– Эта сила только зреет, – промолвила Камка. – Та битва, что случилась сегодня, лишь ненадолго остановит ее. Наступит день, и река, переполнившись, покинет свои берега, и тогда понесется на запад, сметая люд, неся перед собой, точно плавни, осколки народов. Все перемешаются в этой реке, и, когда отступит вода, осядут новые люди на новых землях. Но это будет нескоро. Наших потомков в то время уже давно поглотит Бело-Синий.
– Ты видишь дальше, чем доступно уму, – сказал отец. – Мой же разум теперь притупился.
– Продолжай, царь.
– Я не мог не верить ей тогда так же, как и сейчас. Она сказала, что моя дочь станет царем после меня, а ее дочь будет после нее камом. Она попросила у меня эту дочь, и я дал ей то, что она хотела. Нынче сбывается все, и вам наследовать.
Мы молчали с Очи. А Камка поднялась и сказала:
– Как сменяются звери в лесу, никто не замечает. Вам объявлять обо всем людям, а нам раствориться в горах. Осенью Камка снова придет за девочками.
И она вышла с Очи из дому. Дверь хлопнула, мы остались с отцом вдвоем.
Когда уходит кам, никто об этом не знает. Он улетает с духами. Без оружия и коня уходит в тайгу, и след его скоро теряется: он исчезает.
Мы же с отцом жили еще три дня, ни на миг не оставляя друг друга. Я не верила, что он скоро покинет меня. Он об этом молчал. За эти дни он успел передать мне все, чего еще не было в моей голове, и успел решить просьбы, с которыми его ждали люди. В каждом его слове, в каждом решении была особая забота и мудрость.
Когда же собрались главы, он объявил им о своем решении. Почти все они сменились тоже: кто погиб в бою, кто лежал с ранами, вместо них пришли младшие сыновья или средние, если и младших не стало. Талай занял место своего отца, скончавшегося от тяжелых ран. Все эти мужчины молча слушали царя и глядели на меня так, что я испугалась: зачем дает мне власть Бело-Синий? Отчего не оставит меня простым воином? Как буду я, недавно еще девочка, править взрослыми людьми? Что стану им говорить?
Отец снял царскую шапку, на которой барс выпускает изо рта оленя, и надел мне на голову.
– Вот новый царь, – сказал он, положив руку мне на плечо. – С ним кочевать вам к Золотой реке.
Я ощутила тяжесть этой старой огромной шапки, и жаром загорелось мое лицо. А отец поднялся и пересел к главам. Поколебавшись, я села на его место, и тогда все стали подходить ко мне и припадать на колено, приветствуя нового царя.
– С тобой кочевать к Золотой реке, – тек шепот их клятвы, словно ручей, у моих ног. – С тобой – к Золотой реке. С тобой кочевать…
Талай отвел глаза, когда я посмотрела на него сквозь пелену, окутавшую меня. Отец подошел последним.
Служанки принесли молока и конской крови, и все мы по очереди отпили из сосуда. А когда ушли главы, отец попрощался со мной, развязал пояс, вслух произнес свое имя и перестал носить в себе свет жизни. Мое сердце рыдало, когда он уходил.
Те, кто распустил пояс, уходят неслышно. По ним не устроят поминки, не заплачут дети. Они растворяются в мире, оставив по себе только память.
А вечером, когда не стало отца и я сидела в доме одна, подавленная тяжестью царской шапки и пустой тишиной, вошел Талай. Я поднялась, хотела подбежать к нему, но он вошел так нерешительно, так странно на меня глянул, что я замерла на месте.
– Легок ли ветер, царь?
– Легок ли ветер, конник Талай?
Он приблизился, поклонился огню и сел, глядя на меня по-прежнему странно.
– Я не знаю, как говорить с тобой, – сказал он. – Я шел не к царю, а к его дочери, но я опоздал.
– Для тебя я всегда останусь другом, а не царем, Талай. Я Ал-Аштара для тебя, девочка, которую ты обучал скачкам.
Он закрыл глаза и счастливо улыбнулся:
– Как хорошо, что ты это сказала! Ту девочку я мечтал взять женой в свой дом, и так больно мне было видеть на ней сияние пояса Луноликой.
