Воодушевленный Высоцкий принялся рассказывать кавказские опять-таки анекдоты. Почти стерильные, в смысле приличия. Но исполнителю потом было не до смеха…
«Володе поставили тройку по поведению в четверти, — завершал грустную историю Кохановский. — После этого мы поняли, что медаль Володе не дадут, мне тоже не нужно, и поэтому стали немножко по-другому учиться».
Все эти вечера — полная туфта, постановил Акимыч, пусть на них идут те, кому делать больше нечего. Тут и голосовать не нужно было, все были согласны. «Хотя они устраивались для нас, но мы считали себя выше этого. Мы предпочитали многое другое», — загадочно говорил дворовый приятель Аркан Свидерский. Но это так, дворовый аристократизм.
Были, в конце концов, танцы, как учебный полигон брачных игр. Тогда в ходу была дежурная острота: что такое танцы? — трение двух полов о третий. В школах лишь на совместных вечерах жертвы раздельного обучения на час-другой (под бдительным педагогическим контролем) оказывались в менее противоестественных отношениях друг к другу. Но исключительно падеграс, падекатр, падеспань, польку. Только, боже упаси, не фокстрот или танго! Вальс — и тот вызывал сомнения. А девчонкам так хотелось хоть немного «пофокстрировать» или «потангировать», только вот кавалеры-скромники упрямо подпирали плечами стены зала.
Более вольными были танцы во дворе, когда теплыми летними вечерами распахивалось настежь чье-то окно на первом этаже, на подоконник выставлялся патефон, а еще лучше — радиола! — и начиналось! Сначала парни с парнями, девочки с девочками, потом уже смелели. Вот только пыль клубами, ужас!..
Дворы полны — ну надо же!
Танго хватает за души, —
Хоть этому, да рады же,
Да вот еще — нагул…
Местом «выхода в люди» был сад «Эрмитаж». Это была их вотчина, второй дом родной. Лучшее место для беседы, встреч с друзьями, лучшее место для свиданий. Путей проникновения в оазис светской жизни было множество. Только не через забор, к тому же он был высок. В сад пускали бесплатно тех, кто шел в кино или на концерт. Они встречали знакомую пару с билетами, двое проходили. Потом эти два билета передавались через решетку, шли следующие. И так далее.
Были особые, «высоцкие» способы: проходя мимо контролеров, Володя напускал на лицо маску идиота и громко здоровался со стражами порядка: «Датуйте!» — при этом дурацки хихикая и странно перебирая пальцами. Контролер с жалостью думал: «Ну, убогий, больной… Черт с ним, пусть идет себе…»
Они знали там каждую скамейку, каждый куст, знали, где что происходит, знали людей, которые постоянно туда приходили, с некоторыми даже раскланивались. Здесь, на летней площадке Театра эстрады, выступали все тогдашние знаменитости: Утесов, Шульженко, Эдди Рознер, Смирнов-Сокольский, Гаркави, Райкин, Миров и Новицкий… На их концерты они ходили по нескольку раз. Там же проходили первые гастроли зарубежных коллективов — от польского «Голубого джаза» до космического чуда — перуанки Имы Сумак с голосиной аж на четыре октавы. Толпа на нее ломилась со страшной силой, билетов не было. Но Володя дал слово: «Мы сегодня все смотрим Иму Сумак». — «Каким образом?» — «Это мое дело. Только не смейтесь, стойте железно».
В своем пиджачке-букле, при галстуке, он подошел в переводчику и сказал: «Я хочу с ней поговорить». Каким-то образом уговорил. Има Сумак вышла. Он начал с ней говорить, объясняться на каком-то наборе слов, очень похожих на английские. А произношение, имитация интонаций у него были блестящие, от природы. Певица внимательно слушала-слушала, потом чуть не заплакала и говорит переводчику: «Я ничего не понимаю, я не улавливаю смысла, может, я диалекта этого не знаю? Что он говорит?» Переводчик уже с ненавистью смотрит на юнца: «Тебя спрашивают: что тебе надо?» А нахал отвечает: «Мы с друзьями хотим послушать концерт Имы Сумак». Им тут же вынесли контрамарки, но предупредили: «Больше не появляйтесь!»
Бывали и на интересных выставках, как правило, представляясь: «Мы из кружка «Хотим все знать».
«До десятого класса никто из нашей компании водки в рот не брал, — утверждал Свидерский. — На праздники, может, и приносили бутылку сухого вина или хорошего «массандровского» портвейна…»
— Зато потом во всех ларьках у нас был кредит, — гордился Володя Малюкин, — нас все знали, нам верили. Вот если мы приходили и хотели, скажем, выпить воды или даже вина — «мальчики, пожалуйста…» А назавтра или через день мы приносили деньги. В «Эрмитаже» водка была по 95 копеек 100 грамм, а билет за вход — рубль. Пролез просто так, считай, еще на сто граммов сэкономил…
А рядом с «Эрмитажем» было кафе с тентами — они вечно полоскались, оторванные ветром. Ребята окрестили заведение «Рваные паруса».
