!..
Володя делал ударение — этот о! человека — и делал жест в сторону Любимова! Это был момент истины — два больших таланта соединились воедино! Потом актеры спустились со сцены, Юрий Петрович подошел сделать замечания… Затем взял Володю за загривок, привлек к себе и поцеловал…
Но была и иная инстанция, устрашающая «госприемка». Появился приказ управления культуры о прекращении репетиций «Пугачева». Главный удар пришелся как раз по интермедиям. Их потребовали вымарать. Вечный игрок на бегах, называвший себя «долгоиграющим проигрывателем», Николай Эрдман благородно сказал: «Юра, спектакль получился, и Бог с ними, с интермедиями!..» «Закрасили собачку». Из театра пошла челобитная в ЦК КПСС с просьбой положительно решить судьбу спектакля, многозначительно указывая на то, что спектакль поставлен «к 50-летию Великой Октябрьской социалистической революции». Снизошли.
Театр не остался в долгу и принял повышенные социалистические обязательства на 1968 год:
1. Провести основную работу по созданию литературного материала к спектаклю, посвященному 100-летию со дня рождения В.И. Ленина.
2. Выпустить новые спектакли «Живой» Можаева, «Тартюф» Мольера, «Хроники» Шекспира» на высоком идейно-художественном уровне.
3. Завершить работу с авторами над пьесами по договорам: с Г. Владимовым, Д. Самойловым и А. Вознесенским.
4. Продолжать улучшать и совершенствовать идейно-воспитательную работу в коллективе театра.
3. Завершить работу с авторами над пьесами по договорам: с Г. Владимовым, Д. Самойловым и А. Вознесенским.
4. Продолжать улучшать и совершенствовать идейно-воспитательную работу в коллективе театра.
5. Строго следить за тем, чтобы спектакли текущего репертуара сохраняли премьерный вид, шли на высоком художественном уровне.
6. Обеспечить переход театра на 5-дневную рабочую неделю.
7. Продолжать эксперимент по внедрению цветомузыки.
8. Бережно относиться к материальным ценностям.
9. Сократить статью расходов «Эксплуатационные расходы» по содержанию здания театра за счет улучшения работы обслуживающего персонала, бережливого отношения к хозяйственному инвентарю.
10. Наладить работу театрального буфета.
11. Соблюдать в театре чистоту.
12. Экономно и бережно расходовать электроэнергию.
13. Экономно расходовать деньги на рекламу.
А Высоцкий помнил свои личные обязательства. После знакомства с Мариной он в запале сказал себе и друзьям: «Я не буду Высоцким, если на ней не женюсь!»
Сумасшедшая влюбленность превращала его в несмышленыша, толкала на дурацкие, отчаянные поступки. В Одессе он обратился к своей партнерше по «Интервенции» Ольге Аросевой с совершенно неожиданными вопросами и просьбой:
— Оля, а вы когда летите в свои Карпаты?
(Она в то лето параллельно с «Интервенцией» снималась в «Трембите» и постоянно моталась из Одессы в Западную Украину.)
— Завтра, если ничто не помешает, а что?
— А не прихватите ли с собой письмецо?
— Прихвачу, конечно. А кому, куда, из рук в руки, что ли?
— Ну, из рук в руки у вас вряд ли получится… Понимаете, Оля, письмо в Париж, — окончательно смутился Высоцкий. — Марине Влади.
— Влади?! Так у вас правда это серьезно, что ли?
— У меня — да. Так прихватите письмо, Оля?
— А что я там с ним буду делать?
— Из Одессы я, честно говоря, отправлять побаиваюсь. Мало ли что… Знающие люди не советуют. А там, в Карпатах, все-таки граница рядом… Может, проще?
— Ой, чудак же вы, Володя! Гуцулы, по-вашему, письма через границу перебрасывают без почты?.. Возьму, конечно. Стану для вас почтовым голубем… Наивный вы человек. Это на вас, наверное, Бродский плохо действует — тому ведь всюду контрразведка мерещилась…
Сплетни по поводу Влади и мужа Людмила Абрамова комментировала лаконично, сдержанно и сухо: «Любвеобилен…»
В январе 1968 года съемки «Интервенции» закончились. Белые потерпели поражение. Наши победили, радовались в киногруппе, не подозревая, насколько проиграли они и что очень скоро всем будет не до шуток.
Композитор Сергей Слонимский, работавший в картине, рассказывал, что «запрещали «Интервенцию» с треском. За то, что смешно, слишком веселятся. Революция изображена как фарс. Большевика с фамилией Бродский играет Высоцкий. Какая-то тройная дуля показана. Какой же это большевик, когда мы знаем, что это поэт-диссидент? И почему Высоцкий его играет? И почему все происходит в Одессе? И почему он веселый остряк, а не унылый партиец? А это был мюзикл, который задумал Полока по принципу «Шербургских зонтиков».
По мнению режиссера, выйди «Интервенция» своевременно, кинематографическая судьба Высоцкого сложилась бы совсем по-другому. Когда спустя 20 лет картину в конце концов «сняли с полки», многие были разочарованы: а из-за чего, собственно, весь сыр-бор? Какая тут была крамола? Ну, скоморошничали, ерничали, и что? С другой стороны, возникли вопросы к режиссеру, который в течение двух десятилетий без устали уверял всех, что «Интервенция» была прорывом, новаторством в отечественном кинематографе. Правда? Если это так, то почему же фильм успел так безнадежно состариться и стать малоинтересным, а песни Высоцкого, написанные для него, слушают и поныне?
«Эстетику фильма растащили, — пытался оправдаться Геннадий Полока, — разворовали все ходы…» Пусть будет так.
