Пела она о том, как едет к девушке свататься человек статный, охотник отличный, рыбак отменный, своя у него лодка, свои собаки, с кем на зверя ходить. А девушка плачет, лицо скрывает. Мать ее собирает, отец собирает, а живут они в бедной землянке, корова последняя, ме́ха на шубу нет, кожи на обувь нет, овечки на шапку нет… А у той ли девы есть мил-любим, вечерами у речки встречаются с ним, он на дудке играет, она песни спевает, и им хорошо, хотя в доме – лишь дым…
Это длинная песня, а я язык темных не весь понимаю, но какая-то тоска, что-то томительное коснулось меня. Словно стремнина потащила, как будто тяжелый туман накрыл… Вдруг нить под пальцами оборвалась – и я словно проснулась.
– Что ты поешь? – остановила я мамушку. – Нет в доме невесты. Не к добру это, и мысли такие не к добру. Злое я чую!
И ушла на свое место. Но так и не уснула в ту ночь.
Степские приехали, как и обещали, на утро третьего дня. Ночью падал снег, была пурга, но гордость молодого царя не дала ему приехать к нам раньше. Они ночевали в дороге и, верно, не спали, скрываясь от бури под войлоками. Кони были в снегу, люди злые и замерзшие, с красными глазами, но Атсур бодро подъехал на мохнатом коньке к золотой царской коновязи.
Мы встречали их у порога как дорогих гостей. С рассвета ждали и надели самые нарядные шубы, красные шапки со всеми зверьками, а на мне еще и новая гривна, дар Санталая. Против нас, по-праздничному пышных, гости в простых, огромных шубах, подпоясанные широкими поясами, выглядели дурно. Одинаковые у всех, большие рыжие на них были шапки и сапоги на жесткой подошве с загнутыми вверх носами. Странно смотрелись они, словно хотели степские небо носком поддеть. Конь был богато убран только у Атсура, самый высокий и крепкий, остальные же приехали на низкорослых мохнатых лошадях, каких у нас держат в корм. Но все воины при полном оружии, с длинными тяжелыми пиками, у каждого колчан на плече, лук за спиной и мечи на поясе.
Но более всего меня поразили их лица: плоские, широкие, с резкими скулами и широкими носами, обветренные, с раскосыми, недобрыми глазами. Хоть встречала я уже степских, помнила и самого Атсура, видела трупы убитых в случайных набегах, и все же оторопела, увидав сразу одиннадцать мужчин, таких больших и совершенно чужих.
Они были как звери. Красные волки, что порой забегают к нам из дальних степей. В этих животных нет страха, они не охотятся в одиночку, а стаей могут задрать оленя и сожрать с костями, оставив одни рога.
– Легок ли ветер? – с седла приветствовал Атсур отца. Наши слова легко слетали у него с языка, словно всегда там были.
– Легок ли ветер, – отвечал отец.
– В вашем стане без перемен, – говорил молодой царь, спускаясь с коня. Мне слышался смех в его голосе. – Приехал бы ко мне такой высокий гость, как ты, сейчас бы тридцать слуг твоего коня под уздцы вели, пятьдесят слуг под ноги тебе кидались, чтобы спустился ты по их спинам. Здесь же все как и раньше.
Он приблизился к отцу, и несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза – два царя, молодой, с гладким, сухим лицом, и старый, с седой бородой и серебряными косами. А после положили правую руку на плечо друг друга.
– У меня найдутся люди, чтобы взять заботу о твоих лошадях и спутниках, – сказал отец.
– У них с собой шатры, они поставят их там, где ты укажешь, царь.
– Пусть так, но сейчас проходите в дом к трапезе.
Мы с Санталаем посторонились, давая царям пройти. Атсур, пригибаясь при входе, кинул на меня взгляд – словно плеткой ожег. Слуги уводили коней и верблюда, а от подножия холма приближались старшие братья. Мы с Санталаем зашли следом.
