Утро занялось теплым. Степь пахла пряно, кобылки сухо трещали, разлетаясь из-под ног. До света отец построил воинов, и, когда сошла муть, войско предстало в боевом порядке. Солнце сияло на золоте зверьков на шапках. Солнце играло на сбруе коней. Как на праздник одеты были воины, начистили упряжь, обновили щиты. Как на праздник весны легко и весело смотрели.
Степские тяжелой бурой волной поднялись разом и двинулись к нашему берегу. Отец выехал вперед и стал вызывать Атсура. Если выходит битва люд к люду, сначала один на один бьются вожди. Но Атсур не явился. На холме гарцевал, вдали от берега. Это видели и наши воины, видели и его люди. Трижды вызывал его отец, но он не спустился. В теплеющем воздухе тяжелым было молчание людского моря, как гудит натянутый конский волос на ветру, так, казалось, гудел сам воздух и со звоном готов был порваться.
Первая стрела, тяжелая, будто сонная, полетела со стороны степских, шаркнув, упала плашмя к конским ногам. Ни движения, ни звука не последовало за ней. Степские не хотели воевать, мы видели. Наши люди не хотели нападать.
И тогда отец в последний раз позвал Атсура, а после вернулся в линию и занял свое место. С десяток стрел вылетело в тихом безветрии с правого берега. Крик «Айа!» сотряс воздух, и все линии двинулись, а лучники из первых рядов пустили стрелы.
Я не участвовала в первом бою. Моя линия стояла в стороне на холме, она была отведена для подмоги. Мы стояли на холме и наблюдали бой, но не двигались с места. Наши гориты горели от жажды битвы, наши кони рыли в нетерпении землю, но мы ждали и не двигались с места, не получив от отца сигнал.
Время было мучительно, время тянуло болью в желудке, солнце будто застыло в небе. Мы ждали сигнала, от нетерпения темнело в глазах. Линии проходили мимо, вливаясь в бурое море, вливаясь в битву, а мы стояли и провожали их глазами.
– Люд Золотой реки! В бою все вы – на ее берегу!..
Я плохо помню весь день, но невыносимое ожидание запомнилось навсегда. Духи моего люда, духи воинов клубились и летали. От напряжения границы миров стали для меня прозрачны. Я становилась стрелой, готовой пронзить луковицу.
Не помню, где замерло солнце, когда мимо нас с криком и гиканьем промчались мальчишки-воины, а Кам, гнавший их ряд, вдруг осек передо мною коня. Конь взвился на дыбы и заходил. Глаза Кама были страшны, облик грозен, он прокричал, глядя мне в самое сердце:
– Что стоишь, царевна? Или не видишь ты алчных духов, что летят на пир? Или не открыто тебе больше?
– Я жду сигнала! Сигнала не было от отца.
– Твой отец не видит солнца в битве, а ты ждешь знака?! Сердце твое спит!
И Кам-воин умчался, а я ощутила боль в сердце, и словно бы из самого моего нутра раздался зов к бою:
– Айая!!!
Учкту сама понесла вперед, я не держала поводья, а топот копыт боевых коней, настигавших меня, говорил, что вся линия сорвалась и несется к реке.
– Бейтесь, воины, бейтесь! Кровь солнцу подобна, и солнце в вас!
Если есть в мире сила большая, чем сила огня, то это единство люда в ярости. Я ощутила это как бурную воду, в которую пускалась в половодье, и вновь безумие воина Луноликой охватило меня. Мои руки разили, но я не чуяла их, мой лук стрелял, но словно не я держала его.
Люди и кони мелькали передо мной, духи, алчные духи заполнили воздух. Мне казалось – или я видела, – Таргатай металась среди степских, ее чекан был бур от крови, алчные духи, подвластные ей, окружали ее, и тем страшнее был ее удар, тем яростнее взор. Шапки на ней не было, темная кровь стекала по виску из раны, но она не чуяла того.