Со временем дружеские встречи случались все реже и реже, ребята постепенно отдалились друг от друга. Высоцкий пытался разобраться в причинах охлаждения. А охлаждения, собственно говоря, никакого не было, с окончанием школы естественным образом завершался определенный и неизбежный жизненный этап. И в этом не было ничего необычного. Так было, есть и будет так.
Каждый уже всматривался в свой завтрашний день. Кто видел его ясно, кто в тумане. Это сегодня, после смерти Высоцкого, обнаружилось такое количество соседей по парте, что эта скамья была, надо полагать, километра в два длиной.
— …Ох, Вовка, быть тебе актером, — как-то вечером сказала мама Толи Утевского, нахохотавшись однажды вечером над его очередными домашними «показами». Святая женщина, и легкая ее рука! Она знала, что говорила, ведь в молодости все же несколько сезонов отслужила в театре и подавала, говорят, надежды.
Он любил бывать у своих соседей Утевских, которые жили тут же, на Большом Каретном. Инстинктивно тянулся к Анатолию. А тот охотно, без притворства разыгрывал перед девушками роль старшего брата беспокойного подростка, за которым глаз да глаз нужен, потому время встречи с вами, моя милая Ниночка (Светочка, Галочка, Валюта и пр.), у меня лимитировано. Простите, у меня для вас не больше часа. Пойдемте же скорее!.. Прошу!
Уже вечером Володя показывал эту мизансцену в «живых картинках» перед взрослыми зрителями, и всем было весело. Иногда, под настроение, читал басни, порой серьезные стихи. В те годы с Утевским-младшим приятельствовал Саша Сабинин, молодой человек без определенных занятий, но подававший сценические надежды. И Толян как-то попросил его:
— Сань, ты ведь, насколько я знаю, какую-то театральную студию посещаешь… А у меня тут сосед по подъезду, Вовка Высоцкий, ты его видел, по-моему, парень интересный. Здорово басни читает, анекдоты травит, стихи декламирует… Может, послушаешь как-нибудь?..
— Ну, а почему бы нет? — Сабинину просьба приятеля, само собой, польстила — ему предлагали послушать, оценить, высказать мнение. Хотя он сам пока ходил в учениках. — Давай, Толян, хоть сейчас, пока время терпит. Зови пацана, если он дома.
Анатолий тут же сбегал к Высоцким, позвал Вовку: только не тушуйся.
Сабинин позже рассказывал: «Увидел парнишку с хриплым голосом… Вовка… сразу мне понравился, потому что был очень веселый и одновременно застенчивый. Он был моложе нас, лет пятнадцати, но страшно тянулся к старшим. Стал читать мне всякие басни — «Слон-живописец», «Волк на псарне». Читал Крылова «Кот и повар» смешно и интересно… И сразу было видно, что передо мной одаренный человек. А так как у него был идеальный слух, он еще умел всякие диалекты, нюансы передавать».
В то время Сабинин посещал драмкружок в Доме учителя на улице Горького, который вел Владимир Николаевич Богомолов, молодой мхатовский артист, будущий профессор Школы-студии МХАТ. Сабинин пришел к мастеру и сказал: есть парнишка такой, Вова Высоцкий. Тот согласился: приводи…
На Богомолова новичок произвел хорошее впечатление — юный, обаятельный. «Почти сразу стало ясно, что это еще и необычайно искренний и жизнерадостный человек, — вспоминал Владимир Николаевич своего ученика. — Он любил смеяться и смешить других — последнее ему нравилось особенно, и поэтому он хохотал, кажется, громче и заразительнее тех, кого смешил.
Первым моим вопросом к нему было: «Что ты умеешь?»
— Утесова могу изобразить, — отвечает.
— Ну, давай.
— «Раскинулось море широко…» — это было очень похоже и очень смешно.
— А что еще можешь?
— Аркадия Райкина могу показать.
И опять — похоже и смешно. Радость и веселье, казалось, были его привычной атмосферой».
Ну так хотелось бы написать: «Так Владимир Высоцкий сделал первый шаг на театральной сцене…»!
Но вот незадача: сцены как таковой в драматическом кружке Богомолова и в помине не было. Занятия, а позже спектакли приходилось ставить прямо на полу. Но этому руководитель кружка был только рад — романтик театра считал, что это обстоятельство только придавало характер студийности. Достаточно было только переступить порог, и ты сразу попадал в какой-то нереальный, непостижимый, придуманный мир, где все было пропитано духом таинства актерской профессии, творчества, поиска и открытий. Это были месяцы напряженного ученичества.
