Мудрый Иосиф Ефимович угадал. Комплекс такой у Высоцкого на самом деле присутствовал. Своей первой жене Изе он не покупал туфли на высоком каблуке, вторую — Люсю — всегда просил: «Да не иди ты рядом. Иди чуть-чуть сзади». С Мариной тоже были свои проблемы. На сцене Высоцкий чувствовал себя комфортно, если рядом (скажем, на репетициях спектакля по Пушкину) стоял актер Рамзее Джабраилов, рост которого был 163 сантиметра. А как воодушевился Владимир, когда вычитал, что Пушкин был еще ниже, сантиметров на десять!.. Радовался, как мальчишка.
«Когда он приехал в Ленинград и Хейфиц начал репетиции, — рассказывал Евгений Татарский, — Володя был просто в шоковом состоянии: оказывается, бывает и такое кино… Актеров стали одевать — костюмы, то-се. Долго — полчаса — обсуждалось: а давайте на костюме фон Корена… одну пуговичку сделаем полуоторванной: он — холостяк и, наверное, некому за ним ухаживать. У Володи были круглые глаза от того, что можно настолько подробно заниматься деталями. Наверное, никто из зрителей никогда в жизни не заметил бы эту полуоторванную пуговичку, но она была. И всю картину мы следили за тем, чтобы она держалась на одной ниточке…»
Хотя после долгих разговоров с режиссером из характера фон Корена исчезла поверхностная, физиологическая сторона. И чем глубже вживался Высоцкий в роль, чем успешнее шла подготовка, тем все чаще предрекал он свой неуспех, не скрывал, что его что-то тяготит. Хейфиц рассказывал: «Однажды он сказал мне: «Все равно меня на эту роль не утвердят. И ни на какую не утвердят. Все — мимо. Наверное, «есть мнение» не допускать меня до экрана». А после кинопробы, в которой подтвердилась принятая нами характеристика «фон керенщины» и сложность характера проявилась даже в небольшом отрывке, Володя, отозвав меня в сторону, сказал: «Разве только космонавты напишут кому следует. Я у них выступал, а они спросили, почему я не снимаюсь… Ну и обещали заступиться».
Видимо, письмо космонавтов дошло, верил старый, седой, но наивный режиссер, Володю утвердили на роль.
* * *…В Москве был тихий вечер. После спектакля Владимир приехал домой один, без обычной компании, но и без настроения тоже. Марина ждала, приготовила ужин. Сели по-семейному, на кухне. Ухаживали друг за другом. Чуть-чуть выпили, были какие-то вкусные рыбные консервы, паштет.
— А на десерт у нас сегодня ананасы, — сказала Марина. Заметив недоумение, пояснила: — В «Березку» ездила…
— Сигареты купила?
— Конечно. Два блока «Винстона» там, в комнате, на подоконнике… У тебя все в порядке?
— Как будто да. Просто настроение какое-то… среднее. Кто звонил?
— О, много. Я там записала… Витя Туров из Минска, какой-то Костя, фамилию не сказал.
— Да ладно… О, Марин, забыл тебе сказать. Сегодня в «Литературке»… еще двое «покаялись». Даже Булата нагнули. Вот послушай:
«В течение ряда лет некоторые печатные органы за рубежом делают попытки использовать мое имя в своих далеко не бескорыстных целях. В связи с этим считаю необходимым сделать следующее заявление. Критика моих отдельных произведений, касающаяся их содержания или литературных качеств, никогда не давала реального повода считать меня политически скомпрометированным, и поэтому любые печатные поползновения истолковать мое творчество во враждебном для нас духе и приспособить мое имя к интересам, не имеющим ничего общего с литературными, считаю абсолютно несостоятельными и оставляю таковые целиком на совести их авторов. Б. Окуджава. 18.XI.72».
Кстати, твой Толичка Гладилин тоже «покаялся».
— Почему это он мой?