Я стремилась к холму, где гарцевал Атсур. Прорывалась туда через ряды, и моя линия шла за мной. Я чуяла помощь своих воинов и тем сильнее, яростнее билась. Я найти хотела Атсура, убить хотела его, лишь тогда обретут отмщение все воины, павшие в этот день.
– Вперед, конники, мчитесь! Земля бесконечна, и это ваша земля!
Но мне не суждено было добраться до холма. Степские сдавили нас, и мы увидели, что отрезаны. Я дала сигнал, и мы собрались клином, мы встали в оборону, но степские сжимали. Я видела, как один воин соскочил с коня и с криком кинулся вперед. Это был кузнец, огромный, сильный, его голые плечи и грудь походили на молоты, которыми он ковал железо, и защищал его лишь малый щит на спине. Ловким ножом он вспарывал брюхо степским коням, чеканом клал всадников. Это был пеший бой, которому некогда учил меня старый Бара-Атой.
Вдруг свет в моих глазах померк, а когда я пришла в себя, то лежала меж камнями, и степской на полном скаку занес надо мной копье. Я перевернулась, оно воткнулось за моей спиной. С одного рывка он не выдрал его и задержал коня. Я развернулась, с силой дернула на себя древко, и воин рухнул наземь, всем телом обрушился на меня – прямо на выпростанный мой кинжал. Он тут же обмяк, выпустил жизнь вместе с дурным дыханием мне в лицо, а глаза его, вмиг потерявшие ясность, остановились с удивлением на моих глазах. Не чувствуя ничего, кроме омерзения, я столкнула с себя эту мертвую тушу, поднялась на ноги, обтерла клинок о его одежду и продолжила битву. Верный чекан и меч стали мне помощниками, когда горит был пуст, а Учкту пала, чуть не погубив и меня.
Кони были вокруг, духи, крики и запах смерти…
И я увидела брата, любимого светлого Санталая в тот миг, когда копье вонзилось ему меж лопаток и тело его, прогнувшись в последней судороге дыхания, замерло на коне. Для того лишь расступились воины, для того лишь разошлась тьма битвы, чтобы мне увидеть его убитым. Я услышала крик, исходящий из глубины моего естества. Я стала прорываться к нему, и враги были как камни, попавшие под ноги.
Я успела в тот миг, когда он скатился с седла. Уложив его на бок, я обняла его голову. Мое тело чуяло судороги его мышц, мое сердце вбирало последние токи его жизни. Когда я взглянула ему в лицо, глаза его уже были пусты, но он улыбался как всегда светло, беззаботно, открыто – лишь он один так умел улыбаться из всех моих братьев. Жизнь излетела из его приоткрытого рта.
Воин не может лежать лицом вниз. Я освободила его тело от копья, положила на спину, и трава вокруг вмиг стала алой. Смотри в небо, брат, иди в чертог Бело-Синего, я провожу тебя. Дай кончиться бою, дай обтереть клинки.
Как когда-то в дни посвящения я разрезала себе ладонь и призвала алчных духов. Теперь они направляли мое оружие, пожирали разум врагов и получали их жизни. Взяв копье, я направила его на врага, лишившего Санталая света жизни. Своим же копьем был он убит, и духи пожрали его вмиг. В вихре тьмы, в вихре смерти я продолжала бой.
– Айа, воины, айа! Путь в Бело-Синее вам открыт.
О той битве не скажу более. Честный воин молчит, а верный воин – погиб. И тот, кто остался жив, должен молчать в память о павших.
Глава 15 Имена войны
– Аракспай!
– Торуг!
– Талай!
– Ситор!
– Илисай!
– Аксай!
– Интик! Интик! Интик!
В сумерках ходили по степи люди, звали близких, окликали воинов по именам. Я, упав от бессилия, лежала на теплой земле. Голоса летали птицами, я слушала, и мне слышалось – теплым ветром, сухим шелестом выжженной травы, мирными шутками отзывались воины, уходя в вышний чертог:
– Аксай, коня дай…
Но люди не слышали того. Одни искавшие откликались другим, и обнимались, и роднились тут же, в разбитой степи. Даже если не тот был, кого звали, найдя друг друга, родными становились навеки – таков обычай.
