– Отказался бы, если б не встретил тебя. Но ты здорова, и теперь я поеду. Они соберутся к новой луне.
Я снова смутилась от таких слов.
Мы сидели с ним у реки, пока не спустилась из чертога дева, посланная за мной Таргатай. Скрывая усмешку, она стреляла глазами в Талая, пока передавала мне просьбу. Я попрощалась с конником и пошла за ней следом.
Когда мы вошли в дом, там были только Таргатай и та дева, что накануне делала ей рисунки: она опять занималась тем же. Таргатай лежала у огня. Она подняла на меня лицо, поморщилась от боли и снова опустила голову. Приведшая меня дева скользнула мимо, и до меня долетели слова: «Ты была права». После чего она отошла в угол и занялась шитьем кожи.
– Где Очи? – спросила я, увидев люльку пустой.
– Ей сделали баню, – ответила художница. Я села к огню. Все молчали, и я не знала, о чем говорить.
– Зачем ты звала меня? – спросила наконец.
– Чтобы напомнить тебе о том, кто ты, – глухо отозвалась Таргатай, не поднимая головы. Я вспыхнула: она собиралась завести разговор при других. Но она обернула лицо и спросила как ни в чем не бывало:
– Какие новости снизу?
Я стала рассказывать про решение отца. Она слушала внимательно, лишь изредка морщась от боли. Потом мы опять замолчали. Я видела, что Таргатай не в духе, и догадалась уже, что звала она меня, потому что сердце ее было неспокойно, а не затем, чтобы вести разговор.
– Что за рисунки делают тебе второй день? – спросила я и потянулась, чтоб разглядеть их. На плечах и лопатках Таргатай уже были ээ-тоги в виде пятнистых кошек и крылатых хищников, а далее вдоль всего позвоночника шел ряд черных точек, и теперь такой же, очень плотный, дева колола ей вдоль крестца.
– Если б то были рисунки, сколько бы подвигов пришлось мне совершить, чтоб получить каждый, – тяжело сказала Таргатай. – Но сейчас мне нечем гордиться: немощь, а не доблесть мне их дарует.
Я не поняла ее.
– Так что это?
– Эти точки должны унять боль в голове Таргатай, – ответила дева, и старшая тут же зашипела, словно змея:
– Шеш, разболтались. Всем разнести норовят.
Она всегда была резка, порой даже груба с девами, но те не держали на нее сердца, зная ее беспокойный и хмурый дух. И сейчас художница тоже лишь улыбнулась.
– Мы же одно воинство, сестра, – сказала я. – Вдруг я смогу тебе помочь.
Таргатай только проворчала что-то и отвернула лицо, а дева, украшавшая ее, сказала:
– Уже год ее мучают боли в голове. Она не ест, лишилась сна и словно беспокойный ээ бродит по чертогу. Мы спрашивали духов, но те не дают ответа, отчего это и как лечить. Нет трав, что помогли бы ей, лишь дурманы приносят успокоение, но все возвращается, как только рассеивается дым. Эти точки – то немногое, что нам подсказали духи. Я делаю их по жилам, идущим под кожей к голове. Сначала они быстро приносили ей облегчение, теперь перестали помогать тоже.
– Бело-Синий сгоняет меня со света, – проворчала Таргатай. – Не дает лишь окончательного знака. Те, ничего, у меня еще хватит сил его дождаться.
Она сказала это совсем по-старчески, дребезжа, но меж тем смиренно и просто. А я вспомнила о Талае.
– Твое тело еще полно сил. Не думаешь ли ты, что иное хочет открыть тебе Бело-Синий? – сказала я.
– Что же? – спросила она равнодушно.
– Ты ходила к лекарям?
– Зачем Луноликой матери деве костоправы стойбищенских пастухов? Люди ходят за излечением к нам, и смешно было бы нам спускаться за помощью к ним. Если девы не знают лечения, значит, его нет.
