В студии было тепло, если не сказать жарко. Марину усадили в кресло сразу за камерами. Высоцкий предложил:
— Начало сделаем такое: в камере — ведущий и актер. Представь скромно: «У нас в гостях — актер Московского театра на Таганке Владимир Высоцкий…» Ну, парочку вопросов о биографии, только творческой, хорошо?..
Запись делали без перерывов, уложились в пятьдесят пять минут. Потом посмотрели на мониторе — все остались довольны…
А завтра вновь была Москва и знакомые таганские подмостки. «Гамлет» прошел как надо. Веня Смехов смотрел из зала, похвалил: «Великолепно».
Потом на юбилейной афише 400-х «Антимиров» Высоцкий ему написал:
Только Венька — нету слов! —
Четыре-Старожил Антимиров!
Хотя каламбуры это, конечно, Смехова парафия. Как он однажды выдал, увидев гигантскую люстру: «Какой светильник раз ума повис!» Гениально! Этому не научишься, это свыше…
— Зато рифмы у тебя случаются просто потрясающие, — утешала Высоцкого Белла Ахмадулина.
В их отношениях с Беллой присутствовал элемент нежного обожания. Она рассказывала: «Со мной он всегда радовался, блистал… При мне он нисколько не тушевался. Я уверена, свое место он знал и знал, что место это единственное. Но при этом он искал суверенности, независимости от театра, от всего, чему он что-то должен. Ему, конечно, более всего хотелось писать… Он был замечательным артистом, прекрасным человеком — добрым, милым, щедрым. Но полагал он себя, прежде всего, поэтом. И был абсолютно прав. А место его в литературе — оно одно, оно уникально…»
Даря Высоцкому свой сборник «Стихи», Ахмадулина написала: «Володя, как я люблю тебя! Как я счастлива, что — ты! Марина, моя нежность к тебе, мое безмерное восхищение — как объяснить? Люблю. Целую. Белла».
Он после ей ответил:
… И пели мы Белле.
Молчали мы Белле.
Уйти не хотели,
Как утром с постели…
Идите смягчиться не к водке, а к Белле!..
Вспоминая Высоцкого, Ахмадулина грустила: «…Вот на этих ступеньках он сидел, читая нам стихи и совершенно искренне горюя об их неиздании. Я очень старалась ему помочь, пробить туманное и непонятное сопротивление официальных лиц. Но что я могла… Я иногда шутила: «Володька, меня скоро выгонят из Союза писателей, иди на мое место»… А как ждал Володя своей книги при жизни, как удивительно наивно, по-детски хотелось увидеть ему свое слово напечатанным…»
Постепенно он, как строгий редактор, стал выстраивать свои выступления, как небольшие стихотворные сборники. Обязательно повторяя при этом: «Мой цензор — моя собственная совесть…»
В компании друзей-приятелей он пел что попросят или пробовал совсем новые песни, проверяя их реакцию на его стихи, волнует ли тема, удачен ли ритм, точны ли слова, сравнения, акценты. На публичных выступлениях четко определял последовательность исполнения, начиная с ударного, легко узнаваемого. «Братские могилы», например, звучали в начале чаще всего. Дальше — две-три песни серьезные. Потом постепенный переход к шуточным, а затем — вновь резкая смена тематики — в зависимости от настроения аудитории и своего собственного. И кода — тоже что-то такое, с восклицательным знаком — «Парус» или «В суету городов…».
И главное — быть предельно собранным, держать себя в руках, помнить:
Я весь в свету, доступен всем глазам, —
Я приступил к привычной процедуре:
Я к микрофонам встал, как к образам…
Нет, нет! Сегодня точно — к амбразуре.
И — все. Эта последняя песня, как перевернутая последняя страничка. Не надо просить продолжения, я спел все, что хотел. В следующий раз будет по-другому.