Я собралась с духом и села. Тело горело, раны жгло болью, но всего сильнее была усталость не тела, а сердца. Степские были разбиты и бежали. Мы собирали павших, а Степь бросила своих. Весть о гибели Атсура остановила и развернула их. Без царя кто даст обещанное? И Степь бежала, оставив нам своих мертвых, оставив нам свою скорбь.
Кто убил Атсура, я не знаю. Не я, не отец, не Талай. Как случилось это, тоже не знаю. Верно, чья-то стрела пронзила его с дальнего лета, случайная, и мы не узнаем имя того, кто послал ее, никогда. Барс настиг свою жертву.
Качаясь, я дошла до реки, упала в нее лицом и пила как лошадь – долго и тяжело. Лишь после этого разум мой прояснился, и голоса воинов, отходящих в вышний чертог, отдалились. Только живых слышала я теперь. Тогда поднялась и стала вместе с ними ходить и окликать по именам всех, кого могла вспомнить.
– Санталай!
– Бортай!
– Велехор!
– Истай!
– Стибор!
– Астарай!
Все мои братья были мертвы, никто не откликнулся мне.
– Талай!
Мы встретились и не узнали друг друга. Я плакала, глядя в его почерневшее лицо. Он опустился на колено и коснулся моих ног.
– Мы живы, царевна. Отчего ты плачешь по живым, но не плачешь по мертвым?
– Мы живы, царевна. Отчего ты плачешь по живым, но не плачешь по мертвым?
Я опустилась рядом с ним и взяла его за руки, не зная, что отвечать.
Тогда мы пошли вместе, и звали родных, собирали павших, относя их к стану, за реку.
У самой воды на коленях, спокойно и прямо, сидел степской юноша. Сидел и смотрел на наш берег. Вокруг него бродили люди, летали имена живых и погибших, а его лицо и все его тело оставалось недвижным, точно вырезанное из дерева. Он был красив красотой юной, только начавшейся жизни. Он не был ранен, рядом с ним лежал пустой колчан и сломанный лук. Он не был пленником, люди обходили его, словно не видели, словно он был духом. Его бесстрастные глаза, глаза потерявшего все бесприютного существа были полны кочевого зова, и что-то сжалось во мне: между Степью и нами общего больше, чем между братьями. Так в чем же тогда наша победа? Я стояла и смотрела, пока Талай не увел меня.
– Царь мой!
Отец был жив. Он сидел, укрывшись теплой шубой, у своего шатра. Всех братьев мы принесли к нему. Мне было страшно взглянуть в его сухое, постаревшее лицо. Мне стыдно было, что не я, а Санталай, наследник, пал в этой битве.
– Очи!
– Согдай!
– Ак-Дирьи!
– Ильдаза!
– Таргатай!
Старшая дева была жива, и тяжелая рана в голову не остановила ее. Девы залечат эту рану, я знала. Но из всего чертога осталось, кроме нее, только одиннадцать дев.
– Их доля прекрасна, – скажет мне потом Таргатай. – Их доля светла и завидна. Я же не знаю, зачем оставил меня Бело-Синий. Я не хочу жить и стареть.
Согдай я нашла среди мертвых, но глаза ее еще были живы. Я заглянула в них – она меня не узнала. Земля под ней пропиталась кровью, но сердце билось. Талай, склонившийся над сестрой, поднялся и сказал:
– Ей не жить. Отпусти ее, царевна. Она не имеет вины перед тобой.
– Она никогда не имела вины, конник. Только любовь к ней живет в моем сердце, только свет – в памяти.
Я наклонилась и положила ладонь на ее теплые, еще живые глаза. Мягкая улыбка коснулась прекрасных губ моей доброй сестры-воина, так улыбаются, когда видят хорошие сны. С ней она и ушла в Бело-Синее.