— А потому! Думаешь, я забыл, как он вокруг тебя вился, хоть и знал, что ты уже со мной была…
— Ой, оставь, Володя, такое придумываешь.
— Ладно, забудем… Погано мне что-то, Марин, ей-богу… Давай-ка чайку соорудим…
Он достал из навесного шкафчика свои разнокалиберные жестяные коробочки, большой заварочный чайник и принялся колдовать — бросил щепотку одного сорта, второго, принюхался, добавил какой-то травки… Наконец все залил кипятком. Чашки на стол!
— Завязался я с этим «Пушкиным», Мариночка, сил никаких нет. Шеф недоволен, постоянно ворчит. Выйду я, наверное, потихоньку из этого «Товарища», душа не лежит. Вопрос не в Пушкине. Но ведь идею пяти поэтов мы уже эксплуатировали с Маяковским, разве нет? В «Послушайте!» была «великолепная пятерка» — Высоцкий, Смехов, Хмельницкий, Золотухин, Насонов и «вратарь» Юрий Петрович Любимов. Сегодня был прогон «для умных людей». Хвалят — шеф слушает, начинают делать замечания — перебивает. Никому не доверяет, никого не слушает. Мне просто стыдно было, ей-богу. Хоть заявление пиши. А «шеф» одно: вы мало вкладываете в спектакль, от вас я вправе требовать большего. Я «мало вкладываю»?! А я не вижу, куда мне вкладывать… Бросить бы все это на годик-другой, сесть за стол и писать, просто писать. А на жизнь я концертами больше заработаю, в кино по-быстрому снимусь…
Ему, действительно, было скучно участвовать в спектакле «Товарищ, верь». Хотя и знал, что своим отказом участвовать смертельно обидит «хозяйку» — Людмилу Васильевну Целиковскую, которая подала мужу идею инсценировать Пушкина. А потому попытался незадолго до премьеры «выползти» из роли тихо, деликатно, без скандалов. Многим это показалось капризом «принца крови». Лишь Золотухин понял: «Ему активно не хочется быть впятером и прыгать из возка в возок…»
Покинув таганский «возок», в начале февраля Высоцкий улетел в Новокузнецк. Обычная поездка: гастрольный тур — четыре дня, десяток-полтора выступлений, как получится. Все довольны — местный театр выполнит кассовый план, выплатит зарплату своим артистам, погасит долги, починит крышу. Смекалистый администратор, организовавший эти «безопасные гастроли», поблагодарит «конвертом» приезжего артиста, не забыв, конечно, и себя. Практика всем известная. Главное было угадать с «именем», на которое народ валом пойдет. Высоцкий? Отлично, сборы гарантирую!
«Перед выездом в загранку заполняешь кучу бланков…»
Даже не испытав на собственной шкуре прелестей этой процедуры, Высоцкий попал в «десятку», сочинив еще в 1965-м свою «Инструкцию для выезжающих за границу и возвратившихся оттуда». Приехав из Новокузнецка, Владимир вплотную занялся оформлением документов для поездки во Францию к законной, между прочим, жене.
Пошло-поехало: заявление-анкета — «прошу разрешить… во Францию на 45 дней — с 15 апреля до 30 мая 1973 года… в гости к жене, де Полякофф Марина-Катрин (Марина Влади)…», характеристика с места работы, справка из домоуправления, приглашение: «Я, нижеподписавшаяся, Марина-Катрин… приглашаю на полное материальное обеспечение своего мужа, Высоцкого В.С. сроком…» (представьте, каково ему это было читать? — Ю.С.) и т. д. Наконец, документы сданы. Теперь — томительное ожидание.
