Сочинения эти, собранные в московских школах, зрители листали перед началом спектакля. Они лежали на парте, стоящей в фойе. Школьники, в основном, Раскольниковым восхищались. А ведь авторы хотели доказать зрителям, что никакая идея не может быть достигнута ценой даже одной человеческой жизни. Что нет ничего общего, которое было бы на целую смерть выше личного.
Размышляя над образом своего героя, Высоцкий говорил: Свидригайлову в этой инсценировке дана очень большая нагрузка. Он как-то вышел на первый план как постаревший Раскольников. У Достоевского в дневниках написано, что Свидригайлов должен выглядеть, как привидение, как с того света. Раскольников, разговаривая с Разумихиным, другом своим, говорит: «Ты его видел?» Тот говорит: «Видел». — «Ты его ясно видел?» — «Ясно!» — «Ну, слава Богу, а то мне показалось, что это было привидение».
Репетиции на Таганке длились почти круглосуточно, и в этом марафоне он все равно ухитрялся выкраивать паузу на час-полтора, чтобы заняться«привычной процедурой»…
— Сегодня я пришел к вам в таком виде совсем не от неуважения к аудитории, а просто со спектакля, где играю такого человека, который оттуда, потусторонний человек — Свидригайлов. И у меня настроение потустороннее. А у меня есть как раз соответствующая песня:
Сон мне снится: вот те на! — гроб среди квартиры.
На мои похорона съехались вампиры!..
Алла Демидова писала: «Я вижу, как он уныло бродит за кулисами во время этого спектакля, слоняется молчаливо из угла в угол тяжелой, чуть шаркающей походкой (так не похоже на прежнего Высоцкого!), в длинном, сером бархатном халате, почти таком же, как у его Галилея; только теперь в этой уставшей фигуре — горечь, созерцательность, спокойствие и мудрость — то, чего так недоставало в раннем Галилее. Две эти роли стоят, как бы обрамляя короткий творческий путь Высоцкого, и по этим ролям видно, сколь путь этот был нелегким…»
Больше театральных премьер у Владимира Высоцкого не было.
На одной из встреч, отвечая на вопрос: «Чтобы вы хотели сыграть в театре, о чем мечтаете?», он сказал: «Я ни о чем не мечтаю. Я мечтал, когда закончил школу. А сейчас что мечтал — то и сыграл. Чего мечтать? На такие вопросы принято отвечать: «Мечтаю сыграть своего современника!»… А я не очень мечтаю сыграть роль моего современника. Почему моего современника-то? Ну а чем чеховские персонажи хуже?! Если хорошо написано, то можно и современника, а можно и кого-то другого. Какая разница?! Это неважно, кого ты хочешь сыграть, и почему. Самое главное — зачем. Меня вообще не интересует — сыграть роль очередную — это меня не беспокоит. Я просто люблю играть. И когда висит распределение ролей, я никогда не бегу смотреть, что мне дали. Я вам говорю без всякого кокетства… У меня часто бывает настроение, когда мне хочется во время спектакля все бросить, извиниться перед режиссером и уйти».
* * *Еще в Нью-Йорке к Высоцкому с предложениями о концертах обращался некто Лев Шмидт. Шульман отрекомендовал его: все, как вы, Владимир Семенович, велели — «кроме водки — ничего, — проверенный, наш товарищ!». Шмидт завел речь о Канаде, встречах с местной русскоязычной общиной — полтыщи душ соберем! «Хорошо, звоните мне в конце февраля или начале марта в Москву, договоримся», — пообещал Высоцкий.
Когда весной раздался звонок из Канады, весь рабочий график на ближайшие недели был расписан. Решили так: концерты будут, но 23 апреля — кровь из носу — он должен быть в Москве — 15 лет Таганке, это не шуточки.
«Перед публичными выступлениями Высоцкий просил организовать сначала встречу «для «своих», с хорошим столом, закусками — все как дома», — рассказывал Шмидт. — Так что первый концерт был «подпольным», в русской баньке. Владимир много пел и рассказывал о России. Мы понимали друг друга с полуфразы — по жесту, по движению глаз. И, как всегда, вокруг него, — атмосфера доверия, раскованность, полная свобода. А потом должен был быть заранее объявленный концерт в банкетном зале гостиницы, в которой он остановился. Буквально за несколько часов до выступления я увидел другого Высоцкого — поседевшего, уставшего от жизни, больного мужчину. Сидим, разговариваем, вдруг он схватился за сердце, посинели губы. Лекарств, оказывается, с собой не носил. Пришлось заставить принять нитроглицерин…»
На концерт в гостинице, действительно, собралось более пятисот бывших жителей «необъятной Родины», ныне законопослушных канадцев. Высоцкий практически не отступал от традиционной схемы: песни, кино, театр. На вопросы с политическим подтекстом не отвечал принципиально. Тщательно подбирал слова. А в перерыве за кулисами раздраженно заметил, что в зале сидит какой-то «мордатый» и все время что-то записывает. Хватит того, что в гримерке уже пришлось объясняться с «товарищами», откуда он здесь и почему. Брякнул, что Марина с детьми сейчас в гостях у Фиделя Кастро, а он тут проездом, тоже летит в Гавану. Лукавил «каналья Свидригайлов» — Марина Владимировна в данный момент пребывала во Франции на съемках.