Очи оказалась среди живых. Она была с Камкой. Из всех только они никого не искали по полю, не собирали имен. Камка сидела на земле, закрыв глаза и запрокинув тяжелую голову. Ее уши полны были голосов и криков, а сердце – печали, она провожала павших и не обернулась, когда я подошла. Я не стала тревожить ее.
Еще долго ходили мы, собирали мертвых, находили живых. Уже и растущий месяц нырнул за гору, и теплая наступила ночь, а голоса все не молкли, имена летали над степью. Потом один за другим стали вспыхивать прощальные костры, и поплыл дым. Один за другим уходили воины в Бело-Синее, и мы отпускали с миром, без слез провожали их, павших в бою. Лишь те, у кого оставались в стане родные, с кем проститься еще не успели, были сложены в повозки и отправлены домой.
Шестеро братьев было у меня. Шестеро старших братьев. Все ушли в Бело-Синее, поймав смерть на конце стрелы.
Двенадцать родов было у моего люда, и полны были горы человеческим говором, а долины – ревом скота. Опустели горы. Чертог Бело-Синего полон теперь, и в счастье, на спокойных пастбищах там проводят дни мои люди.
Люди не хотели медлить, не хотели оставаться в этом месте. Степские ушли, и наши уходили тоже. Где же тогда победа? В чем она, спрашивала я себя. И сердце не знало ответа. В памяти все стоял степской юноша на берегу, на границе миров, и я понимала с отчаянием, что никогда еще не видала таких глаз, такой кочевой тоски. Враг канул в зеркало, а с ним погрузилось в пучины и то, что делало нас ближе, чем братья.
Всю ночь мы провели с отцом без сна, в молчании, а наутро сложили костры. Только среднего, Велехора, с кем поднимала я красных оленей на зимние пастбища, увезли в стан, там были его жена и дети. Родные других братьев согласились проводить их здесь, не возвращаясь домой. Они зарезали трех молодых кобыл, принесли красных петухов и пустили ходить на войлоке, кидая им крошки. На костры положили боевых коней, оружие, вареное мясо и хлеб на блюдах, сосуды с хмельным молоком, – все то немногое, что мы могли дать им в походе. Лица братьев были спокойны, они спали, они уже видели сны о вышнем пастбище и молочной реке с туманными берегами.
Все прощались молча, одна лишь жена Бортая рыдала и бесновалась. На нее было тяжело глядеть, и отец велел ее увести, когда пришло время зажигать костры. Когда ее, упирающуюся, проводили мимо меня, она обернулась и закричала неистово:
– Ты! Это все ты! Ты! Ты! Лучше б тебе было мертвой родиться!
Я не ответила, только закрыла глаза, а сердце заныло тяжелой болью.
Отец последним обошел сыновей, заглядывая каждому в лицо. Возле Санталая он стоял дольше, чем возле других, словно говорил ему в сердце прощальное слово, и мне страшно было от его молчания, от его взгляда. Мне хотелось самой лечь на костер.
По сухим веткам пламя побежало быстро, затрещало лапами смолистого кедрача, и скоро тел уже не стало видно: улетали в вышнее мои братья и духом, и телом – с дымом, с пеплом.
– Санталай!
– Бортай!
– Стибор!
– Истай!
– Астарай!
Я закрыла глаза и молча глотала слезы.
В тот же день я нашла Ак-Дирьи.
Стан еще был полон людьми, но все больше обозов тянулись к домам. Отец занялся дележом добытого. Мы с Очи взялись объехать стоянки и созвать воинов и вождей линий. Мы уже возвращались, как вдруг Очи присвистнула:
– Смотри-ка!
Я обернулась и увидела Ак-Дирьи в женской одежде, в огромной юбке, она выходила из шатра. Увидела нас и вдруг вприпрыжку, подхватив юбку, кинулась наутек. Мы хлестнули коней и вмиг догнали ее.