В нем жил страх, что ему не разрешат выезд, никогда никуда не выпустят. Он очень точно ощущал, что есть пределы, точно определенные для него властью («кто-то скупо и четко отсчитал нам часы…»). Боялся, но скрывал свою ненависть к тем, от кого зависит это решение. «Инстинкт самосохранения был в нем очень развит, — замечал Дыховичный. — Высоцкий… дружил с чиновниками, умел с ними дружить — умел с ними хихикать, он умел с ними пить водку (во всяком случае, делать вид, что с ними пьет), умел дарить им пластинки, общаться, спрашивать «как дела?», заботиться… Им было приятно посадить его рядом с собой за стол, пригласить его куда-нибудь на дачу. При этом, правда, Володя уровень их прекрасно понимал и довольно часто не шел туда, где ему, казалось, собираются уж совсем злодеи. Даже из этих людей он пытался выбрать каких-то относительно более достойных. Но все-таки он с чиновниками заискивал, потому что очень сильно от них зависел. Страх невыезда был постоянный и жуткий. Он скрывал этот страх, но его колотило от всего этого. Колотило от ненависти к ним, от того, что он зависим от них. Потому что был Володя все-таки человек-бунтарь. Но он не махал просто так шашкой. Он уже, когда только совсем был доведен до края, тогда мог в отчаянии сказать что-то… И был в этих вопросах осторожен…»
Все должно быть хорошо. Чтобы увидеть как можно больше, Марина предложила поехать на машине. Пригнала из Парижа «Renault 16» — гонорар за съемки в рекламе. Высоцкий, правда, расколошматил машину в первый же день, въехав на остановке в автобус. Слава богу, левши-умельцы в автосервисе «Рено» довольно быстро восстановили.
И тут, как назло, в «Советской культуре» появляется (специально, что ли, подгадали?) заметочка под заголовком «Частным порядком». Сердобольный журналист М. Шлифер информировал: «Приезд популярного артиста театра и кино, автора и исполнителя песен Владимира Высоцкого вызвал живейший интерес у жителей Новокузнецка… Едва ли не на второй день пребывания Владимира Высоцкого в Новокузнецке публика стала высказывать и недоумение, и возмущение: В. Высоцкий давал по пять концертов в день!.. Десять часов на сцене — это немыслимая норма!.. Даже богатырю, Илье Муромцу от искусства, непосильна такая нагрузка!» Донос комментировали возмущенные руководители Росконцерта: «Директор театра, нарушив все законы и положения, предложил исполнителю «коммерческую» сделку, а артист, нарушив все этические нормы, дал на это согласие, заведомо зная, что идет на халтуру…» А редакция заключала всю эту подборочку так: «Хочется надеяться, что Министерство культуры РСФСР и областной комитет партии дадут необходимую оценку подобной организации концертного обслуживания жителей города Новокузнецка».
И тут, как назло, в «Советской культуре» появляется (специально, что ли, подгадали?) заметочка под заголовком «Частным порядком». Сердобольный журналист М. Шлифер информировал: «Приезд популярного артиста театра и кино, автора и исполнителя песен Владимира Высоцкого вызвал живейший интерес у жителей Новокузнецка… Едва ли не на второй день пребывания Владимира Высоцкого в Новокузнецке публика стала высказывать и недоумение, и возмущение: В. Высоцкий давал по пять концертов в день!.. Десять часов на сцене — это немыслимая норма!.. Даже богатырю, Илье Муромцу от искусства, непосильна такая нагрузка!» Донос комментировали возмущенные руководители Росконцерта: «Директор театра, нарушив все законы и положения, предложил исполнителю «коммерческую» сделку, а артист, нарушив все этические нормы, дал на это согласие, заведомо зная, что идет на халтуру…» А редакция заключала всю эту подборочку так: «Хочется надеяться, что Министерство культуры РСФСР и областной комитет партии дадут необходимую оценку подобной организации концертного обслуживания жителей города Новокузнецка».
Ничего, приходилось глотать пилюли и погорше.
Я бодрствую, но вещий сон мне снится.
Пилюли пью — надеюсь, что усну.