– Те, это гордость дев из чертога! Лекари в стане лечат увечья каждый день и не просят о помощи духов. Люди ходят к вам, лишь когда ээ забирают силы, а сколько раз они к вам не ходят? Нет, Таргатай, ты не права: твоя болезнь не от ээ, и не вам ее лечить. Каждой траве свое время, а человеку – доля.
– Ты предлагаешь мне лечиться у стойбищенского мужчины? Ты хочешь, чтобы я спустилась в стан и просила помощи, а потом отдавала лепешки, творог или шкуры? Ты хочешь, чтоб там узнали о слабости девы Луноликой и смеялись надо мной?! Зачем ты хочешь этого, дева, если говоришь, что мы в одном воинстве?
Она проговорила это так громко и гневно, что я опешила. Она приподнялась на руках и все росла с каждым словом, будто змея, и весь облик ее, воспламененный взор, опухшее от лежания лицо – все было яростно и страшно. Я даже онемела, но собралась с силами и сказала:
– Если ты говоришь о чести Луноликой матери девы, я понимаю и поддерживаю тебя, сестра. Но я смогу сделать так, чтоб никто не узнал о твоей беде. Но если в тебе говорит гордость, я не поддержу тебя, Таргатай.
– Что же ты предлагаешь? – спросила она, но в голосе ее слышалось недоверие и прежняя буря, утихшая лишь на миг.
– Я предлагаю тебе обратиться к Талаю.
Я думала, она снова начнет кричать. Но она села спокойно, с гордой прямой спиной, и принялась надевать куртку, отвернувшись от меня впол-оборота, хотя дева не закончила рисунка и в недоумении смотрела на нее. Я почувствовала холод, но была готова к стычке и стала говорить, чтобы опередить ее:
– Талай прекрасный лекарь. В соседнем стане юноша упал с коня и ударился о камни. Череп остался цел, но ужасные боли мучили его с тех пор. Талай осмотрел его и понял, что надо вскрыть череп, что в голове у него шишка, величиной с яйцо, и ее надо извлечь. Вместе с двумя лекарями они сделали это, и юноша жив и здоров по сей день. Я верно знаю все это. Люди идут к Талаю, когда ребенок упал с коня, когда охотник побывал под медведем, когда лесоруб ударил себе по руке. Ему дан дар лечить, люди верят ему. Я сама прошу его помочь, когда разболится спина от долгой езды, и он избавляет от боли, лишь коснувшись поясницы.
Но Таргатай даже не смотрела на меня.
– Вот что ты задумала. Вот как решила использовать мою слабость! – бросила наконец.
Я растерялась.
– О чем ты? Я предлагаю помощь.
– В сердце мое хочешь пролезть. Гладкую дорогу к мужчине себе хочешь выстлать. Чтобы я молчала, чтобы закрыла глаза. Так вспомни: дева Луноликой лишь со смертью оставляет долю, и ты не лучше других!
Я вспыхнула. Язык растерял все слова, а в голове пошли белые волны тумана. Подобных мыслей от Таргатай я не ждала.
– Храни свое сердце от гнева, сестра, это может принести беду, – сказала я сквозь сжатые зубы. – Мудрой я тебя почитала, но вижу теперь, что ошиблась. Или болезнь твоя сделала тебя не умнее овцы? Талай честный воин и чистый сердцем человек, думать грязно ни о нем, ни о себе я не позволю никому.
– Ты в моем доме, дева. Вспомни об этом, прежде чем обидные произносить слова.
– Я легко этот дом покину, – сказала я, поднялась и вышла. Тут только заметила, что весь разговор сжимала рукоятку кинжала. Моя Учкту, неоседланная, стояла у коновязи, чепрак и седло сушились на траве, сумки лежали у забора. Все как есть я кинула на спину лошади, сама без седла села и поскакала к реке. Талай был там.
– Я ухожу отсюда! – еще не подъехав, крикнула ему. – Остаешься ли ты?