* * *На юбилей Таганки он успел вовремя, и даже праздничные, дежурные куплеты сочинил, правда, наспех и без особого вдохновения. Но зато «с непоколебимой верой в светлое будущее»:
Придут другие, в драме и в балете,
И в опере опять поставят «Мать»,
Но в пятьдесят — в другом тысячелетье —
Мы будем про пятнадцать вспоминать.
Ну, не получилась «Ода к радости», что поделаешь.
Зина Славина весь день ходила грустная. На юбилей пришла почему-то в черном платье.
— Зин, ты на вечере сегодня будешь? — спросил он ее.
— Нет, — отвечает, — я же вся в черном.
— Не беда!
Через час, вспоминала актриса, у меня было платье небесно-голубого цвета. И я весь вечер танцевала, веселилась, а он заметил: «Ну вот, ты теперь, как ангел небесный».
Отношение Высоцкого к Зинаиде Славиной было трогательно-нежным, как к несмышленышу. Он постоянно опасался, что ее кто-либо может обидеть, оберегал от мирской суеты.
А что до остальных, права Марина, копошатся, как крабы в банке…
* * *«Я б для тебя украл весь небосвод…»— когда-то пел Высоцкий. А теперь старался наяву творить для Ксюхи маленькие чудеса. Как-то весенним утром выстелил цветочный ковер во всю комнату из любимых Оксаной ландышей. Потом нанял бригаду работяг, чтобы они заасфальтировали ухабы возле ее дома на улице Яблочкиной… Оксана сама говорила, что не была, в общем-то, бедной студенткой. Все-таки папа был известным литератором, успешно зарабатывающим на жизнь эстрадными скетчами. Кроме того, были тетки, обожавшие племянницу.
Но с появлением в ее жизни Высоцкого она и вовсе перестала в чем-либо нуждаться. Во-первых, запретил ей пользоваться общественным транспортом. Задарил модной одеждой, обувью. На новоселье купил холодильник. Ну и так далее… Учил водить машину на Николиной горе, даже хотел приобрести для нее маленькую спортивную «BMW», причем непременно красного цвета.
Она не слишком-то скрывала свой роман. Ее подружки знали, кто у Оксаны поклонник. Сын Вячеслава Зайцева на всех углах рассказывал, что учится вместе с любовницей Высоцкого.
Владимир тоже постепенно вводил Ксюшу в свой круг, образовавшийся в последние полтора-два года. Об Оксане знала Нина Максимовна. Девушка была представлена Абдулову, Бортнику, Ласкари, Володарскому. О ней, естественно, знали Смехов и Хмельницкий. Познакомилась она с Бабеком Серушем. Как-то в разговоре с Ксюшей Владимир Семенович обмолвился: «Ты понравилась Вадиму (Туманову. — Ю.С.). И вообще, тебя «приняли», что бывает очень редко…» Поначалу друзья Владимира Семеновича относились к ней как к очередной девушке, а потом, как она считает, это переросло в другое отношение: кто-то принял, кто-то — нет. Но это не были люди, которые тогда определяли атмосферу дома Высоцкого. А вот те, которые заимели «постоянную прописку» на Малой Грузинской, ее раздражали. Она мчалась к Владимиру Семеновичу, когда он был в плохом состоянии, а бражники гоготали: «Да, ладно, он прекрасно себя чувствует! Это он при тебе начинает «понты гнать», чтобы ты его пожалела». Она с трудом переносила Янкловича, Гольдмана, Годяева, Шехтмана и прочих, как ей казалось, нахлебников.
Когда у него собирались, рассказывал Володарский, она на глазах появлялась редко — то ли к своим занятиям готовилась, то ли просто пряталась. Может, просто побаивалась оравы пьяных похабников — каждый же норовил за ляжку ущипнуть…
* * *Он закрыл томик и про себя повторил:
То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно.
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино…
Юрий Левитанский. Он — один из тех немногих современных поэтов, у которых, кажется, с удовольствием украл бы строчку, ей-богу. А что? Вася Журавлев у Ахматовой вон целое стихотворение умыкнул — и ничего, всем говорил потом: «Пусть она у меня хоть два возьмет…» Шутка «гения».