Не привыкать глотать мне горькую слюну:
Организации, инстанции и лица
Мне объявили явную войну —
За то, что я нарушил тишину,
За то, что я хриплю на всю страну,
Затем, чтоб доказать — я в колесе не спица…
Потом разберемся! Пока по всем статьям — считай, амнистия. Главное — паспорт с визой был уже в кармане. Адью, товарищи! Что там Эрдман говорил о стихах Маяковского о советском паспорте? То-то же.
«Может быть, нескромно это сказать, что он из-за меня многое приобрел, я могла ему открыть какой-то мир, который он, конечно, не мог бы открыть без меня», — говорила Марина Влади. Он, действительно, был благодарен ей, что увидел мир, причем не глазами туриста.
Их битый «Renault 16» без устали катил вперед,«наматывая мили на кардан…». Единственная в мире женщина сидела рядом, иногда дремала, ворошила неугомонному волосы, поила кофе на ходу, удерживая чашечку в своих изумительных ладонях.
— Давай я сменю?
— Потом, Мариночка, потом. Уже после Бреста.
На белорусском КПП«четыре границы шлагбаумы подняли вверх», и непроизвольный общий вдох-выдох — уф-ф! — уже в Польше выдал потаенную радость легальных беглецов. Душу отпустило, и сами собой случайные слова стали складываться в строки.
— Марин, прими-ка руль на полчасика. Я тут кое-что запишу, чтоб не забыть…
И сумбурные мысли,
Лениво стучавшие в темя,
Устремились в пробой —
Ну, попробуй-ка, останови!
И в машину ко мне
Постучало просительно время —
Я впустил это время,
Замешанное на крови…
Получается, получается! Только б не спугнуть…
В польской столице их ждали друзья. Под «Выборову» вольно текли воспоминания о былых московских встречах. Анджей Вайда, Ежи Гофман говорили о веселых вечерах у Гали Волчек, расспрашивали об общих знакомых, сожалели о том, что у Марины и Володи так мало времени — в Варшаве есть что посмотреть. Потом ворвался Данек Ольбрыхский, всех растормошил и рассмешил рассказом о своем первом знакомстве с Высоцким на Московском кинофестивале…
Но они действительно спешили как сумасшедшие. Промахнули Германию. Где-то там, севернее, остался городок Эберсвальде, в котором Владимир жил с отцом и Евгенией Степановной сразу после войны. Не тронуло ничуть.
Марине так хотелось поскорее показать Владимиру свою Францию, а ему — увидеть ту страну, где родилась его любимая женщина. Вот он, Париж. Поместье Мезон-Лаффит, о котором столько рассказывала ему Марина, как о каком-то сказочном островке счастья и покоя…
Марина пошла открывать ворота. Владимир, припарковав машину, начал по-хозяйски снимать дворники и зеркало заднего вида. За этим занятием его застал ажан. Взял за локоть, начал что-то говорить и, по всей вероятности, собирался вести в полицию. Слава те Господи, вернулась Марина. Страж порядка пытался ей объяснить, что этот незнакомец пытался ограбить «рено». «Он из Москвы, русский». Бдительный полицейский принес свои извинения.
Машиной они пользовались, чтобы выбраться в центр Парижа. А там Марина начинала свои бесконечные пешие прогулки по своим любимым местам, напоминая ему: «Ты же водил меня по Москве…». А Владимир и не сопротивлялся, он смотрел во все глаза на жизнь обычных парижан, и она ему казалась интереснее и ярче музейных экспонатов.
