Двое принялись ругаться из-за кольца, остальные стали расходиться, кто-то склонился с ножом над мертвым котенком, готовясь его освежевать. А у меня сдавило горло, и от глухой ярости заболело в груди. Мое тело тряслось, мышцы сводила судорога, голова шла кругом, и зрение изменяло. Я перестала чуять себя. Злой, ужасный смех, будто смеюсь не я, а алчные духи, стал вырываться из меня. Мое сознание было уже не в моей власти, и я больше была не я, во мне была вся сила нашего люда, пришедшего из древних времен и далеких земель. Вся сила, потревоженная убийством истинного царя.
Я увидала вдруг, как дева, схожая со мной обликом, поднялась на ноги, схватила камень, бросила его в голову степняка и тут же с криком «Айя!» – прыгнула вниз, вынимая чекан. Другая побежала по крыше закуты с обнаженным кинжалом, сверху обрушилась на врага и перерезала ему горло. Третья, четвертая, пятая – множество моих чолов с оружием в руках, с боевым кличем стали кидаться на врагов, и я сама уже была с ними. Безумие воина, то, о чем я знала до этого лишь со слов Камки, овладело мной, и мир пустился круговертью напуганных лиц, запахом страха и крови. Мои чолы метали камни и чеканы, убивали кинжалом и стрелами, они прыгали на врагов, они могли кинуть мужчину за пять шагов так, чтобы тот больше не поднялся, они были неуязвимы.
Степские сначала пытались сопротивляться, но скоро меж них пробежало, как искра, одно слово – кшиха, – и ужас овладел ими. Они хватали коней и улетали с криками вниз по склону. Атсур, выскочив из шатра, закричал, пытаясь остановить бегство, но, услышав его голос, все мои чолы обернулись к нему и устремились во всей своей ярости. Лицо у Атсура пропало, когда он увидал это. Я расхохоталась. Я видела, как он прыгнул на бегущего мимо коня, сошвырнул сидящего на нем воина и пустился наутек, поливая лошадь плеткой. «Кшиха! Кшиха!» – слышалось вокруг, и каким-то чутьем я поняла, что это значит: злой дух. Мое существо опять раскололось от смеха, мои чолы стали вскакивать на спины оставшихся степских коньков и преследовать убегавших, посылая стрелы без промаха.
Погоня кончилась слишком рано: в горите не осталось ни одной стрелы. Я выскочила к берегу и остановилась на яру. У самой воды толкались степские, Атсур кричал на них и бил плеткой, один воин, обвязанный веревкой, никак не решался загнать в воду коня. На другом берегу никого не было – либо еще не перебрались, либо кого-то уже унесла река. Мой воинский дух засмеялся и крикнул громко, чтобы перекрыть шум:
– Атсур!
От этого крика даже мертвые, оставшиеся по склону, должны были в страхе забиться под коряги. Воины дрожали, кто-то пустил коня к лесу. Атсур нашел в себе мужество обернуться и посмотреть на меня.
– Атсур! Ты труслив как косуля! Ты совершил преступление! Хватит прятаться по кустам, как заяц. Если в тебе сохранилось мужество хоть на волос, собирай своих людей и выходи на открытую битву. Я хочу увидеть тебя своим противником, а не дичью, слишком мало чести убивать труса. С началом новой луны мои воины будут ждать тебя у Зубцовых гор. Если же мужества в тебе не осталось, уходи в Степь и забудь само имя ачжунов. Но помни: ты жертва барса! Кшиха найдет тебя!
С этим я развернула конька и погнала его вверх по склону, нисколько не заботясь об оставшихся внизу лучниках.
А вернувшись на место, развела большой огонь. Встав на колени, обернулась к Луне. Ее лик ярко висел в зените неба.
– Матерь, – сказала я. – Никогда ни о чем не просила тебя, а нынче – благодарю. Будь же и впредь милосердна ко мне, даруй силы и победу нашему люду. И твой маленький воин найдет дорогу к тебе.
После чего возложила на погребальный огонь котенка. Костер охнул, не понимая такой жертвы, а потом охватил его мохнатое тельце, с треском стал пожирать шкурку.
Я проводила маленького царя с почестями воина и отправилась собирать разбежавшихся степских лошадей. Получилось чуть больше трех десятков седловых и кормовых. Я поставила их в закуте, а сама вернулась к Учкту, и мы схоронились подальше от этого места. Степских я не боялась, но присутствие барса все еще ощущалось в лесу. Атсур убил котенка, но гнал его мать, и теперь она бродила в тайге, напоенной запахом крови, и благоразумно было держаться подальше.
Она привиделась мне во сне – прозрачная хищная тень, луч Луны, царица.