– Что стряслось, царевна? – с тревогой спросил он, поднимаясь от костра. – Дурные вести из стана?
– Нет, сил слишком много у меня стало, не могу больше быть в чертоге. Так ты едешь?
– Еду, царевна. Но может, оседлаешь лошадь и прикрутишь как следует сумки?
– Те! Зачем это все! – вскричала я, и мой голос был полон такого отчаяния, что Талай не спросил больше ни о чем, раскидал костер и поехал со мной.
Весь день я провела в дурном духе и не могла поговорить с отцом про Оуйхог. Вечером навалилась тяжелая усталость, и я быстро уснула. Но ночью проснулась от легкого толчка в плечо – мамушка осторожно меня будила. Я села. В доме было темно, отец спал.
– Что стряслось?
– Воин зовет тебя. У дверей ждет, – отвечала мамушка.
Я встрепенулась. Кому звать меня ночью? Прицепила кинжал, подтянула пояс и вышла.
На улице было темно, луна стояла за горой и освещала дальнюю часть неба. Чуть в стороне и правда ждал меня воин в темном плаще и шапке с затянутыми на лице ушами. Я не узнала его, положила руку на кинжал и подошла. Он молчал.
– Кто ты? Кто послал тебя?
Вместо ответа он протянул мне руку – выше запястья был скрытый Солнцерог, а на большом пальце, как и у меня, – знак девы Луноликой.
– Таргатай! – Я сама не поняла, как узнала ее.
– Шеш, – приказала она и сказала глухо, еле услыхала: – Даже духи не должны знать, что я здесь.
Я улыбнулась. Эта детская гордость старшей девы, эта скрытность сильного воина, стыдящегося даже малой слабости!
– Я хочу отнять у тебя из памяти мои слова, а из сердца – злобу, – сказала она.
– Легко отдаю тебе их.
– Теперь веди меня к своему лекарю.
Я вскочила сзади на ее коня, и мы быстро достигли дома Талая.
– Он живет один, – сказала я, хотя ни разу не была в его доме и не знала наверняка, так ли это. Мы спешились и беззвучно вошли.
Даже старушки не было у очага, огонь мирно спал во чреве Табити, а Талай – на своем ложе. Я подошла к нему и тихо тронула за плечо. Он открыл глаза в тот же миг.
– Шеш. Я привела к тебе больного, который хочет, чтобы о нем не знали.
Ничего не спрашивая, Талай поднялся и раздул огонь. Я зажгла лампу. Когда стало светлее, Таргатай сняла шапку и показала на голову.
– Боль выдавливает мне глаза и закрывает уши, – сказала она.
Талай кивнул и указал на ковер.
– Разденься до пояса и садись.
Она глянула на меня сумрачно – я кивнула, – и тогда она сняла плащ и куртку, села на ковер. Талай осмотрел ее, провел двумя пальцами по позвоночнику, дошел до шеи и наклонил ей голову вперед, с силой нажав на макушку. Таргатай захрипела:
– Темнеет в глазах.
– Ты падала с лошади? Или камни падали на тебя?
– Упало бревно, когда готовили дрова. Год назад. Еле отлежалась. Спина болела тогда. Но сейчас не болит.
Талай кивнул. Потом пропустил ей руки под мышками, сцепил на груди в замок и сильно сжал, переламывая при этом спину к себе. Таргатай глухо застонала.
– Смерти моей хочешь, воин, – сказала потом со слабой улыбкой. – Аштарка рассказывала, как ты башку мальчишке вскрыл. Мне так же хочешь?
Он улыбнулся:
– Нет, с тебя довольно будет размять кости. Кровь не ходит в тебе по нужным путям. Но ты должна приезжать ко мне каждый день, пока не скажу, что хватит. Начнем прямо сейчас, потому что я скоро уеду и вернусь после полнолуния, никак не раньше. Мне понадобится медвежий жир и конопляное семя. Жир есть у меня, а семя ты привезешь завтра.