«Тридцать лет — это время свершений…»
Так, кажется, поет этот странный питерский парень со смешной фамилией Кукин. Фигурист или тренер. Левой ногой свои песенки пишет, как бы шутя, даже не догадываясь об их глубине. «Тридцать лет — это поиски смысла…» Талантливый парень, но, зараза, пьет и совсем мало пишет.
А ты-то сам?
В душе моей — пустынная пустыня, —
Ну что стоите над пустой моей душой?!
Обрывки песен там и паутина, —
А остальное все она взяла с собой…
Надо Гарику написать, что-то он там в своей «столице Колымского края» подзасиделся. А ведь главные дела здесь происходят. «Встречаюсь со своими почитателями, пою в учреждениях, в институтах и так далее, — бодро рапортовал он другу. — Раздал автографов столько, что, если собрать их все, будет больше, чем у Толстого и Достоевского… Получил бездну писем с благодарностью за песни из «Вертикали». А альпинисты просто обожают. Вот видишь, Васечек, как все прекрасно! Правда?..»
Но в сердцах выплескивается: «Ебаная жизнь! Ничего не успеваешь. Писать стал хуже — и некогда, и неохота, и не умею, наверное. Иногда что-то выходит, и то редко. Я придумал кое-что написать всерьез, но пока не брался, все откладываю… Друзей нет! Все разбрелись по своим углам и делам. Очень часто мне бывает грустно, и некуда пойти, голову приклонить… Часто ловлю себя на мысли, что нету в Москве дома, куда бы хотелось пойти».
И не буду никуда ходить, пускай ко мне приходят — пожалуйста! Когда угодно! Сколько угодно! И последовал срыв, «уход в пике». А далее — больница, врачи, медсестры, процедуры. Страшная, постылая палата, откуда его возят в театр на спектакли.
В феврале 68-го в Москве вновь возникает Марина Влади. Режиссер-постановщик картины «Сюжет для небольшого рассказа» Сергей Юткевич решил закрепить свое прежнее каннское знакомство с французской звездой творческим альянсом, пригласив ее на роль чеховской возлюбленной Лики Мизиновой.
«Месяцы съемок, холодная зима, — с ужасом вспоминала Марина Влади. — Мы работали страшно медленно. Вначале это меня раздражало. В субботу — выходной, много времени, на мой взгляд, уходило даром… И только когда я поняла, что такое время «по-русски», мне стала ясна такая манера работать. Время — не деньги: человек видит перед собой бесконечность. Поначалу меня удивляло какое-то полное отсутствие у русских представления о времени: разбудить приятеля в три часа утра, прийти к нему только потому, что на тебя «нашла тоска» — они не считают ни невежливым, ни чем-то исключительным. Найдут время, чтобы выслушать — столько, сколько нужно…»
Высоцкий мечется между театром, больницей, Ленинградом и Одессой. Вся Таганка обсуждает приказ об увольнении артиста Высоцкого В.С. по 47-й статье Кодекса законов о труде. Прямо как в песне — «Открою кодекс на любой странице и не могу — читаю до конца!..»В больнице — жуть, в Ленинграде — бесконечный перемонтаж, переозвучка, устранение каких-то новых замечаний. Марина, дом… Хотя дома, кажется, уже нет. В Одессе, к счастью, уже на финишной прямой «Два товарища».
Плюс ко всему поступает совершенно неожиданное — лестное и шальное — предложение от известного драматурга Александра Штейна — написать песни к его новой пьесе «Последний парад». Кино — еще куда ни шло, к спектаклям в родной Таганке — тоже дело привычное. Но к еще ненаписанной пьесе? Самому интересно. Но после разговоров со Штейном, с режиссером Театра Сатиры, где собирались ставить пьесу, все более-менее прояснилось. Сочинилось все сравнительно легко — и песня-монолог «Нат Пинкертона»-Геращенко, и ария Сенежкина, и хоровая «Утренняя гимнастика»… Если уж супруга драматурга оценила — «Прелестно!» — значит, все в порядке… Только актеры долго не могли понять, как эти песни исполнять. Особенно мучился Анатолий Папанов.
«Он все время просил меня научить его ее петь, так как я пою, — смеясь, рассказывал автор песен. — Он нарочно срывал голос, глотал холодный воздух, но у него ничего не получалось. Да и вообще это не стоит делать. Пел он ее очень хорошо и по-своему. А это самое главное и ценное в нашей жизни, чтобы была своя индивидуальность у человека…»
Правда, доброхоты донесли: на партийном активе Фрунзенского района столицы некто Сапетов грозно вопрошал: как, мол, мог Штейн, написавший в свое время пьесу о Ленине, предоставить трибуну пьянице, антисоветчику Высоцкому?! Ладно, переживем.
А вот на Таганке — дела хуже некуда. Над Любимовым сгущаются черные тучи. И из-за него, Высоцкого, в том числе. Но главное — к прежним претензиям по «Пугачеву» прибавляются новые, теперь уже по «Живому».
Хотя ничего не предвещало беды. Когда «Можаич» (писатель Борис Можаев. — Ю.С.) вручил «шефу» свою новую повесть «Из жизни Федора Кузькина», он вовсе не рассчитывал, что ее каким-то образом можно приспособить для сцены. Но не на того напал. Петрович «Кузькина» тут же прочел и взял в оборот автора: делаем инсценировку! Потом начались репетиции. Золотухину досталась роль Живого, Высоцкому выпал Мотяков, тот еще тип, почище Адольфа Гуревича. Чиновники крамолу проморгали, дали добро. А уже на прогонах последовал знакомый окрик: «Вы чей хлеб едите?!» Дошло до того, что бюро Кировского райкома партии рекомендовало управлению культуры рассмотреть вопрос «об укреплении руководства Театра драмы и комедии»…