– Куда ты бежишь, сестричка! – засмеялась Очи недобрым смехом. – Те, смотри-ка, какое брюхо! А где же твой муж? Оставалась бы в стане, матушка, зачем ты нужна здесь добрым воинам? Даже за ляжку не пощипать!
Она хохотала и издевалась грязно, гарцуя вокруг сраженной страхом Ак-Дирьи. Мне же было не до шуток. Я видела труса перед собой, труса из дев Луноликой, и мне хотелось плюнуть ей в лицо, растоптать конем. Я достала нож и полоснула по ее круглому животу – из подложенной под юбку подушки вывернулась сухая трава. Ак-Дирьи завизжала истошно, будто ее и вправду зарезали.
– Вырядилась беременной! Тварь! Мерзавка! Блевотина! Вместо твоей жирной спины стрела нашла честного воина. Зачем ты осталась жива?! Зачем не легла сама на свой меч?
Она завыла по-песьи и повалилась наземь, стала орать и кататься. Наши кони шарахались и не желали стоять рядом с ней.
Я хотела убить ее тут же, но Очи остановила.
– Пусть Камка судит.
Мы подняли ее с земли и плетками заставили идти.
Нам не пришлось ничего объяснять Камке. Ак-Дирьи застыла под ее взглядом, вся жизнь, казалось, оборвалась в ней. А та закинула голову и стала спрашивать духов, после чего произнесла одно только слово, направив его как удар в грудь предательницы. Это было ее тайное имя, и, услышав его, она завизжала, закричала, упала на землю, стала кататься в пыли, выть и царапать себе лицо ногтями – духи принялись пожирать ее, лишенную имени.
Орущую безумную девицу отвели за стан и разорвали конями. Ее останки не предали огню, не проводили в Бело-Синее.
Еще несколько дней мы жили у Зубцовых гор, завершая все, расставляя дозорные стойбища по границе со Степью, деля добро между людьми, одаряя героев, занимаясь ранеными. Все это время шатер Камки стоял рядом с нашим, и часто они беседовали с глазу на глаз: царь, вождь люда, и Кам, вождь духа. Когда же все было завершено, так же вместе двинулись мы в стан, и в нашем доме не я, а Камка зажгла очаг от походной чаши-Табити.
Наутро отец отправил вестников за главами родов, чтобы собрать их для совета, а после отпустил всех служанок, кроме мамушки, велел не пускать просителей, которых много съехалось в стан, ожидая отца, подозвал меня, и Очи, и Камку, и стал говорить так:
– Мое время подошло, и время тех, кого мой отец привел в эти горы, кончается тоже. После этой войны люд не останется прежним. Много лет назад нам сказали об этом духи, и вот это сбылось. Из всех моих детей Бело-Синий оставил мне лишь дочерей. Я повинуюсь его воле, я оставляю Ал-Аштару наследницей.
– Царь, зачем ты говоришь это, зачем прощаешься? – перебила я его. – Твои силы еще с тобой, твои люди ждут от тебя решений и благодарят за то, что остался жив.
– Я остался, чтобы не было споров между наследниками. Силы мои ушли в Бело-Синее вместе с моими сынами. Пустой бочонок мертвым грузом лежит за домом, кому это надо, дочь?
– Скажи им все, царь, – сказала вдруг Камка. – Она не понимает.
Отец кивнул.
– Тебя последней, Ал-Аштара, послал мне Бело-Синий прежде, чем умерла твоя мать. Я не стал брать в дом новую женщину и решил уже не иметь больше детей. Но скоро после этого пришла она, – он указал рукой на Камку, с закрытыми глазами слушавшую его. – Она – настоящая мать люда, потому что дает имя, а другие женщины – только жизнь. И она сказала то, что ей стало известно от духов и что свершается сейчас: она сказала о великой силе, идущей со Степи, о страшном ветре, который унесет в Бело-Синее не только моих сынов, но и большую часть люда, а другую изменит так, что прежними им не быть.