Я отдыхала все утро, и лишь к полудню осторожно вернулась. В брошенном шатре Атсура было не много вещей – посуда и оружие. Войлоки на поляне были еще менее ценны. Взяв все, что имело смысл брать, я отправилась с конями через перевал в стан. На третий день мне повстречалась семья – мать и трое детей до посвящения, один еще не отпустивший грудь, – они перегоняли стадо. Старший мальчик вызвался помочь мне с лошадьми, он знал близкую дорогу. Вместе мы довели табун до стана, и я подарила ему за это ходкого конька.
Отца не было, когда я пришла, он вернулся к вечеру и уже знал от людей, что я одна привела табун степских коней. Когда он вошел в дом, я сидела у огня и строгала бойкие стрелы, готовясь набить ими горит. Отец приблизился и вдруг опустился передо мной на колено и склонил голову. От неожиданности я вскочила и уронила работу.
– Что ты, царь!
– Я припадаю не к дочери, а к посланнику Луноликой.
– Отец, я не дошла до ее чертога, она не пустила меня.
– Мне известно, что ты привела добычу, достойную линии воинов.
– Матерь помогла мне.
– Матерь милостива к тебе и через тебя дарует милость всему люду. С тобой люди пойдут в любую битву.
– То же в других девах, давших обет. Ты слишком добр ко мне, царь.
– Слова старой Камки сбываются. Я вижу это. И мне известно теперь, что ждет всех нас. Потому и припадаю к тебе – как к воину Луноликой и как к царице.
Я не знала, что ответить. Мне не было открыто то, что знал он. Но смутное чувство, перейдя от него, коснулось и меня. Я опустилась на колени и обняла руками его склоненную голову, прижав к груди.
Я впервые обнимала отца с тех пор, как была ребенком. Я гладила его по жестким, будто конская грива, волосам, собранным в косы, и целовала в макушку. Мне казалось, что он пахнет пряным полынным ветром и теплым кобыльим молоком. Свобода и вольный дух – все это было в нем, но ему предстояло стать последним царем кочевого люда, люда Золотой реки. Так навеки запомнила я его: запах полыни и молока, теплой, прогретой и ввечеру остывающей пыльной земли. Запах моего счастья.
Я рассказала ему, что случилось со мной, и как билась, и как назначила Атсуру день и место открытого боя.
– Я уверена, он придет. Он не сможет теперь не прий-ти. Он до кишок напуган.
Отец был серьезен, хотя я пыталась веселить его рассказом. Он кивнул.
– Придет. Для него нет иной дороги. Он зажат теперь меж двух скал, и открытая битва будет единственным выходом. Но я уже чую чад поминальных костров. Начнем же собирать людей, и пусть все помнят, куда пролегает их путь.
Наутро он созвал конных, кто еще оставался в стане, и велел скакать вестниками к главам родов, к линиям воинов, передавать от плеча к плечу, от костра к костру: бой со степскими случится в начале луны, пусть сбираются все, в ком есть сила держать чекан и натягивать лук, это будет война со Степью, война со всеми волками ее бескрайних просторов.
Как на праздник весны, потянулись люди к Зубцовым горам. Мужчины, женщины, юные и зрелые, старики, не снявшие пояс, и крепкие воины, сутками не покидающие конской спины. Лишь детей до посвящения и некоторых женщин оставили со стадами, и они уходили дальше в леса и в горы или же на Оуйхог.
Кони, повозки и люди двигались на восток, к Степи, словно вновь потекло великое, вечное наше кочевье. Придя на место, в лесистой долине неподалеку от Зубцовых гор стали большим лагерем, живым потоком растеклись по округе.
Люди стали не семьями, не родами, а по-военному: линиями воинов. И в одной линии могли быть воины от торговцев в ярких одеждах, в шапках с золочеными зверьками, в шубах с лентами, и пастухи в самых простых тулупах и войлочных накидках. Но для войны все были едины, все на свой лишь могли полагаться чекан. Кузнецы выставили походные кузни и ковали волчьи зубы и клевцы. Люди обновляли узду и подпруги, женщины латали одежду всем, кто просил, и нигде не шло разговоров о плате – все понимали, ради чего трудятся. Вечерами горели общие костры и кипели котлы, любой мог взять мяса и похлебки, хлеба или молока от чужой кобылы. Коней пасли сообща, а конники-лекари шли всюду, куда их звали, и не просили за это ничего.
Девы Луноликой стояли хоть и поодаль, но вместе со всеми. Люди, мужчины и женщины, приходили к ним в лагерь, говорили с девами, просили помощи или подсказки – и всем они помогали, учили и были ближе к людям, чем когда бы то ни было. Я жила с ними, но каждый день навещала отца и братьев, каждый день видела Талая, и ни одна из них ни словом, ни взглядом не упрекнула меня. Единство всего люда, общая доля – вот что было у нас в те дни.