Через некоторое время с помощью Марины он дозванивается в Москву. Всех успокаивает: не волнуйтесь, все в порядке. Он счастлив. Марина везде его водит, со всеми знакомит. Нет, не как на ярмарке, нет, не как слона. Ошибаетесь, товарищи, и не надейтесь. И, вообще, весь Париж говорит по-русски. Наверное, Марина постаралась. Его знают, о нем слышали. И песни слушают с удовольствием. «Володю, — потом рассказывала Марина, — быстро полюбила вся моя родня, все мои парижские знакомые, как ни странно, даже те, кто никогда не был связан с Россией, с Советским Союзом ни по языку, ни по политическим убеждениям. Песнями заслушивались…»
В мае Марину пригласили в Канны, на открытие кинофестиваля. На следующий день все французские газеты украшали ее большие портреты с загадочным русским мужем. Высоцкий был в смокинге, смотрелся чопорно, вполне по-светски, не по-советски. Марина знакомила его с таким кругом знаменитостей, что он, как потом рассказывал, просто балдел от фамилий людей, которых знал лишь заочно и которые вот сейчас вместе с ним выпивали и не выпивали, просто сидели за одним столом, общались с ним, пытались (с помощью Марины) разговаривать о жизни, искусстве, просили спеть. Но самое сильное впечатление на него произвела встреча со знаменитым парижским цыганом Алешей Димитриевичем. Владимир был поражен тем, что Димитриевич, старый, усталый, больной, как только запел, сразу преобразился и превратился в ту самую вокальную легенду русскоязычной Франции…
По возвращении в Москву, Высоцкий всем говорил, что больше всего его удивила свобода общения. Магазины? Да, конечно, они тоже. Другу Олегу Халимонову жаловался: «Иду по улице мимо магазина, вижу — на витрине персики. Вроде не сезон, и такие роскошные персики. Цена — 16 франков. Марина любит. Конечно, дороговато, ну ничего… Плачу 16 франков — мне протягивают один персик…»
Но ведь надо было справиться и со всеми обязательствами, которыми его наградили при проводах. Кому лекарство, кому джинсы, кому духи. Он случайно услышал, как Марина кому-то жаловалась, что ее Володя очень боится забыть что-то кому-то купить:
— Это нескончаемый поток…
Она, конечно, все понимала и сказала это почти с восхищением.
В Москве его ждали, встречали. У него, вспоминал Иван Дыховичный, была дикая радость от того, что он поехал. И была дикая радость от того, что он приехал обратно, потому что все-таки он был, конечно, местный фрукт. И Володя ясно, быстро, как абсолютно талантливый, душевно интуитивный человек, понял, что там, конечно, не его жизнь. И он был счастлив тем, что никогда там не приживется.
Внимательные, строгие и ревнивые женские глаза замечали, что вернулся он другим. Люсина сокурсница Галя Польских с понятным осуждением говорила: «Прилетел от Нее из Парижа — в белых брюках, в новом заграничном свитере, с красивой модной стрижкой. Влюбленный и счастливый. Таким я его раньше не знала…». Непобежденной скалолазке Ларисе Лужиной показалось, что «до Франции он был крепыш… Потом на нем появился другой отпечаток, он сделался субтильным. Из невысокого, но могучего русского парня как бы ушла сила. Такой французик… Я встречала его потом… в джинсовом костюмчике, худенький, маленький…». Алла Демидова почувствовала, что «Высоцкий после заграницы несколько дней жил в каком-то другом ритме. Видимо, шлейф не нашей жизни…».
В начале лета наконец завершилось «новокузнецкое дело». По решению суда Высоцкого обязали выплатить 900 рублей за «левые» концерты. Много это или мало? В феврале 1973 года ставка артиста Высоцкого В.С. в Театре на Таганке составляла 150 рублей.
На коллегии Министерства культуры директору театра Дупаку Н.Л. был вынесен выговор за плохую воспитательную работу в коллективе. Был также поставлен вопрос о несоответствии тов. Дупака занимаемой должности.
Дома переписал набело стихотворение «Я бодрствую…». Нет, это слишком личное, совсем не для печати. Чиновников можно пронять только доступным их пониманию способом. То бишь, челобитной. Напишу-ка я ее Демичеву, «Ниловне», как его называет Юрий Петрович. Что я теряю? Да ничего. А молчать просто стыдно. Захотят опубликовать, как «покаяния» Булата или Гладилина, ради Бога. Так ведь вряд ли захотят.