По мере «накопления критической массы материала», песни естественным образом объединялись в циклы. Сказочные и военные, лирические и спортивные («По количеству видов спорта, как в «Спортлото»…). Эти циклы не были замкнутыми, со строго очерченными границами, критериями, не подгонялись под одну гребенку. С натяжкой «Четверку первачей» можно было отнести к спортивным песням, а «Мой горизонт» — к автомобильным. И так далее. Они появлялись сами по себе,«как-то вдруг, вне графика», и жили вполне самостоятельной жизнью. В записях, на пластинках, в фильмах, спектаклях, ведь сам он считал, что«истины передают изустно».
Лишь однажды, году в 1974-м, Высоцкий обмолвился о плановой работе, что «начал работу над большой песенной поэмой — она будет состоять примерно из 40 песен. «Как-то я подумал о том, какими могут предстать основные этапы истории человечества с точки зрения… лошадей. Ведь они самые верные помощники человека, наравне с ним несшие тяготы войн, пахавшие землю… В поэму должны войти «Баллада о колеснице», «Баллада о телеге», «рассказы» лошадей великих военачальников — Александра Македонского, Наполеона, Кутузова… У меня есть целая серия песен о лошадях, «лошадиная» — «Бег иноходца», «Старый дом», «Кони привередливые»… Я все время обращаюсь, сам того не подозревая, очень часто к лошадям. Я их люблю. И даже с детства мечтал, что когда-нибудь буду жить среди лошадей. Но это не получилось. И как эпиграф ко всем этим песням будет четверостишие:
Мы верные, испытанные кони,
Победоносцы ездили на нас,
И не один великий богомаз
Нам золотил копыта на иконе…
И я хочу, чтобы в этой поэме многие-многие кони высказались — и водовозы, и те, которые возят катафалки, и те, которые возили полководцев. Мы ведь знаменитых людей помним, а в переносном смысле — они ездили на народе…»
К сожалению, не состоялась поэма. А, может, к счастью. Вот Вадим Туманов, золотоискатель, легендарная личность, его новый товарищ, с которым год назад познакомились и с тех пор все не могут наговориться, рассказывал как-то о себе: «Однажды меня чуть не завалило в шахте. Но успел выскочить. А мне 25 лет от роду и 25 лет — сроку. Сижу на пригорке возле шахты, грустное такое настроение… Кому ж, думаю, хуже, чем мне? И в это время — после дождя в июле развезло дорогу — лошадь бредет по брюхо в грязи, тащит на соседнюю шахту телегу, а в ней электромотор и ковш. Ей и так тяжело, а еще оводы кусают, и погонщик бьет. Я подумал: «У нее жизнь хуже, чем у меня! Хорошо, что я не конем родился…»
Высоцкого тянуло к каким-то новым формам. Муж Карины Филипповой, художник Боря Диодоров, работавший в «Детской литературе», дал дельный совет: «Сочини что-нибудь для их издательства. Лучше что-то покрупнее, чтобы сразу на книжку потянуло. Слава богу, в сказочном жанре ты себя уже пробовал — и «Лукоморье», и «О несчастных лесных жителях», и даже «Вещего Олега» умудрился пересказать. И сказки Шергина в театре, кажется, вы собирались инсценировать, сам говорил, что тренируешься в фольклоре.
— Я говорил, что это антисказки.
— Неважно. Главное, их дети поют.
— Ага. Вон Маринкин Петька был летом в пионерлагере в Подмосковье, потом приезжает, говорит: «Мама, там про тебя песню пели!» — «Какую?» — спрашиваю. — «Сегодня в нашей комплексной бригаде прошел слушок о бале-маскараде… Я буду нынче, как Марина Влади…»
— Ну и что? Поют ведь, это главное. Не тушуйся, в общем. И имей в виду: умных людей не зря от детской темы за уши не оттащить. Тиражи у нас сумасшедшие — от ста тысяч и выше, гонорары, соответственно, двойные-тройные. А планка требовательности — нулевая.
Нет, Михалкова, конечно, трогать не моги — это святое, это гуру, он талант-многостаночник: хочешь — гимн, хочешь — басню, хочешь — «Фитиль» кому надо вставит, но кормит и его самого, и всех его прожорливых детишек все-таки «Дядя Степа». В общем, думай и дерзай».
