А тут еще за Бортником глаз да глаз был нужен. Надо же было такому случиться, в Париже после спектакля «Мать», в котором Иван исполнял главную роль революционера Павла Власова, к нему подкатилась очаровательная мулаточка и стала осыпать комплиментами. Скромник Бортник растаял и «поплыл». А девочка оказалась непростая, наследница марокканского короля, училась в свое время в Союзе. И так увлеклась Иваном, что устремилась вслед за театром сначала в Лион, а потом в Марсель, принялась уговаривать: «Поедем в Марокко, станешь капиталистом». Высоцкий хватался за голову, увещевал друга: «Что ты делаешь? Роман с иностранкой! Это же самый страшный криминал для советского человека! Лучше водку пей каждый день с утра до ночи. Понял?!» Понял, Иван Сергеевич, и с мулаточкой в Марселе окончательно завязал. С водкой — нет. Ибо помнил завет великого актера Алексея Дикого: «Бойтесь непьющего артиста!»
Марсель, по мнению Высоцкого, оказался городом, очень похожим на Одессу. И тут он начал себя вести точно так же, как когда-то в Одессе, где из-за его спонтанного концерта в ресторане «Аркадия» публика выставляла оконные стекла.
Рад бы остановиться, но никак. Бессилие не только рук и ног. Бессилье головы. Сейчас к нему обязательно кто-нибудь придет. А он не хочет никого видеть. Надо уйти, и поскорее, из этого номера. Не видеть этих завистников и марионеток. Зависть в их глазах безграничная — от насмешки до черной злобы! Все шепчут: ну все, конец игре, Европа его Гамлета увидела, чего еще желать?..
Зачем сегодня на этом дурацком приеме у какой-то дамы, крупного марсельского издателя, шеф позволил себе сказать ему и Ваньке, что не худо бы проспаться, поезжайте в отель. Ага! Я без ваших указаний поеду туда, куда сам захочу. И ушел…
Любимов нашел его только на рассвете, в четыре утра, в каком-то припортовом кабаке. «Сопровождающий из Минкульта» Игорь Бычков самодовольно улыбался, изображая понимание и сочувствие. Увидев шефа, Владимир даже немного протрезвел.
— Садись в машину, — только и сказал Любимов.
Он отвез Высоцкого в гостиницу, вызвал врача. Тот что-то колдовал, делал уколы. Наконец Владимир заснул.
«Утром, — рассказывал Любимов, — я стал звонить Марине. Довольно резко с ней говорил. Она сказала, что занята, я говорю: «Нет, мадам, вам придется бросить дела и приехать к мужу». Через некоторое время она явилась. Врачи сказали, что они не отвечают за его жизнь и без расписки не выпустят его на сцену. Он был в таком состоянии, что мог умереть. Тем не менее: «Я буду играть».
Высоцкий проспал под воздействием снотворного до вечернего «Гамлета». А режиссер репетировал с актерами спасительный этюд на тот случай, если Высоцкому станет плохо и его придется, ловко закамуфлировав в занавес, убрать за кулисы. За сценой будет дежурить врач, чтобы вовремя сделать укол. Делаем так, командовал Любимов: выходит король: «Где Гамлет? Немедленно доставить!» Выбегают Розенкранц и Гильденстерн: «Сейчас найдем и вам его представим». На скорую руку сочинили бредовый текст, используя шекспировский размер.
Иван Дыховичный, наблюдая за всей этой кутерьмой, думал свое: «Любимову прежде всего нужно, чтобы он играл, остальное безразлично. Шеф вообще редко учитывает обстоятельства, предпочитая устраняться». Была дурацкая история в Москве, когда Володя задурил-запил и пытался в таком виде управлять автомобилем, норовя сбивать встречных гаишников. Тогда он отобрал у него руль, запер в машине, а сам выскочил к ближайшей телефонной будке: «Юрий Петрович, помогите!..» И что услышал? — «Я не знаю… я сплю — второй час. Сами разбирайтесь в своем пьянстве… господа артисты». Он не хотел напрягаться. Может быть, и правильно… Когда с человеком возишься, жалеешь, он начинает куражиться еще больше…
Но в тот вечер в Марселе Высоцкий играл необыкновенно. Нет, гениально, поправляла Демидова. Так он не играл никогда — ни до, ни после. Это уже было состояние не«вдоль обрыва, по-над пропастью», а — по тонкому лучу через пропасть: «Был бледен как полотно. В интервалах между своими сценами прибегал в мою гримерную, ближайшую к кулисам, и его рвало в раковину сгустками крови. Марина, плача, руками выгребала это…»
«Когда сил нет и артист играет по делу, — профессионально разбирал спектакль Юрий Петрович, — он делает именно то, что необходимо. Особенно это важно в трагедии. И Высоцкий словно достиг совершенства. Зал это понял, догадался… Конечно, каждый раз так работать нельзя».