Первым моим вопросом к нему было: «Что ты умеешь?»
— Утесова могу изобразить, — отвечает.
— Ну, давай.
— «Раскинулось море широко…» — это было очень похоже и очень смешно.
— А что еще можешь?
— Аркадия Райкина могу показать.
И опять — похоже и смешно. Радость и веселье, казалось, были его привычной атмосферой».
Ну так хотелось бы написать: «Так Владимир Высоцкий сделал первый шаг на театральной сцене…»!
Но вот незадача: сцены как таковой в драматическом кружке Богомолова и в помине не было. Занятия, а позже спектакли приходилось ставить прямо на полу. Но этому руководитель кружка был только рад — романтик театра считал, что это обстоятельство только придавало характер студийности. Достаточно было только переступить порог, и ты сразу попадал в какой-то нереальный, непостижимый, придуманный мир, где все было пропитано духом таинства актерской профессии, творчества, поиска и открытий. Это были месяцы напряженного ученичества.
Кроме всего прочего, на кружковцев наверняка действовала и атмосфера старинного купеческого особняка, в котором располагался Дом учителя. Комнаты здесь были отделаны штофом, мореным дубом. Вдоль стен стояли замечательные кожаные диваны, был камин, висели зеркала в бронзовых рамах. Даже огромная трехкомнатная квартира профессора юриспруденции Утевского по сравнению с этим великолепием выглядела бедновато.
Будущему актеру Высоцкому, безусловно, повезло, что на его пути встретился именно Владимир Богомолов, человек яркий, талантливый, не просто бесконечно преданный театру, но еще и умевший обращать в свою любовь и веру юные сердца. Не зря в ряду своих театральных учителей Высоцкий первым называл именно Богомолова, и только затем Юрия Любимова. Молодой актер пробовал на кружковцах многие свои режиссерские задумки, пытался работать с ними, как с профессионалами. И многое у него, в итоге, получилось. Из старого купеческого особняка вышло немало отличных артистов, ставших впоследствии народными. Виктор Павлов, например. Или Алла Покровская, прима «Современника».
— Нам было хорошо с ребятами, — рассказывал Богомолов, — занимались мы когда угодно и сколько угодно. Ставили самое разное — и сцены, и спектакли, большие и маленькие. Кружковцы все делали сами… Хорошо помню нашу работу по Чехову — «Из записок вспыльчивого человека». Это был настоящий спектакль — с замыслом, с музыкой, с оформлением, но не декорационным, а аксессуарным. Это очень смешное представление шло под свадебный марш Мендельсона… Когда Владимир стал уже известным киноартистом, он мне очень серьезно предлагал сделать фильм по этому спектаклю — очень ему нравилась эта работа!
Высоцкий играл как раз этого самого «вспыльчивого» и много позже вспоминал, как Богомолов ему, мальчишке, показывал рисунок роли, ставил монолог: «В небе светила отвратительная луна, и в воздухе отвратительно пахло свежим сеном. Когда служанка спросила: «Не хотите ли чаю?» — я ей ответил: «Подите вон!..»
А у Сабинина воспоминания были более прозаические: «Мы тогда звали Володю таким неприличным словом «Вовка-шванц».
Ну и что? — равнодушно воспринимал свое прозвище Высоцкий. Шванц так шванц. По-немецки — хвостик. «Высота», конечно, получше звучало. Вовку Акимова назвали Ким Ир Сеном, и ничего, Свидерский откликался на Аркана, Утевский не обижался на Толяна. Мишке Горховеру повезло больше — он носил титул «Граф» (тут, правда, не подкопаешься — «Граф» из Лихова переулка жил в фамильном «замке», который до революции принадлежал бабушке «аристократа»). Какие могут быть обиды? Каждый в свое время имел прозвище или кличку, а артисты или писатели и вовсе сами выбирали себе псевдонимы, и прекрасно себя при этом чувствовали. Сам Сашка ведь тоже был далеко не Сабинин, и ничего…
«В наш тесный круг не каждый попадал…»
— Вовка, привет! — окликнула Инна уже убегавшего со двора своего соседа. — Как в школе дела? Ты что-то совсем нас забыл, как Фрины не стало, не заходишь даже…
— Стоп-стоп, Инночка, — притормозил Володя. — Во-первых, привет. Во-вторых, сразу так много вопросов. Все сразу не соображу. Фрину помню, конечно. В школе — все нормально. А что не захожу, так тебе вроде бы сейчас не до нас. Вон к тебе какие пижоны шастают.