Он посмотрел мне в глаза – я не знала, что ответить.
– Мой отец умер, и я стал главой нашего рода. Мне надо брать жену, но я пришел, чтобы взглянуть на тебя. То, что живет во мне, сильнее меня.
– Это живет во мне тоже, Талай, ты знаешь. Но сильнее меня пояс и вот эта шапка, – сказала я как можно спокойнее, но что-то во мне задрожало. – Талай, скажи, что же мне делать? Это доля, это не я, не я! Но где я?
Я знала, что не стоило говорить так – из дружбы к нему, из любви. Но никогда я не чуяла большей тяги к нему, больше слабости, жалости, нежности. Мне хотелось обнять его как любимого, брата, как того родного, кто остался у меня после войны. Я понимала, что готова отдать все, лишь бы снять сейчас с головы царскую шапку, снять свой пояс, спуститься к нему и утолить свое горе. Но ничего у меня не было, кроме этой шапки, нечего было отдать Бело-Синему вместо себя.
Мы сидели застывшие, оцепеневшие, и не двигались. Немой вопрос, который он боялся произнести, висел между нами. Ответ, которого я желала больше всего в жизни, замерз у меня на языке.
– Найди себе добрую жену, – молвила я наконец чужим голосом. – Нам нужны хорошие воины.
Он закрыл глаза, как если бы я ударила его по лицу, сидел и качался, словно превозмогал боль. А после взял мою руку и поцеловал в ладонь, в ту самую рану, кровью из которой я вызывала алчных духов. Так делает лишь жених на свадьбе, но я не посмела его остановить, вся кровь отхлынула от лица, и холод, и счастье, и пустоту чуяла я в груди.
– Кадын, прощай, – сказал он после и вышел.
Как девица, как несчастный ребенок, я рыдала в ту ночь, захлебываясь, – по всему, по всему, по всему. А наутро поднялась другим человеком, владыкой, царем. И с того дня сердце мое сухо. Все истекло из меня, все горе, какое могло, тогда и случилось.
Наутро я объявила праздник по случаю победы и смены царя. Людям надо было забыть невзгоды, забыть запах поминальных костров. К полнолунию я узнала о свадьбе Талая и послала ему отрез золотого шелка и лучшего, саврасого, самого дорогого жеребца.
Часть 3 Царь
Глава 1 Новое сердце
Облака плыли неторопливо, причудливые и большие. Они то застилали солнце, то вновь открывали его, и становилось то холодно, то томительно жарко. Алатай лежал на большом сером камне, успокоенный и тихий, чего не случалось с ним давно. Он отдыхал. Он позволил телу расслабиться, а голове не думать. Он знал, что заслужил эту минуту, ибо все уроки Кама были выполнены, а то, что ждало его впереди, потребует всех сил и смелости, и перед этим стоило отдохнуть. Но оно уже не уйдет от него, оно уже с ним, как с человеком всегда его доля, и можно просто так вот лежать, нежиться под солнцем и следить за облаками.
Алатаю давно не было так хорошо. Вот уже две луны с того дня, как ушли мальчики на посвящение вслед за Камом, он жил, словно охваченный лихорадкой. Сперва было учение, и Алатай старался, рвал жилы и больше всего боялся, что не сумеет, не справится, окажется хуже других. А потом, когда начались уроки, его охватил еще больший страх – что не выполнит, не найдет то, что требует Кам, не привлечет ээ и не получит доли.
Теперь ему казалось это смешным – чего он боялся? Он лежал на камне и блаженно улыбался облакам. Последний урок был самым трудным, надо было выследить самку горного козла, годовалую, еще не ягнившуюся самочку, поймать ее живьем и срезать с холки клок шерсти. Когда Кам велел такое, Алатай решил, что пропал, он не верил, что выполнить это возможно, но вот он спускался с гольцов, и клок шерсти лежал в мешочке у него на поясе. И удивительное спокойствие вдруг снизошло на него. Словно бы кто-то шепнул, что это все, больше уроков не будет, он выдержал, выполнил, дух уже ждет его, и торопиться больше не надо – Кам сам его ныне найдет.