Он закрыл томик и про себя повторил:
То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно.
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино…
Юрий Левитанский. Он — один из тех немногих современных поэтов, у которых, кажется, с удовольствием украл бы строчку, ей-богу. А что? Вася Журавлев у Ахматовой вон целое стихотворение умыкнул — и ничего, всем говорил потом: «Пусть она у меня хоть два возьмет…» Шутка «гения».
Вот две строки — я гений, прочь сомненья!
Даешь восторги, лавры и цветы:
«Я помню это чудное мгновенье,
Когда передо мной явилась ты…»
Ведь так, кажется, писал я на пару с Пушкиным? Седую старину вспомнил, надо же. А последние стихи с листа подглядывать нужно…
Но Юра все-таки молодец. Жаль, мало пишет. А может, мало публикует? Я вот в последнее время тоже мало пишу. И ничего не публикую. Все впереди? Не знаю, не уверен. Зато вот Пушкин со своим Дон Гуаном рядышком.
«Черно-белое кино» — Левитанский словно за мной подсматривает.
Жаль, Мефистофеля не будет, это уже ясно. Ладно, не очень-то и хотелось. Зря он вообще полетел тогда на эти съемки в Баку. Чувствовал себя паршиво, типичная ангина. Плюс еще этот Каспий. «Высоцкий прилетел с минских гастролей, — вспоминала Софья Милькина, — жаловался на сильную боль в горле. Когда я пощупала его лоб, он был горяч. Глянула в его горло — и ужаснулась: оно все было в мощных налетах. Артиста знобило. На берегу дул пронзительно холодный ветер. А сниматься надо было в одних трусах да еще барахтаться в холодной прибрежной воде.
— Нет, — сказала я, — сниматься ты не будешь, вызовем «неотложку»…
Но он изъявил желание репетировать сцену. Ночь прошла в тревоге. Под утро я зашла к Высоцкому: в норме. Его администратор (он же, кажется, значился и в друзьях) уже как-то злобно швырял в Володины чемоданы без всякого порядка ботинки, рубашки и т. п. Вообще о так называемых «близких друзьях» и приятельском окружении Высоцкого у нас сложилось неблагоприятное впечатление, они отчасти эксплуатировали его для своих разных надобностей и отчасти восторженно потакали его слабостям…»
Для режиссера и его второго «я» — Милькиной Высоцкий воплощал Пушкина, как они его понимали, и одновременно он похож был на Дон Гуана. В нем встретились главные черты: он был поэтом, совершенно бесстрашным человеком, очень хорошим человеком и артистической натурой.
Чего у Швейцера не отнять, так это умения подбирать компанию партнеров. Высоцкому очень легко было работать с Куравлевым. Наталья Белохвостикова была очень хороша своей безжизненной красотой, как Снежная королева. Но Лаура…
— Матлюба, ты цыганка, что ли? — спрашивал Высоцкий черноокую красавицу, свою страстную партнершу в кадре.
Девушка расхохоталась и встряхнула роскошной гривой:
— Володя, я же тебе говорила! Мой папа — узбек. А вот в роду у мамы какой только крови не намешано. И грузинской, и русской, и польской, и немецкой, и башкирской. Так что, кто я такая, сама не знаю.
— Зато я знаю — желанная…
— Откуда знаешь?
— А у меня друг в Ташкенте работал, да ты его знаешь, наверное, Юра Юнгвальд-Хилькевич, кинорежиссер, я вас познакомлю, он тебя снимет обязательно. Хорошо снимет, я ему скажу… Да я в хорошем смысле, ты не смейся. Я у него в Ташкенте был, некоторые узбекские слова до сих пор помню. Вот «матлюба» запомнил. Это «желанная», верно?..
— Верно.
Чуть ли не с первой же встречи Высоцкого с Алимовой на киностудии местный люд сразу заподозрил, что у них роман. Представьте огромную площадку студии, работает безумное количество людей… Творческий гул — кипит работа. «Но стоило Высоцкому только появиться в дверях павильона, — вспоминала молодая актриса, — как все вдруг начинали говорить исключительно шепотом. Мне об этом никто не говорил — сама заметила. Идет человек, небольшого роста, с роскошным голосом, и говорит всегда в полтона. Но каждое слово слышно. В нем такая мощь была, что мне казалось, будто все в стеночку вжимаются при его появлении и начинают говорить шепотом. Автопилотом — не договариваясь. А я сразу перешла с ним на «ты». Мне и в голову не приходило сказать «вы»…»
В киногруппе пошли разговоры… Воспитанная в восточной строгости, Матлюба даже не понимала, что сама провоцировала эти сплетни. «Еще перед съемками, — усмехается Алимова, — он пригласил меня на свой концерт. Сам заехал за мной на своем знаменитом «мерседесе», остановился у «Мосфильмовской». Так гостиница чуть ли не на уши встала. Все из окон повылазили — поглазеть: кто же новая избранница Высоцкого? Через год после съемок, когда Володи уже не стало, меня ловили на «Мосфильме» малознакомые люди и выспрашивали: «Ну ты хоть с ним спала?» — «Нет», — говорю. «Ну и дура!»