И он дерзнул. Полистал книжки, которые принес Борис, чтобы, как он сказал, ориентироваться во времени и пространстве. Сам извел кучу бумаги. Вышло нечто пространное, почти былинное «Вступительное слово про Витьку Кораблева и друга закадычного Ваню Дыховичного». Показал в издательстве, редакторы похихикали, похвалили, уложили листы в папку, аккуратно завязали тесемки на крепкий узел и сказали, чтобы заходил. Все понятно, сам пел:
Спокойной ночи! До будущей субботы!
Как в воду глядел…
Потом была еще одна попытка пробы пера в совсем другом жанре. Своему питерскому приятелю балетмейстеру и литератору Кириллу Ласкари Высоцкий как-то обмолвился, что с удовольствием бы написал мюзикл на чисто российском материале. Представь: кулаки, чекисты, бандиты, нэп! Америкашкам и не снилось. Ищи, Кирочка.
Ласкари наткнулся на повесть Алексея Толстого «Необычайные приключения на волжском пароходе». Позвонил ночью Владимиру, пересказал сюжет. Тот одобрил: «То, что нужно! Я в эту игру играю. Давай пиши пьесу, оставляй место для стихов, только чтоб были не вставные, а входили в сюжет…». «Через месяц, — рассказывал Кирилл, — я передал ему черновой первый акт с пропусками для песен. Вскоре он приехал и привез несколько номеров, кроме «Волги» — основной песни, лейтмотива спектакля… Объяснял: «Понимаешь, сбивает «Издалека долго течет река Волга». Наша должна быть не хуже. Послушай набросок: «Как по Волге-матушке, по реке-кормилице…». Он пропел несколько строф и замолчал, недовольный. А за завтраком неожиданно вскочил из-за стола, схватил гитару и быстрым шагом ушел в соседнюю комнату. Я плотно прикрыл дверь и стал читать песни, которые он привез. Это было поразительное попадание, удивительное ощущение жанра! А через час я услышал и всю песню о Волге… Георгий Фиртич написал музыку… Показали в театре имени Ленинского комсомола главному режиссеру Геннадию Опоркову… Потом напросились в Министерство культуры. Набился полный зал. Пели, играли и даже танцевали. Все хвалили. Но вновь:
Как-то случилось мимолетное свидание с «Екатериной III» — Екатериной Алексеевной Фурцевой в кабинете у шефа в театре.
Глядя на него, министр культуры сказала задумчиво:
— Слушала пленку. Много такого, от чего уши вянут, но есть и прекрасные песни… «Штрафные батальоны», еще что-то… Володя, а почему вы никогда ко мне не заходите? Как вы живете?
— Трудно, Екатерина Алексеевна.
— Что так? — удивилась Фурцева. — Помочь не могу?
— Можете, наверное. Я прошу об одном — разрешите мне официальные выступления. Я пытался говорить в разных инстанциях, доказывать, но все впустую… Как глухие. Не орать же мне.
— Зачем же о таком серьезном деле вы разговариваете с разной мелкой сошкой? — улыбнулась Фурцева. — Приходите прямо ко мне. Вот вам мой телефон. Помогу.
Воодушевленный Высоцкий позвонил. Ответил референт:
— Знаете, Владимир Семенович, у Екатерины Алексеевны сейчас совещание. Позвоните, пожалуйста, позже.
Хорошо. Позвонил еще раз.
— К сожалению, Екатерину Алексеевну пригласили на Старую площадь, в ЦК. Давайте завтра…
— Завтра суббота.
— Ничего, мы работаем.
Словом,
Сколько лет, сколько лет —
Все одно и то же:
Денег нет, женщин нет —
Да и быть не может…
Конечно, отказываться от предложения Александра Борисовича Столпера сняться в главной роли в экранизации симоновской пьесы «Четвертый» было глупо. После серии неудач в кино Владимир был готов браться за любую более-менее приличную роль, только, конечно, не Пчелки из «Стряпухи», за которую по сей день стыдно. А Столпер — это не попрыгунчик Эдик Кеосаян, а Константин Симонов — не Софронов. Эти имена — знак качества.