Всякий раз так и случалось после выполненных уроков, Кам всегда находил его, появлялся, стоило только все закончить. Других мальчиков Алатай не видал за это время. Все они растворились в тайге, разошлись по своим заданиям, каждый сам готовил себя к встрече с духом. Всю луну Алатай был один, рыскал по тайге как волк, спал в камнях и валежнике и мечтал, чтобы волком явился к нему его ээ.
– Греешься? – услышал он резкий и хриплый голос Кама. Тот стоял внизу под камнем, на котором лежал Алатай. – Те, грейся, пока светло. Видишь ту лиственницу? Согреешься – приходи к ней.
Алатай обернулся – Кама уже не было. Он улыбнулся – можно не спешить. Можно еще полежать и понежиться. Самое тяжелое позади. Самое страшное – впереди. А сейчас были облака, из-за которых смотрел на него единственным глазом Бело-Синий.
Он пришел к Каму, когда сумерки заполнили тайгу. У ручья под раздвоенной лиственницей стоял шалаш, и Кам сидел возле, готовил над огнем мясо. Алатай даже забыл все, что с ним было, учуяв запах.
– Пришел, – усмехнулся Кам. – Иди же. Я чаю, голоден. Луна минула, как мясо ты ел.
Алатай обернулся – Кама уже не было. Он улыбнулся – можно не спешить. Можно еще полежать и понежиться. Самое тяжелое позади. Самое страшное – впереди. А сейчас были облака, из-за которых смотрел на него единственным глазом Бело-Синий.
Он пришел к Каму, когда сумерки заполнили тайгу. У ручья под раздвоенной лиственницей стоял шалаш, и Кам сидел возле, готовил над огнем мясо. Алатай даже забыл все, что с ним было, учуяв запах.
– Пришел, – усмехнулся Кам. – Иди же. Я чаю, голоден. Луна минула, как мясо ты ел.
И верно, минула луна, как Алатай вообще ел досыта. Это во время учений Кам кормил их как воинов – крепко и сытно. В дни уроков еды стало мало. Алатай не охотился и мяса не видел. Кам поил его горячими взварами из таких трав, что много дней еще Алатай не чуял голода, все тело было легким и как будто полно дурманного дыма, а движения становились плавными, как в воде. Зато голод, который настигал после, был столь силен, что приходилось грызть кору и выкапывать корни, чтобы его заглушить.
Кам протянул мясо, и Алатай впился, чувствуя себя волком.
– Принес? – спросил Кам, щуря из-под шапки хитрый глаз. Алатай кивнул и отцепил мешочек. Подал ему. Кам встал, тяжелой стариковской походкой, западая на правую ногу, отошел к лиственнице. Алатай следил за ним и дивился, как может Кам быстро сбрасывать годы, когда это нужно. Был он старик, говорили, помнил еще, как пришли их деды с Золотой реки. Ходил тяжко, опирался на толстую палку. Но ему ничего не стоило вдруг словно забыть об этом, оборотиться воином, легче, быстрее и сильнее которого Алатаю видеть не доводилось. Никогда он не понимал Кама, и сердце его снова забилось от ощущения близкой тайны.
Кам вернулся с кожаным сосудом, положил его у огня и сказал:
– Здесь все, что ты добыл. Ешь и готовься. Нынче буду духов сзывать. Посмотрим, кто польстится на этакие дары, – усмехнулся он и добавил: – Пришло время скормить твое сердце.
Алатай поперхнулась и закашлялся. Хоть и ждал и знал сам, что сегодня это случится, но слишком уж долго, слишком страстно желал он этого дня, чтобы поверить в него. «Волка, – твердил про себя. – Пусть дары привлекут ээ волка!» – молил он. Но Каму, конечно, нельзя было такое сказать. «Все решит Бело-Синий», – был бы ответ. Кое-как, давясь и не чувствуя вкуса, Алатай доел, вытер губы руками и сел, глядя на Кама во все глаза.
– Сыт? – усмехнулся Кам. – А придется еще подождать. Ты готов, но доля твоя не готова. Доля твоя еще не вызрела в этом мешке. Сядь в стороне.