Девы Луноликой стояли хоть и поодаль, но вместе со всеми. Люди, мужчины и женщины, приходили к ним в лагерь, говорили с девами, просили помощи или подсказки – и всем они помогали, учили и были ближе к людям, чем когда бы то ни было. Я жила с ними, но каждый день навещала отца и братьев, каждый день видела Талая, и ни одна из них ни словом, ни взглядом не упрекнула меня. Единство всего люда, общая доля – вот что было у нас в те дни.
Вечерами сказители ходили меж огней и пели о победах. Как один воины молчали или же принимались подтягивать за певцом как один. Сколько нового открылось в те дни о жизни нашего люда и о вечном скитании!
Только Камка не явилась на зов, и мальчишки, в тот год принявшие посвящение, не пришли. Нам странно то было, но мы могли понять, отчего Камка их бережет: все-таки дети, хоть и принявшие имя, еще неумелые воины. Через год они станут крепкими, вот тогда-то и смогут воевать. Так мы думали и Камку уже не ждали.
Но когда подошло время и отец велел всем сняться и идти к Зубцовым горам – вот тогда неожиданно явился из леса воин, одетый в кожаные одежды, и с ним целый выводок воронят – мальчишки только после посвящения. И если бы не глаза и не губы, я, верно, не узнала бы Камку. «Это великий кам и великий воин», – вспомнились мне некогда услышанные слова.
До новой луны оставалось пять дней, и мы долго гоняли коней на новом месте, строились и перебегали. Мы заняли лучшие логи, где пастись коням, расположили дозоры на высотах. Зубцовые горы виднелись в лете двух стрел, а по степи протекала мутная холодная река. Где разливалась она, были луга и болота, росли кустарники и даже редкое дерево. В других же местах – спокойное, неглубокое русло. Оно и стало границей: на западной стороне мы стояли, с восточной Атсурову ждали силу.
Глава 14 Битва
На третий вечер отец припал ухом к земле, а поднявшись, сказал одно слово:
– Идут.
И оно облетело все наши линии, все костры и шатры: люди обернулись к реке, готовые вот-вот увидеть врагов. Потом и дозор сообщил, что поднялась пыль на горизонте. Однако никто не явился, солнце село, а восточный берег был пуст. Только когда ночь перевалила за середину, загорелась первая красная точка в степи, потом еще и еще, и скоро правый берег так же светился, как наш, словно был его отражением.
Когда солнце разогнало туман, вся степь и ближайшие склоны, и дальше-дальше – все было полно людьми. И еще на горизонте пылили, верно, не все войско сошлось. Отец, я и мои братья, а также главы родов с младшими сыновьями подъехали к берегу и ждали. Но ни Атсур, ни его вожди не явились. День разгорался, день шел к полудню, воины с обеих сторон подходили к реке за водой, они были так близко, что могли потрогать друг друга руками, но ничего не менялось, и степь как будто застыла. К вечеру вдоль всего берега в десяти шагах друг от друга были выставлены дозорные, они должны были сменяться всю ночь, но степские спали, никто даже не смотрел на наш берег.
Весь следующий день прошел так же. Первую четверть ночи я сама пошла в дозор, и в десяти шагах от меня встал Талай. Степские бродили без дела, а мы смотрели на вечернюю жизнь их лагеря. Солнце догорало за нашими спинами, тени мешались в сгущающихся сумерках. Наши люди тоже расслабились, кто-то сел, кто-то переговаривался. Словно бы в глубине каждого жило чувство, что войны не будет, что все обойдется вот так, только лишь постоим.
– Талай! – окликнули из ряда.
– Что? – отозвался он.
– Талай, седло скатай, – сказал шутник и сам рассмеялся. Другие воины засмеялись тоже, лениво, лишь бы над чем. Талай ухмыльнулся.
– Атрис? – продолжали в линии. – Атрис, повернись!
И снова негромко пересмеивались. Вдруг ко мне подбежал воин.
– Царевна, пять всадников едут вдоль берега, – сказал он, и я тут же обернулась к шутникам.
– Оро, оро! – затвердила тревожно. – Стихнуть. Собраться. Дозор!
– Шеш, тихо, – зашипели по ряду, и все встрепенулись, вытянулись, только кто-то один все никак не мог остановиться:
– Аксалапай…
Но ему уже не отвечали. Скоро в тишине стал слышен конский шаг, и приблизились пятеро конных. Впереди ехал Атсур. Увидев меня, он изменился в лице, поднял руку, и все остановились.