Таргатай согласилась и стала ездить к Талаю ночами, чтоб даже девы из чертога не знали о том. Но меня брала с собой, потому что боялась одна остаться с мужчиной. Она оказалась стеснительной, как наивная девочка, эта могучая дева-воин. Талая опасалась больше, нежели любого ээ. В душе я потешалась над ней, но ни разу не позволила себе улыбнуться, когда в доме у конника она отвечала ему с той резкостью, какая бывает лишь от смущения. Он тоже, было видно, понимал это и подтрунивал над старшей девой беззлобно и мягко.
Мне очень хорошо было там, в сердце я благодарила Бело-Синего за эти ночи. Весь день ходила счастливая, и все давалось мне легко, хотя я только и делала, что ждала нашей тайной поездки к Талаю, как буду тихо сидеть в углу его скромного дома, слушать их с Таргатай разговоры и смотреть на Талая столько, сколько больше никогда – я знала это – наглядеться уже не смогу. Я следила за его работой, за спокойными и уверенными движениями, слушала его голос, впитывала запахи его дома, особые, такие дорогие для меня, и чуяла в сердце радость – но вместе с тем печаль. Слова Таргатай не покидали моей головы, хотя я и гнала их. Я думала о своей доле, винила себя и каждую ночь, переступая порог его дома, старалась себя убедить, что это счастье дается мне сейчас лишь затем, чтобы легче было после с Талаем проститься – но на деле только больше и больше проникалась им, вживалась в его жизнь и обретала его для себя. Проснувшись утром в своей постели, ловила запах его дома на своей одежде и в волосах, прижималась к ним лицом и дышала, и улыбалась, и чувствовала себя в те моменты невыносимо счастливой.
Все кончилось, когда на новой луне Талай уехал с пастухами на Оуйхог. А скоро после этого в нашем стане появились незваные гости.
Глава 9 Чужие
Зима уже спустилась с гор. Закончились торги хлебом, и хлебопашцы вернулись в нижние станы по свежему снегу. Потянулись в тайгу охотники бить зверя в теплой шубе. От них и дошли до нас тревожные вести: небольшой отряд степских шел в царский стан.
Услыхав об этом, отец отправил воинов при полном оружии встретить их и узнать, ради чего ступили в наши земли. Через несколько дней посланник вернулся. В доме были гости, и гонец, приветствовав очаг, сел у огня, поджав под себя ногу, застыл в ожидании. Отец нахмурился, предчувствуя важное, но не мог отправить гостей – это были двое глав родов с сыновьями. Он продолжил беседу, только махнул Санталаю, чтобы тот отвел гонца. Я была при этом и все следила за отцом и братом. Я видела, как Санталай получил что-то из рук посланца, благодарил его, дал три стрелы в оплату за службу и отпустил. Потом вернулся к трапезе, и мы завершили беседу, будто ничего не случилось.
Гости отправились ночевать к родным, и только тогда Санталай обратился к отцу:
– Они встретили степняков на той тропе, что указали охотники. Царь Атсур едет с миром для решения семейных дел. С ним десять человек вооруженных воинов, три коня с поклажей и верблюд с дарами. Они будут у нас на третьей заре.
Я ничего не знала о приближении гостей и сидела, точно пораженная стрелой.
– Что будем делать, отец? Люди ушли на Оуйхог и зимние пастбища. Собирать ли их теперь? Вдруг с силой едет царь из Степи? – спрашивал Санталай, не в силах совладать с волнением.
– Нет, – сказал отец. – Подождем. Люди осваиваются на новых выпасах, ни к чему их снимать. Мы не знаем, с чем пожаловал этот гость.
– Он передал вот это, – добавил брат и достал из-за пазухи сверток дорогого синего шелка. – А на словах велел передать, что это знак мира, и преподнести в дар царевне, если она не замужем.