Вениамину Смехову запомнились слова Юрия Петровича, произнесенные сразу после спектакля за кулисами марсельской сцены: «Вы не понимаете, с кем рядом работаете, и надо забыть в этот день все свои мелкие земные счеты. Потому что вы всю жизнь будете вспоминать, с каким поэтом вы работали рядом».
С тем все и расстались.
В Париже Владимиру Высоцкому предстояли еще концерты на Монмартре, в театре «Элизе». Там был зал с оригинальной, подвижной — в зависимости от наплыва публики — конфигурацией. На первый концерт послушать мало кому известного российского барда собралось около 350 человек, работники советского посольства, торговых представительств, русские эмигранты. «Но мы с Володей очень удивились, — рассказывала Влади, — что пришли французы. Было много публики с улицы — людей, которые, конечно, не знали русского языка». На второй — их количество увеличилось вдвое, и директор-француз издали показал Владимиру большой палец. А на последнем оказалось, что зал не может вместить всех желающих, за стенами театра осталось несколько сот человек…
«Мы с Володей, вопреки расхожему мнению, почти не пили вместе, — утверждал Михаил Шемякин. — Но когда он начинал «раскочегариваться»… мне приходилось его «пасти»…»
После одного бурного разговора Марина вышибла друзей из дома. И они, не долго думая, отправились к Жану Татляну, некогда популярному советскому, а потом просто армяно-французскому певцу, державшему кабаре «Две гитары». Увидев «дуэт в ансамбле», хозяин немного испугался: «Ребята, я вас уважаю, но если вы не уйдете, вызову полицию». Они ретировались и перебрались в другой кабак.
Ресторан «Распутин» на улице Бассано был заведением дорогим, куда без вечерних туалетов вход был заказан. А за бутылку шампанского нужно было выложить не меньше пяти тысяч франков. Это популярное место держала мадам Элен Мартини по прозвищу Сфинкс. На ее красивом лице никто и никогда не видел эмоций — была железная, непроницаемая маска.
Когда в зале появились Высоцкий с Шемякиным, было далеко за полночь. К их несчастью, недалеко за столиком сидел и разговаривал с хозяйкой Юрий Петрович Любимов. Но отступать было поздно. Владимир прошел мимо Любимова, не глядя на него, сел за столик и потребовал водки. Выпили. Тут же подскочили цыгане.
Воспитанный Шемякин вспомнил о своем дворянском происхождении, подошел к Любимову, поздоровался и сказал:
— Володе плохо.
— А вам тоже вроде нехорошо? — заметил Юрий Петрович.
— Это все фигня. А вот вы, господин хороший, — засранец.
— Почему, Миш? — заинтересовался Любимов.
— Знаете почему? Потому что вы государя императора Николая в своем спектакле повесили вверх ногами, в сапожках. Прекрасно получилось! А вы представьте вот такой момент… В зале ведь сидели столетние старушки и старички. А тридцать или сорок лет тому назад вы осмелились бы вот такой трюк проделать? К вам бы подошли, любимый Любимов, господа офицеры и — надавали бы вам по морде за оскорбление персоны.
И Любимов, очень талантливый человек, очень странный, вдруг взял меня за руку, хвастался Шемякин, обнял и сказал: «Миша, — говорит, — вы правы. Я сподличал…»
А к столику Высоцкого в это время подплыли Алеша Димитриевич и его сестра Валя. Владимир был при деньгах, заказал несколько песен, стал кидать пятисотенные купюры. Валя — представьте себе цыганку шириной со стол — бросилась собирать бумажки и запихивать их в лифчик необъятных размеров… Потом гитару взял Высоцкий и запел «На Большом Каретном».
«Хмель гулял у нас в головах, — вспоминал«гений всех времен» Шемякин. — Когда же Володя дошел до слов «…Где твой черный пистолет?!», я сообразил, что пистолет при мне, и, выхватив наган, бабахнул пару раз в потолок… Все мгновенно нырнули под стол, включая Любимова, хозяйку и цыган. Лишь под одним из столов возвышался, покачиваясь, громадный зад Вали. Лакеи, конечно, вызвали полицию. Ко входу уже подъезжал французский «воронок», когда мы тихо — через кухню — выскользнули и прямиком в другой ресторан «Царевич», где пел один из самых знаменитых русских цыган Володя Поляков, который всегда просил Высоцкого: «Володя, ну спой».
Но Высоцкий, когда пил, ни петь, ни писать не мог…»
А их женщины — Марина и Ревекка — в эту ночь были дома у Шемякиных и ждали. Сидели на кухне и курили, курили, курили…
«Марина сидела совершенно бешеная, — рассказывала Ревекка. — Я говорю:
— Марин, давай с юмором к этому относиться…
А ей было не до юмора, — она очень сильно переживала. А еще у нее утром была съемка, кажется, в «Марии-Антуанетте», — ей надо было быть свежей и красивой… Потом она все-таки уехала. Сказала мне:
— Как только они появятся, — позвони.