– Царевна! – сказал он, справившись с собой, но не слезая с коня и глядя на меня сверху вниз. Его голос был прежним, он хотел оставаться хозяином. Но в глазах прятался страх, я отчетливо видела это в сумерках. – А вы собрались как на праздник. Кто эти воины? Они не нас ли встречают? Или это тот первый ряд, что ляжет на наши копья?
Он засмеялся, и его люди смеялись вместе с ним, хотя не понимали ни слова.
– Кто ты такой? – крикнули из линии. – Говоришь складно, а под шапкой неладно!
Они как будто продолжали игру, и теперь расхохотались все, весело и дружно. Люди Атсура потянулись к мечам. Я заметила, что у них рукояти украшены каменьями и глазурью, и подумала, что ему удалось-таки подкормить своих людей. Но он опять поднял руку, и они не шевельнулись. Они были послушны как псы.
– Я вижу, вы не скучаете, – сказал Атсур. – И кто же здесь такой весельчак? – Он поехал вперед, вглядываясь в лица дозорных, и вдруг узнал Талая. – А, я смотрю, царевна не скучает тоже: верного пса всюду берет с собой. Что ж, буду знать, где скоро возникнет брешь в этом заборе: как стемнеет, вас найти можно будет только в кустах.
Стрелы и чеканы с шумом взметнулись в воздух, и я еле успела остановить своих воинов.
– Не смейте! Это он пришел к нам с войной! Она не начнется с нашего берега.
– Царевна, эта собака очернить тебя хочет! – кричали люди. Они были как тугие луки, во мне тоже дрожали жилы, стоило больших сил сдерживать себя.
– Или я сама не могу ответить? Но я молчу! Уберите оружие!
Атсур потешался:
– Я вижу, в твоей своре много псов. Добрая выйдет завтра охота.
– Ты не увидишь ее, пав от первой стрелы.
– Огонь из твоих уст – мед, царевна, – ответил на это Атсур и улыбнулся, как бывало при жизни в отцовом доме. Потом расхохотался, протянул коня плеткой и ускакал.
Это был последний раз, когда мне суждено было его увидеть.
Мои воины стояли теперь молча, и когда истекла наша четверть ночи и явилась смена, разошлись так же тихо и, слышала я, осекали пришедших, кто шутками хотел рассеять сонливость. Уверенность в неизбежности войны явилась как народившийся месяц.
Тихо было по лагерю, когда мы уходили, только сказители допевали затянувшиеся сказы у редких огней.
– Ты столько раз не дала ему умереть, – сказал Талай, до того молча шедший рядом.
– Это не я, а Бело-Синий. Его время придет.
– Он – раздор и заноза. Он погубит больше людей, чем сто полных горитов стрел. Почему ты не даешь убить его?
– Его смерть не в моей власти, ты зря говоришь так. Завтра я буду искать его и вспомню все, что он должен мне и нашему люду.
– Завтра многие станут его искать. Я давно берегу для него стрелу.
– Не береги, Талай. Завтра все стрелы будут подсчитаны.
Мы остановились. Огни костров остались в стороне, и только звезды освещали ночь. Холодный степной воздух превращался от дыхания в дымку. Ветер сползал с холма, струился у земли, овевал тело. Мне хотелось вобрать и запомнить все, что было в тот миг, что жило в моем сердце. Но страшное спокойствие, тяжелое, равнодушное, заполнило меня. Где мое безумие воина? Где решимость и ярость? Все спало в степи, спали и мои чувства.
Талай, верно, видел, что творится во мне, и сам чуял так же. Мы молча стояли и даже не смотрели друг на друга. Вот мы прощаемся, текли во мне мысли, и может, завтра кто-то из нас шагнет в Бело-Синее, но нет сил сказать то, что знает и ждет каждый из нас. Отчего так? Или не сто́ит ничего говорить? Свободным в битве легче, а слова ничего не изменят.
– Спи крепко, царевна, – сказал наконец Талай и сжал мою руку у локтя.
Теплой волной обдало меня с головы до ног от его прикосновения, этот жар родился внизу живота и разлился по всему телу. Все мускулы подтянулись, и я глубоко вздохнула, не в силах сдержать себя.
– Доброго ветра, конник, – только и смогла вымолвить.
Талай отпустил мою руку, развернулся и ушел к своему шатру.
О той битве, что случилась на следующий день, многого не скажу. Отец учил не говорить о бое, который прошел. Доброму воину сказать о нем нечего – его руки рубились, а сердце оставалось холодным. А худой воин скажет много, но все соврет: его руки дрожали, и все казалось страшнее. Мои руки рубились, мое сердце забыло себя. Но как рассказать о тех страданиях, что я видела, о победах тех воинов, кто лег у подножия Зубцовых гор и уже о себе не скажет ни доброго, ни дурного? Мое сердце плачет, мое сердце сжимается от любви к моему народу, но многого я не скажу.