Цари уже сидели у очага. Мамушка ставила перед ними столики, служанки вылавливали куски мяса из котла. Атсур говорил:
– Я вижу, даже слуги в доме те же. Эту женщину я помню еще с зубами.
– Добрых коней кто меняет, – отвечал отец. – А в Степи новые порядки не ты ли завел? Слышал я, крепкие бои с братьями тебе приходилось держать.
Атсур метнул на него быстрый взгляд, но ответил спокойно:
– Мой меч знал сражения. Только не думал я, что вести доходят до ваших логов. А где же твои дети? Или те возмужалые воины, кого я вижу, твои младшие?
Он держал себя с отцом как равный и по возрасту, и по силе. Мне это не понравилось, но отец словно ничего не замечал. Он кивнул, и мы с Санталаем приблизились к очагу. Мы стояли молча, как положено младшим, а Атсур не сводил с меня оценивающих глаз. Я тоже не отводила взгляда, как бы ни было неприятно.
Вскоре пришли другие братья, такие же разодетые, как и мы, а люди Атсура молчаливой, громоздкой бурой массой расселись на гостевой половине дома. Всем досталось мясо и хмельное молоко. Гости брали еду обеими руками, ели быстро и жадно. Мы не спешили – воину не к лицу спешить за трапезой. Мне неприятно было на них смотреть.
– Кто едет в гости зимой, за долгим разговором едет, – начал отец. – Но и то еще знает, что голодную дорогу он выбрал – или будет жить в гостях до весны.
Атсур расхохотался:
– Я не думал, как поеду обратно, ты прав. Но в степях нет глубокого снега, суметь бы выйти из твоих лесов. Я же за большим делом к тебе приехал. Только позволь сначала о другом повести речь, а большой разговор до того часа оставить, когда все нас покинут.
– Мои дети – это я сам, – отвечал отец. – Лишь твои люди здесь лишние, распорядись ими и говори.
– Нет, добрый царь, еще не время, – настаивал Атсур. – Давай веселиться, а важное оставим на вечер. Наши станы давно друг друга у своих очагов не видали. Я приехал с миром и дружбой, закрыть хочу старые розни. Прими от меня дары.
Он крикнул на своем языке, и три его человека, плюнув недоеденные куски, бросились вон из дома, вытирая руки о шубы. Мы остались ждать. Атсур пил хмель, на меня все тяжелее и дольше глядя. У него были резкие черты, широкие скулы, загнутый книзу нос и кожа красная, словно от ветра. Я решила совсем не смотреть на него.
Наконец трое вернулись, неся тюки, и положили их перед очагом. Сперва разрезали узлы на самом большом. Там были отрезы шерстяных тканей желтого цвета, широкие бронзовые пряжки на пояса и яркие войлочные разрисованные цветами чепраки для коней. Все это слуги разложили по шести кучам.
– Я помнил, что шесть сынов боги послали тебе, царь, – молвил Атсур. – Эти дары твоим сыновьям и их женам.
Люди стали обносить братьев, те благодарили кивками и поднимали чаши. Тогда разрезали веревки на втором тюке. Там лежал широкий пояс из бронзовых узорчатых пластин с большой пряжкой, на ней была рысь с глазами из красных каменьев. На поясе висели ножны, украшенные камнями и тонкими пластинками серебра, из них торчала рукоятка меча, тоже богато украшенная. Еще было бронзовое блюдо с изображениями козлов и дорогой чепрак из шерстяной ткани, крашенной пурпуром, с узором золотой нитью. По бокам чепрака висели красные кисти.
– Эти дары для тебя, царь, – сказал Атсур, и слуга поднес их отцу. – Не хмурься, что не дарю тебе золота, как подобает владыке. Эти вещи принадлежали моему отцу, а он был великий царь, ты знаешь. А ножны и рукоять изготовили по моему приказу. Я велел не делать только клинка. Я не знаю размера твоей руки и побоялся оскорбить тебя, если сделали бы меньше. Ты велишь своим кузнецам вбить тот клинок, какой тебе подойдет.