Только под утро, отпущенные коварными французскими бесами, они пришли домой…»
* * *Рядом с «мерседесом» лихо припарковались «жигули», и из приоткрытого окошка донеслось:«Над Шереметьево, в ноябре, третьего метеоусловия не те…»Высоцкий, сидя за рулем, покосился и с усмешкой бросил Янкловичу: «Видал, шустро работают, ребятам с «Мелодии» бы их оперативность…» Посмотрел на часы: «Все, Валер, парижский рейс уже на сорок минут задерживается.
Я уже на спектакль впритык еле-еле успеваю. Значит, так. Встретишь Марину, привезешь домой. Вот ключи…»
— Володя, я же машину не вожу, — взмолился Янклович. — Как я ее отвезу?
— Очень просто. Марина сама сядет за руль. Ключи у тебя. От квартиры у нее есть. Но возьми еще и мои, на всякий случай. Все объяснишь. Я побежал.
Он хлопнул дверцей «мерседеса», поднял руку, к нему тотчас подкатило такси, и Высоцкий умчался на Таганку.
Янклович покорно остался ждать Марину. В последнее время он превратился в основного, едва ли не личного администратора Владимира, занимаясь и концертными, и всякими бытовыми делами. Из соседней машины продолжал, словно и не уезжал, петь Высоцкий:«…Так веру в Господа от нас увозят потихоньку…»
Наконец появилась она, такая красивая и совершенно потусторонняя. Янклович поздоровался, поцеловал руку, вручил цветы, объяснил отсутствие мужа.
— А что сегодня? «Гамлет»? — как бы мимоходом поинтересовалась Марина.
— Нет, «Вишневый сад».
Марина уселась за руль. Минут через сорок они были в центре. Вот и Малая Грузинская. Поднялись на восьмой этаж. Валерий отдал Марине ключи. Вошли. Потом он рассказывал Высоцкому: «Она зашла в спальню, и я услышал вскрик. Вбежал, смотрю — Марина ошеломленно стоит, а вся постель устлана шкурками соболей… И я увидел ее лицо… Это было такое лицо… Лицо самой счастливой женщины мира».
Когда после спектакля Владимир приехал домой, Марина все еще сидела в спальне и гладила руками нежный блестящий мех. Он целый год собирал ей эти шкурки, хотел, чтобы все было так, как он когда-то писал:
В грязь соболя — или по ним, — по праву!..
А потом они долго-долго разговаривали, что-то вспоминали, спорили. Наконец, он не выдержал:
— Теперь послушай песню.
Открытые двери больниц, жандармерий —
Предельно натянута нить.
Французские бесы — большие балбесы,
Но тоже умеют кружить.
…………………
Я рвался на природу, в лес,
Хотел в траву и в воду, —
Но это был французский бес:
Он не любил природу.
А друг мой — гений всех времен, безумец и повеса,
Когда бывал в сознании он — седлал крутого беса.
Трезвея, он вставал под душ, изничтожая вялость, —
И бесу наших русских душ сгубить не удавалось…
Закончив петь, он опустил ладонь на струны и выжидательно посмотрел на Марину: как?
— Молодец. Только знаешь…
— Что?
— Странно все получается. Я, пока вы там с Мишкой куролесили, мучилась, рыдала, с ума сходила, а песня посвящена твоему дружку, «гению всех времен»! Хоть бы словечком вспомнил… Как тогда, ни в Париже, ни в Марселе, обо мне не думал, так и здесь…
— Мариночка, да это же шутка такая, веселая песня с подтекстом… Шутка, вроде того «Милицейского протокола», только на французский лад. Там же тебя тоже нет. Тебе я пишу серьезные вещи…
— Спасибо — не надо!.. Вы оба — негодяи! Что ты, что твой Мишка.
— Ну, Мариночка…
Слово за слово, они разругались. Марина схватила чемодан — и улетела домой. Где-то с месяц потом они были в тяжелом разрыве.
Соболиные шкурки тоже пропали. Оказались плохой выделки.
«Она пыталась перенести на русского мужа свое трезвое — во всех смыслах — отношение к жизни, — считал Шемякин. — Была уверена, что именно рационализм, настойчивость, сильный характер оградят Высоцкого от всех бед. А он, умом понимая, где его спасение, душой рвался в «Большой Каретный».