Может, они были правы?.. Он играл, как жил. Сдерживая яростный темперамент, не позволяя грубому нажиму разрушить музыку и поэзию образа. Любовь к женщинам у Дон Туана Высоцкого была любовью к жизни, единственно возможный для него способ жить.
Михаил Швейцер не ошибся в выборе героинь. Но прежде всего он попал в точку, определив героя.
На съемках был случайный рабочий момент: спрятавшись за статую Командора, режиссер, произнося реплику, протягивал руку Дон Туану, а тот в ответ протягивал навстречу свою. Высоцкий хотел услышать громкий зов, ощутить пожатье каменной десницы — не мог встретить жестом неподвижность статуи, нуждался в помощи партнера. Швейцер подыграл Высоцкому, чтоб в нем не угасали гибнущие чувства. И было то дружеское рукопожатие…
Вечером третьего июля 1980 года по Центральному телевидению впервые демонстрировалась третья серия пушкинских «Маленьких трагедий» — «Каменный гость». А Высоцкий как раз пел зрителям лыткаринского ДК «Мир», рассказывал о театре, о работе в кино.
Вспомнил о сегодняшней премьере фильма Швейцера, сказал: «Вы-то ее успеете посмотреть, а я-то уже нет».
* * *Братья-«пысьменники», почитав «Метрополь», ощетинились. Женя Попов позвонил, посоветовал посмотреть в последнем номере «Литературки» статью Феликса Кузнецова «О чем шум?».
— Кто таков?
— Володя, нельзя обижать начальников. Они ведь люди тонкой душевной организации. Феликс Феодосьевич — самый главный московский писатель, первый секретарь Союза, а ты — «кто таков?»
— О, значит, прав был Любимов, когда говорил, что бежать нужно из такого Союза.
— А мне уже бежать не надо, — сказал Попов, — исключили. Вернее, не приняли… В общем, почитай, там и тебе пару комплиментов отвалили.
Почитаем. «… Натуралистический взгляд на жизнь как на нечто низкое, отвратительное, беспощадно уродующее человеческую душу, взгляд через замочную скважину или отверстие ватерклозета сегодня, как известно, не нов. Он широко прокламируется в современной западной литературе. При таком взгляде жизнь в литературе предстает соответствующей избранному углу зрения, облюбованной точке наблюдения. Именно такой, предельно жесткой, примитивизированной, почти животной, лишенной всякой одухотворенности, каких бы то ни было нравственных начал и предстает жизнь со страниц альманаха, — возьмем ли мы стилизованные под «блатной» фольклор песни В. Высоцкого или стихотворные упражнения Г. Сапгира, пошлые сочинения Е. Рейна или безграмотные вирши Ю. Алешковского…»
Да черт с ним, с этим «железным Феликсом», все равно не поймет, что главным для Высоцкого было показать, что он есть на самом деле и что есть такой литературный жанр.
«Я бегу, бегу, бегу, бегу, скользя…»
Кто-то ему рассказывал, что старый украинский философ Григорий Сковорода сам себе придумал эпитафию — «Мир ловил меня, а я убежал». Даже если он больше ничего не написал, его можно было бы считать великим мудрецом.
С минских гастролей Владимир сбежал, с Каспия тоже. Потом бросок в Москву. Что завтра?
…Если был бы жив Ниязи…
Ну а так — какие связи? —
Связи есть Европ и Азии…
Тьфу ты, что за чушь в голову лезет? Ладно, пригодится…
В турне по Средней Азии они отправились большой компанией. Янклович — страж финансовых интересов, Гольдман — завхоз. Сева Абдулов — просто так, за компанию, ну и заработать чуток, изредка декламируя одно-два стихотворения из «Павших и живых». «Я Володе не нужен был совершенно по его работе», — не отрицал Абдулов.
Взяли с собой и Анатолия Федотова, врача-реаниматолога, оформив как артиста «Узбекконцерта». К его медицинским услугам Высоцкий уже успел привыкнуть. Парень был безотказный, не раз выручал в критических ситуациях, хоть среди ночи поднимай. Оксане Владимир сказал, что они поедут сначала одни, а она потом присоединится — в Бухаре или Навои. Позвоню, договоримся, хорошо? Хорошо.