Атсур лукавил, мы все поняли это: его земли были бедны на железо и хороших кузнецов. Атсур не хотел показать слабость своего оружия, поднеся дурной кинжал. Отец с хмурым лицом принял дар, чтобы не оскорблять гостя. Атсур не мог не заметить того, но не подал вида. А слуги уже развязали третий, малый сверток, и молодой царь неожиданно поднялся с места и сам подошел к нему.
– Я вез подарки для женщин этого дома, – сказал он и взял в руки деревянную чашу с точеной крышкой, размером с крупное яйцо. Он извлек оттуда бусы из прозрачных зеленоватых камешков нефрита. – Но царь не взял себе новой жены, значит, эти бусы я подношу твоей дочери, прекрасной лицом и черной бровями. Также я подношу ей и этот дар, в надежде, что не буду отвергнут. – И тут он достал крохотные серьги.
Я почуяла, что кровь прилила к моему лицу: серег было две. Я услышала, как все братья пошевелились, будто не верили своим глазам и хотели получше разглядеть дар, чтоб знать наверняка, что не ошиблись. Я не знала, как теперь поступить. Обернулась к отцу – он смотрел на Атсура. Все братья тоже тяжело, с угрозой уставились на него. Гость же взял подарки и подошел ко мне.
– Я думаю, в ваших краях этот дар не имеет такого значения, как у нас, царь. Иначе я не знаю, как мне его понимать, – молвила я наконец, зная, что отец ждет моего слова.
– Я помню ваши обычаи, царевна, – учтиво ответил гость. – И помню, что у вас две серьги мужчина дарит той деве, которую хочет женой взять к себе в дом.
Кровь с новой силой ударила мне в лицо, и стало нестерпимо душно, будто дымом заполнился дом.
– Ради этого ты ехал? – спросил отец.
– Когда я ехал, я не знал, не сбрила ли еще Ал-Аштара свои девичьи косы, – сказал степской царь. – Гонцы, встретившие меня в дороге, вселили в меня добрую надежду, и я стал торопить коней, чтобы скорее увидать цветок твоего рода. Но когда приехал, то испугался за свои глаза: слишком легко ослепнуть от такой красоты.
Как по озеру проходит рябь от ветра, так прошла она среди моих братьев. Атсур и бровью не повел. Я почуяла, как ладони вспотели и похолодели, я не могла смотреть ни на кого. И все молчали. Атсур держал серьги двумя пальцами и подносил к моему лицу. Я подняла глаза. Помню, я тогда отметила, что ногти его сильно грязны.
– Я не могу принять этот дар, – как девица тихо сказала я. Тут же сердце мое вернулось на место, и твердость вернулась. – Я не могу это принять, не мне носить серьгу в ухе, – повторила громче.
Гладкое лицо гостя не изменилось. Все его чувства скрывались за щелью глаз. Он продолжал стоять передо мной, будто я ничего не сказала.
– Ты не все помнишь наши обычаи, царь, – вступил отец. – Не сочти отказ оскорблением, и мы не сочтем оскорблением твое сватовство. Но моя дочь – дева-воин, она посвятила себя Луноликой. При посвящении она дала обет безбрачия и не может стать никому женой.
– Давно это было? – почему-то спросил Атсур, все еще не сводя с меня глаз.
– Три луны назад, – ответил отец.
– Я опоздал всего на три луны, – сказал степской царь, сжал тонкие серьги в кулак и опустился подле отца. Его лицо стало похоже на маску, и мысли на чужом языке, неясные мне, заполнили глаза. Все молчали, степские сворачивали мешки и жадно доедали угощение, чавкая в тишине.