Отдавая должное усилиям Марины Влади в ее сражениях за спасение Высоцкого от алкоголизма и морфия, некоторые друзья Владимира, и прежде всего Эдуард Володарский, полагали, что последние два-три года «дело шло к разрыву, он уже изнемогал под ее гнетом. Характер у Марины стальной — недаром все предшествующие мужья, когда о ней заходит речь, крестятся и плюются. Она сама рассказывала, как однажды повела Володьку к психологу, чтобы вылечить от запоев. Побеседовав с Высоцким, врач пригласил ее: «Мадам, дела вашего альянса довольно плохи, в представлении мужа вы являете собой огромную черную тучу». «Мадам» впала в бешенство: «Представляешь, какой идиот? Сказал, что я туча! Какая еще туча?!»
Упрекая Марину Влади в излишней жесткости, Володарский и его союзники делали вид, что знать не знают и хотят помнить слова предсмертного признания своего друга, обращенного к любимой:
Я жив, двенадцать лет тобой и Господом храним…
А может быть, прав был Иван Дыховичный, считавший, что роману Высоцкого и Влади просто завидовали, в том числе те, с кем Владимир дружил и тесно общался? И, бывало, чуть ли не в лицо говорили Марине, что она дура, что не понимает, с кем связалась, что он ей постоянно изменяет и пр.
* * *В первых числах января Владимир заглянул в кабинет шефа с каким-то спешным вопросом, но, увидев, что Юрий Петрович не один, хотел было ретироваться. Однако Любимов призывно взмахнул рукой:
— Заходите, Володя, как раз кстати. Хотел вас познакомить — Юрий Федорович Карякин.
— А мы вроде и так знакомы.
— Думаю, не совсем. У нас Юрий Федорович теперь уже наместник самого Федора Михайловича Достоевского на земле.
— Юрий Петрович, вы мне льстите, — засмеялся Карякин. — А с Володей мы в самом деле уже давненько знакомы. Я его помню еще, когда он только в театр поступил.
— О, когда это было!.. Ну, о прошлом не будем, лучше о будущем поговорим. Юрий Федорович к нам не с пустыми руками пожаловал, предлагает инсценировку «Преступления и наказания». Мы с ним в Венгрии уже подобный спектакль делали. Теперь попробуем у нас с Божьей помощью.
— А я только на днях вспоминал, как еще в студии Порфирия Петровича играл, — сказал Высоцкий. — Вот ведь совпадения…
— «Куда там Достоевскому с записками известными?..» — процитировал Карякин.
Высоцкий улыбнулся: «Спасибо». И продолжил:
— Юрий Петрович, вы ведь, если я не ошибаюсь, Раскольниковым уже давно занимаетесь…
— Не ошибаешься. Но дельного соавтора не было…
Еще в 1967-м Любимов впервые собирался ставить «Преступление и наказание». Вертелись в голове какие-то заготовки, к актерам приглядывался: на Раскольникова можно было бы пробовать Золотухина, из Смехова бы вышел Порфирий Петрович, наверное… Свидригайлов — Губенко, может быть… Сейчас иной расклад. И намного интереснее…
Золотухин тогда мечтал: «Элла снова сказала при свидетелях, что я буду играть Раскольникова. Высоцкий в поезде мне сказал, что он хочет сыграть этого человека. Думаю, что предстоит борьба, скрытая, конечно, но она состоится. Я не стану лезть на рожон, пусть сами думают и решают. Бог мне поможет…»
После встречи у Любимова Карякин стал частым гостем театра. Сидел на репетициях, пересмотрел весь репертуар, заглядывал в гримерки, приглашал в «верхний буфет». Разговаривать с ним было интересно, причем обо всем. Но, прежде всего, о Достоевском, о литературе. Познаниям Карякина Высоцкий поражался. Даже не столько запасом знаний (это дело наживное), сколько парадоксальностью суждений, неожиданностью выводов, трактовкой, казалось бы, простых и ясных истин.
— Вот, говорят, Достоевский современен. Неверно, это самообман. Нам еще расти, расти и расти до Достоевского. Никакой Достоевский не наш современник… Мы все в плену расхожих фраз. Все цитируют высказывание Федора Михайловича, что «красота спасет мир», но почему все забыли его же слова — «а некрасивость убьет»? Под красотой он понимал красоту христианскую…
Или еще. Совсем неожиданное.
— Володя, а вы думаете о смерти?
— Конечно.
— Без встречи со смертью не может быть ничего, нравственности быть не может. Я так долго думал об этом, что как будто накликал… Я умирал в 9 лет. У меня был дифтерит, был безнадежен. В палате нас лежало четверо, трое умерли, я их всех помню… А я три раза умирал. Страшный приступ, задыхаешься — и все. Потом как-то прочитал: улетает душа в какой-то тоннель… А я это видел: она улетает, а ты остаешься и видишь себя, тело свое видишь… И чувство жуткой досады, что не успел доделать то, что, наверное, не мне одному нужно…