«Четвертый» была не самой удачной пьесой Симонова. Режиссер по мере сил пытался оживить пресноватую драматургию. Но все равно работать было скучно. Даже имени у героя, которого играл Высоцкий, не было. ОН — и все. Картина получалась камерная, пафосная, с надуманной многозначительностью. Но не спорить же с классиками? Зато пресса изображала живой интерес. В интервью Высоцкий напускал тумана, предпочитал говорить на отвлеченные темы: «Мысль в фильме важная — даже сильный человек может обманываться в самом себе. Успокаивать себя, когда знает твердо, что поступки его мелки и недостойны его. Но что-то в нем накапливается. Приходит время выбирать, судить себя. Задуматься, когда говорить «да», а когда «нет»… Мой герой весь во власти страха, парализующего, подавляющего сознание… Но наступает у человека такая пора, когда он мучительно чувствует груз прожитых лет, берет верх то, что от природы заложено в нем хорошее, и он чувствует, что лучше умереть, чем жить мерзавцем…» Потом перечитывал, смеялся и объяснял друзьям: «Пьеса сложная, потому что там действуют покойники…»
Но «покойников» играли живые люди, прекрасные актеры, с которыми было интересно общаться и за пределами съемочной площадки. Армен Джигарханян, Лев Дуров, Александр Кайдановский, Сергей Шакуров, Марис Лиепа… Столперу не откажешь во вкусе, говорили в киногруппе, имея в виду Маргариту Терехову и Татьяну Ицыкович (Васильеву), которые тоже принимали участие в съемках. Подсуетился Высоцкий, и с трудом, но втиснул в небольшой эпизод Зину Славину. Ну, почему ее так редко снимают? Некрасива? Зато как выразительна! Возьмите, Александр Борисович, не пожалеете.
Терехова выделяла Высоцкого — «так глубоко проникнуть в природу зла мог только очень талантливый актер и (как это не кажется парадоксальным) хороший человек… Он не играл любовь, ее сыграть нельзя! Он нес ее в себе! Высоцкий — гений! Разве это не ясно?..»
Татьяна Ицыкович была еще более откровенна: «Его отвергнуть — нельзя, а я не смела даже влюбиться в него.
Там была Марина Влади. Он каждый день писал ей стихи, а потом нам их читал в группе». Ну, и кроме прочего, мешал еще один нюанс. Прекрасная Татьяна была на голову выше своего любовника (по сценарию). Во время съемок она придерживала лесенку, по которой Высоцкий взбирался на одну-две ступеньки. «И все было нормально, как… в Кама-Сутре», — усмехалась Татьяна. Кино — великая вещь.
Натуру тоже выбрали с умом — Рижское взморье. Когда прилетела Марина, все вообще стало прекрасно! Соседом по юрмальской гостинице случайно оказался все тот же сказочник Сергей Параджанов. Однажды он их здорово выручил и одновременно ошеломил. Когда в номере Высоцкого внезапно отключили воду, он попросил Параджанова разрешения воспользовать его душевой.
— Конечно, — сказал Сергей Иосифович. — Я через пять минут исчезаю. Ключ будет у портье.
Войдя в комнату, Марина и Владимир увидели на столе боржоми, фрукты, сигареты, лимонад.
— И это все? — удивился Высоцкий. — Что-то не похоже на Сергея, обязательно должен быть какой-нибудь сюрприз.
Марина открыла дверь в ванную и ахнула:
— Смотри, Володя!
К душу-«журавлику» Параджанов прикрепил букет — и вода стекала на купальщицу Марину с лепестков роз…
* * *Когда Владимир по телефону как бы между прочим сказал Марине, что его приглашают работать в фильме по повести Чехова «Дуэль», она просияла:
— Даже не сомневайся, ты просто не представляешь, какая это вещь!
— Да я и не сомневаюсь, но ты же знаешь, не все от меня зависит.