– Если ты ради этого ехал, то вот и сделал все, не прошло дня, – сказал отец. – Как у нас говорят: соболь нанизан, хоть полон колчан. Но оставайся гостем в моем доме, твои люди и кони всегда будут сыты. Можешь тешиться охотой в наших лесах.
Атсур молчал. Подперев лицо кулаком, не мигая, смотрел в огонь. Полено в очаге обвалилось. Гость обернулся к отцу и тихо произнес:
– Это не все, добрый царь. Дары подарены, давай же останемся с глазу на глаз, чтобы никто не мешал нашему разговору.
Отец нахмурился.
– Этот дом – так же дом Санталая и моей дочери. Если старшим не в обиду будет покинуть наш праздник, то изгонять тех, кто по праву живет в этих стенах, я не стану.
– Зачем изгонять, царь? Я привез охотничьих соколов. Со мной мой лучший сокольничий. Пусть твои сыны и дочь седлают коней и едут в поле, гонять зайцев и лис. Я думаю, это будет им добрая забава. Мы же поговорим.
И он громко сказал что-то своим людям, один из них поднялся, поклонился, сняв шапку и прижав ее к груди, и жестом пригласил за собой. Другие тоже стали покидать дом, разбирая сложенное при входе оружие. Братья смотрели на отца, ждали знака. Он кивнул. Братья поднялись и вышли. Я пошла с ними, за мной поспешили служанки, последней вышла мамушка. Пустым мешком опустилась она у стены дома.
Я смотрела, как братья разбирают коней, как выезжают степские. Трое везли крапчатых соколов на больших кожаных рукавицах. Головы птиц были прикрыты яркими шапочками. Мы не держали соколов для охоты, но я слышала, что это большая забава. Но как бы ни любопытно было мне посмотреть, на душе у меня было неспокойно, и я чуяла, что мне нельзя уехать.
– Что, мамушка, накликала сватов, – сказала я старой. Она с детской улыбкой подняла на меня бесцветные глаза.
– Степушко тебе что брат: помню, как драла его, когда сухие ягоды таскал из ларя. Не жених он тебе, Ал-Аштара.
Не хотела я говорить с ней об этом. В досаде пошла за дом, к клетям и принялась резать посуду из заготовок, пытаясь избыть тревогу.
Атсур же в это время невеселую беседу с отцом вел. Как к родному приехал, так ему говорил. Своего родителя не застал в живых, вернувшись домой. Дом его был разорен, братья, сочтя его мертвым, делили власть над Степью. Точно шершни в улье все разоряли, стравливали друг с другом кланы. Пастухи бежали в чужие земли, свободные воины тешились набегами на соседние селения, грабили и уводили друг у друга скот. Крови и сил стоило ему собрать людей, усмирить братьев и успокоить Степь. Но люди ему верили, ведь был он старшим сыном отца от первой жены и один имел право на власть. Так говорил он, и губы его дрожали от злобы на братьев.
Но недолго он правил мирно. После испытанной свободы все племена хотят быть сами себе хозяевами, власти его не признают. До поры боялись, но с каждым днем все хуже на него смотрят, разговоры стороной ведут, отказываются повиноваться.
– Был у нас сбор, – говорил Атсур, – куда съехались старшины кланов. И говорили мне так: «Ты молод, царь. Что делаешь ты для нас? Хоть мы все из одного гнезда вышли и еще помним общие корни, сил у нас ныне достаточно, чтобы жить своими кочевьями, самим войны вести и торги с желтолицыми. Ты нам не нужен». Еле успокоил я их, призывая вспомнить старые законы, иначе бы к коню меня привязали и протащили по степи.
Сказали тогда ему старшины: нас много, а золота у нас мало. В соседних землях золото люди из земли руками берут, к ним желтолицые ездить любят, они в шелках ходят, шелком укрывают коней. Мы же нищие в сравнении с ними. Если хочешь править нами, возьми нас и веди в те земли. Тогда признаем тебя.