— Какие «пижоны», Вовка?! Не фулигань. Заходи обязательно, я тебя с Левой познакомлю. Он о тебе, кстати, спрашивал. Ему Толян Утевский уже успел о тебе понарассказывать… В общем, приходи, вечером ждем. Левушка сегодня вроде рано должен освободиться.
Впервые Лева-Левушка, он же Левон Суренович Кочарян, появился на Большом Каретном в качестве жениха очаровательной соседки Высоцких Инны Крижевской и мимоходом, на напрягаясь, мгновенно влюбил в себя половину дворовых аборигенов.
Современники отзывались о нем нежно и исключительно в превосходной степени. Однокурсник по юрфаку МГУ Утевский считал Кочаряна удивительным, актер Геннадий Ялович — гениальным организатором и очаровательным человеком. «Такого человека я больше в жизни не встречал, — признавался Аркадий Свидерский. — Он был нам и отцом, и страшим братом, и другом. Невероятной одаренности человек…»
До юридического Кочарян учился в Институте восточных языков, затем якобы в какой-то сверхсекретной школе КГБ. Чуть позже взахлеб увлекся кино и в конце концов стал «лучшим вторым режиссером Советского Союза», от которого были без ума авторы, актеры, осветители, гримеры и, главное, режиссеры-постановщики. Когда возникла проблема с утверждением отснятого материала по роману Михаила Шолохова «Поднятая целина», к классику был командирован Левон. На Дону он пропал на неделю. А после его отъезда режиссер-постановщик картины получил телеграмму из станицы Вешенская от самого Шолохова: «Закончите вторую серию, пусть приезжает только Кочарян».
Левон был мастер на все руки. Шил себе рубашки, делал абажуры, на съемках водил танки, свободно пришвартовывал корабль к морскому пирсу… Друзья утверждали, что Лева обладал невероятной силой, но пускал ее в ход лишь тогда, когда его к этому вынуждали, и что героя своей песни — «Я силен, к чему скрывать, я пятаки могу ломать. Я недавно головой быка убил…» — Высоцкий списал именно с Кочаряна. В нем бурлило мальчишество и авантюризм, он любил удивлять окружающих: выпить бокал шампанского и закусить фужером, спокойно сжевать лезвие бритвы или проколоть щеку иглой(«могу одновременно есть бокалы и Шиллера читать без словаря…»— пожалуй, и этот персонаж Высоцкого был с той же натуры).
Счастливчики, которые хотя бы однажды были удостоены чести общения с самим Левоном, затем слагали о нем саги, были и легенды. А учитывая магнетическую притягательность и коммуникабельность Кочаряна, количество таковых (авторов былин) не поддавалось счету. К тому же на каком-то этапе своего творческого пути он был одним из режиссером самой популярной на то время телепередачи «Голубой огонек».
С середины 50-х дом Кочарянов — Левона и Инны — притягивал самых известных и самых разных людей. Актеры и актрисы, поэты и спортсмены-рекордсмены, художники и космонавты, режиссеры и писатели, музыканты и гроссмейстеры, ученые и звезды эстрады, альпинисты и моряки. Профессия гостя значения не имела. Главное, чтобы у человека был талант, индивидуальность, характер. Здесь появлялись кинорежиссеры Андрей Тарковский, Эдмонд Кеосаян и Алексей Сахаров, художник Илья Глазунов, композитор Арно Бабаджанян, моряки Анатолий Гарагуля, Олег Халимонов, поэты Григорий Поженян, Роберт Рождественский, Давид Маркиш, писатель Михаил Рощин, молодые, но уже известные актеры Евгений Урбанский и Олег Стриженов. Не гнушался посидеть тут за одним столом знаменитый криминальный авторитет Миша Ястреб и личный переводчик Хрущева Витя Суходрев. Все они были постарше — кто на пять, кто на семь лет — Владимира Высоцкого и его друзей, но разница эта скрадывалась общей атмосферой взаимного доверия, равноправия и интереса друг к другу.
Девушки? Ну, разумеется! Здесь, по мнению одного их апостолов компании, будущего писателя Артура Макарова, «они чувствовали совсем другое отношение и сами начинали к себе по-другому относиться. Изысканные комплименты Андрея, Володины песни. А «шалава»… В этом не было ничего оскорбительного. «Шалава» — это было почетно… это еще надо было заслужить».
Если Левон Кочарян был душой компании, притягивающей центробежной силой, то Артур — ее идейным столпом. Ему нравилось изображать из себя таинственного и могущественного «пахана». Жизнь заставила, иначе было не выжить. В 1937-м его отца арестовали, а маму собирались отправить в ссылку. Муж ее сестры, знаменитой киноактрисы Тамары Макаровой, не менее именитый режиссер Сергей Герасимов, пользуясь своими связями, спас мальчишку и усыновил.