Он откинул шелк, и мы увидели маленькое бронзовое зеркало. Круглое, с удобной небольшой ручкой, на оборотной стороне его было изображено дерево, конь с поклажей и два человека из земель желтолицых. Я с удивлением взяла дар в руки, но заглянуть в него не решилась: зеркало – лживая вещь, в нем может скрываться враждебный ээ.
– Зеркало как знак мира, – задумчиво проговорил отец. – Или он забыл наши знаки, или делает это с задней мыслью.
Мы с Санталаем молчали, лишь коротко переглядываясь. Зеркало связывает человека с ээ, его дарят, только если в семье ждут дитя. Атсур, сын степного царя, в детстве прожил у нас пленником, но не прошел посвящения и не имел своего зеркала. Он мог не помнить такого или не знать. А еще зеркало значило особую силу человека и связь с миром духов. Такой дар поднес бы кам, сообщая о своем приближении. Атсур камом не был. Мы недоумевали.
– О каких семейных делах он может вести речь? Или хочет предложить мне в жены свою сестру? – Санталай был в нетерпении, пытался заглянуть отцу в глаза, но тот не смотрел на него, не поднимая взор от огня.
– Атсур может не знать, кто сейчас правит, – заговорил он спокойно, видимо, укрепив себя решением. – Между нами и степскими не пробегала и мышь с тех пор, как он покинул наш стан. Ал-Аштара тогда ездила верхом на собаке. – Санталай засмеялся. – Атсур едет, чтобы самому разузнать все о нас. Он мог бы послать гонцов, но знает, что сам поймет больше. Он рос у нас. Он видит больше, чем чужой, хотя и понимает меньше, чем свой. Будем же держаться с ним просто и открыто, не будем рисовать коня там, где пасутся овцы. Он хочет знать, как живут люди в горах. Что ж, нам тоже любопытно, чем дышит Степь. Но завтра собери лучников и отправь в объезд каравана проведать, не идет ли за волком весь выводок.
В ту ночь я не могла уснуть. Как задолго до грозы воздух становится тяжелым, пусть даже отзвуков грома еще не слышно в горах, так и мне было душно. Странный дар, странная весть да память о смуглом, плосколицем и раскосом мальчике, что жил в нашем доме, когда я была ребенком, – все томило меня.
Провозившись, я поднялась наконец, чтобы выпить воды, а потом подошла к очагу. Мамушка не спала, сучила нитку и напевала вполголоса. Услышав меня, она обернулась и улыбнулась, растянув стянутые морщинами губы.
– Злые замучили?
Она говорила о насекомых.
– Мысли, – ответила я.
– Сердце всегда не на месте у невесты, – шепотом, точно смолистое полено шипит в огне, проговорила она.
– Невест в нашем доме нет, у меня иная судьба, сколько раз говорила тебе, старая, – ответила я. Я уже устала внушать ей это и не злилась. Она многое забывала или же не все понимала, что делалось в доме. Насучив тонкой нити из шерсти, она обычно просила покрасить ее в красный цвет. «Невесте красное на многое сгодно», – приговаривала она и всякий раз по-старчески обижалась и поджимала сухие губы, когда я отказывалась красить или пускалась в который раз объяснять ей, что я дева Луноликой, хоть и вынуждена жить в людях.
– Посиди со мной, дочка. Давно ты так не сидела, – попросила она, я опустилась рядом с ней на подушку и стала глядеть в огонь, продолжая перебирать свои мысли, как речную гальку в руках. Мамушка же вернулась к веретену и снова запела на своем языке.
Пела она о том, как едет к девушке свататься человек статный, охотник отличный, рыбак отменный, своя у него лодка, свои собаки, с кем на зверя ходить. А девушка плачет, лицо скрывает. Мать ее собирает, отец собирает, а живут они в бедной землянке, корова последняя, ме́ха на шубу нет, кожи на обувь нет, овечки на шапку нет… А у той ли девы есть мил-любим, вечерами у речки встречаются с ним, он на дудке играет, она песни спевает, и им хорошо, хотя в доме – лишь дым…