Так говорил Атсур моему отцу, и глаза его слезно блестели. Не мог он решиться на войну с нами. «Младые годы провел я у ачжунов, они меня вырастили и были ко мне добры, – говорил он старейшинам, называя нас на манер желтолицых. – Если нападу на них, шакалом себя посчитаю». Но старшины кричали и хотели разорвать его лошадьми.
Он замолчал и прикрыл глаза, словно каждое слово давалось ему с трудом. После же продолжал так:
– Я ушел в Степь и молился Бело-Синему, как вы меня научили. А после увидел во сне твою дочь. Ее я запомнил девочкой. И тогда понял: вот всему разрешение! Женщина нежной рукой задушит войну. И сказал старшинам: погодите до весны, зимой не пойду в поход. Они согласились. И объявил им, что еду на зиму в дальние охотничьи места, буду гонять соколами лисиц, чтобы меня не искали. А сам собрался и с верными людьми тайными тропами в глубоком секрете поехал к тебе.
Так он говорил. И из слов его выходило, что один лишь брак может спасти нас от нашествия Степи.
– Если вернусь с женой, и меня спросят: какого она рода, – я отвечу: из рода ачжунов. И тогда они зарыдают: мы не воюем с родней жены. Будет вечный мир между нами, и ты с сыновьями будешь в гости ко мне приезжать, в наших степях охотиться.
Так говорил Атсур. Я не слышала этого, я вырезала ручку на чаше тонким ножом. Барс был на ручке и его отражение снизу – два барса. Барс в этом мире – я сама, барс снизу – мой ээ-царь. Так думала я, вырезая, и пыталась не думать о том, что за беседу цари в доме ведут.
Вдруг за спиной услышала голос:
– Знал, что неподалеку найду тебя. – Обернулась: степской, улыбаясь, стоял позади. – Хоть и воин, а все же ты дева: ни одна не ушла б на охоту, когда жених с отцом о сватовстве разговоры ведет.
Он так смотрел на меня и так улыбался, словно бы мы с ним были заодно, словно бы там, в доме, шла игра, а здесь нам не стоило друг от друга скрываться. Мне не понравился этот взгляд. Ничего не ответила я, воткнула нож в стену. Атсур заметил мой жест.
– Пойдем в дом, царевна, не все дары я отдал тебе.
– С меня довольно. Луноликой матери дева многого не имеет.
– И все же пойдем. Я хочу, чтобы ты посмотрела. К слову, передал ли гонец тебе зеркало от меня? Оно чистое, как твоя красота. Хочу, чтобы чаще ты в него смотрелась.
– Не говори таких слов, царь. Луноликой матери дева не может их слушать.
– Отчего же? Что с ней случится? Ведь и самой Луне поют песни, а она не померкла, смущаясь.
На языке его был мед, а слова наши он знал так, будто с ними не расставался. Я не нашлась, что ему отвечать.
Отец был мрачен, когда мы вошли. Огонь в очаге почти догорел, светильников не зажигали, хотя уже смеркалось и света мало падало с крыши. Я подкинула дров, стала доставать светильники, но Атсур остановил меня.
– Оставь это служанкам, царевна. Сядь на мягкую подушку, позволь порадовать тебя подарком.
Я села, то и дело взглядывая на отца, но тот не поднимал глаз. Атсур развернул передо мною очередной свой сверток – там лежала рубаха тонкого шелка с красной оторочкой по рукавам и горлу. Цвет у нее был, как у топленого молока, саврасый. Желтые купцы за такую рубаху могли просить не одного коня.
– Не смотри, что нет украшений и золотые нити не вплетены в ткань, – сказал Атсур. – Эту рубаху ткали в далеких влажных горах, там женщины смуглы и полны, а ткут они из лучей Луны и Солнца. Они снимают их в равноденствие с деревьев – лишь тогда они имеют равную длину, и ткань получает такой драгоценный цвет.