— А кто режиссер? — сразу по-деловому поинтересовалась Марина. — Я его знаю?
— Может быть. Очень известный у нас режиссер, патриарх, Герой, лауреат, кажется, даже Каннского фестиваля и так далее. Ты могла видеть его «Даму с собачкой» по Чехову, кстати…
— С Иечкой?
— Ну да.
— Тем более не сомневайся. А что, она тоже там?.. Нет? Уточни, пожалуйста, кто будет играть главную женскую роль. Это важно.
— Хорошо. Мне предложили роль фон Корена. Съезжу в Ленинград, посмотрим, поговорим.
Среди советских кинорежиссеров той эпохи Иосиф Ефимович Хейфиц славился исключительной дотошностью, скрупулезностью. Каждый кадр, каждая мизансцена у него была, как говорится, вылизана до мельчайших деталей. Характер каждого героя выверен. Своих актеров он погружал в мир психологизма, предварительно понуждая анализировать каждый жест и взгляд.
Он говорил: «Илья Эренбург, говоря об этой повести, писал, что Гитлер ходил еще под столом, когда Чехов в образе фон Корена предугадал будущего фашиста. Однако мне не хотелось просто и примитивно трактовать эту роль… Я пришел к выводу, что, помимо всех прочих черт фон Корена, в нем живет еще одна очень важная черта, или, вернее, комплекс. Это комплекс человека маленького роста, у которого… возникает чувство какой-то маленькой собственной неполноценности. Ему кажется, что… это недостаток. И он пытается восполнить этот недостаток другими качествами, которые могут проявить в нем достоинство и силу. И вот я подумал, что надо сделать фон Корена человеком щуплым, небольшого роста, но в то же время с мужественными и сильными чертами.
Кино — настолько безжалостное искусство, оно настолько обнажает душу и существо человека самим методом своим, своим безжалостным приближением жизни человеческого духа к самому экрану, когда вы читаете все в глазах, когда солгать трудно, гораздо труднее, чем в театре. Вот я и решил, что нужно найти такого актера, который будет обладать такой психологической организацией…»
Второй режиссер картины Евгений Татарский, который занимался поисками актеров, предложил мастеру Владимира Высоцкого.
Человек деликатный, Хейфиц, естественно, сначала и словом не обмолвился Высоцкому о своем понимании образа, об этом комплексе. «Мне казалось, — вспоминал он, — что он может быть травмирован этим как-то или даже обижен… Это был человек небольшого роста, хилой организации. Но в то же время — необычайно мужественное лицо. Прекрасные сильные глаза, выражающие какую-то сложную внутреннюю жизнь… Передо мной тонкий, умный и чрезвычайно талантливый человек… Тогда я рассказал всю правду ему, что такое фон Корен…».
Мудрый Иосиф Ефимович угадал. Комплекс такой у Высоцкого на самом деле присутствовал. Своей первой жене Изе он не покупал туфли на высоком каблуке, вторую — Люсю — всегда просил: «Да не иди ты рядом. Иди чуть-чуть сзади». С Мариной тоже были свои проблемы. На сцене Высоцкий чувствовал себя комфортно, если рядом (скажем, на репетициях спектакля по Пушкину) стоял актер Рамзее Джабраилов, рост которого был 163 сантиметра. А как воодушевился Владимир, когда вычитал, что Пушкин был еще ниже, сантиметров на десять!.. Радовался, как мальчишка.
«Когда он приехал в Ленинград и Хейфиц начал репетиции, — рассказывал Евгений Татарский, — Володя был просто в шоковом состоянии: оказывается, бывает и такое кино… Актеров стали одевать — костюмы, то-се. Долго — полчаса — обсуждалось: а давайте на костюме фон Корена… одну пуговичку сделаем полуоторванной: он — холостяк и, наверное, некому за ним ухаживать. У Володи были круглые глаза от того, что можно настолько подробно заниматься деталями. Наверное, никто из зрителей никогда в жизни не заметил бы эту полуоторванную пуговичку, но она была. И всю картину мы следили за тем, чтобы она держалась на одной ниточке…»