Алатай послушно отошел и сел на корень. Смотрел, как Кам готовит взвар: кидает в кожаный бурдюк с водой травы. Потом тянется к сосуду с его подношениями, с его долей, которую целую луну по крупице собирал Алатай по тайге – травинку, песчинку, перо из гнезда, где вырос кукушонок, помет из логова лисицы, кости суслика, орехи из схрона белки, сухой белый цветок с мохнатыми лепестками, который растет только высоко в горах, целое яичко из обгоревшего в пожаре гнезда… Все это теперь Кам доставал, подносил к носу, словно нюхал, оценивал, оглядывал и кидал – или в бурдюк, или в костер, будто то был мусор, ради которого не стоило мокнуть, мерзнуть и норовить сорваться с обрыва.
– Раздевайся, – бросил Кам, когда бурдюк был завязан и закопан в углях. – И трижды окунись с головой. Запахов на тебе много. Запахов твоих страхов, что урока не выдержишь. – И опять хрипло засмеялся.
Алатай послушно стянул одежду, подошел к потоку и вошел в него. Ручей обжог кожу, но был слишком мелок, едва выше колена. Пришлось лечь на живот и трижды поднырнуть в поток с головой. Его обдало огнем. Но он вышел неторопливо, будто ему все было нипочем, и остановился в стороне от огня, не желая подойти ближе, чтобы не показать, что ему холодно.
Стало совсем темно. Кам словно забыл о нем. Сидел у огня, держа над ним большой боевой клинок, но клинок был белый и сделан из камня. Кам крутил его над огнем, не сводя глаз, будто ничего не существовало больше, кроме блестящего, красивого, остро наточенного камня. Потом разгреб угли, достал бурдюк, налил в чашу и протянул Алатаю взвар.
– Выпей, будущий воин. Это прогонит страх. И не позволяй ему рождаться в сердце, что бы ты ни увидел.
Он говорил это, а Алатай чуял, что страх уже сковывает тело сильнее, чем холод. Даже не страх, нет, это был настоящий ужас, такого он еще не знал – ужас перед будущим, перед тем, что откроется ему сейчас, что его уже ждет. Но он сумел скрепить сердце, взял чашу и залпом выпил горький, терпкий взвар. Жар разлился по телу.
– Ложись, – приказал Кам, и Алатай повиновался, лег, где стоял, на колкие иглы. – Лежи и смотри. Не смей закрывать глаза. И не бойся смерти, воин. Не бойся боли. Боящийся смерти уже мертв. Воин Золотой реки не ведает смерти, потому и уходит на пастбища Бело-Синего.
С этими словами Кам занес над ним кинжал и со всей силы обрушил Алатаю в грудь. Дыхание вышибло, Алатай задохнулся, оглушающей болью пронзило тело – а Кам уже поднял над ним руку, и в его ладонях билось, светясь сумрачным алым светом, живое, кровавое Алатаево сердце.
Поднялся ветер, и стало ослепительно темно. Что-то загудело, как гудят кедры на ветру, но то были не кедры – это выли и свистели в тайге духи, со всех сторон слетаясь к поляне. Алатай смотрел во все глаза, не в силах вздохнуть, руками схватился за разверстую грудь. Ужас, какого он не знал еще, охватил его. Он понимал, что умирает, что, верно, уже мертв, и боялся закрыть глаза, боялся умереть сразу, как только закроет.
Ветер усилился, и тьма, казалось, сгустилась, хотя нельзя было бы больше. Алатай задыхался, силясь перехватить воздух раскрытым ртом. Вокруг стали рождаться вихри, более лютые, чем сама тьма. Алатай заметил их, и тут понял, что они вылетают из раскрытого бурдюка. Они приближались, кружились, норовили все ближе подобраться к кругу света, а вернее – к тому страшному, что Кам держал в руках, куда Алатай запрещал себе бросить взгляд. Будто живые, будто жадные, но боязливые звери, вихри крутились, приближались и не приближались, толкались, сцеплялись, гоняли друг друга от страшного кровавого дара, который подносил им Кам. Но в тот самый миг, когда стало их столь много, что уже ничего больше не было видно, и в тот самый миг, когда Алатай понял, что это не ветер, что это и есть ээ, – один самый юркий метнулся из гущи, выхватил живое, трепещущее сердце и канул в тайгу.
Алатай рывком поднялся и сел, но тут же страшная боль ударила его, он снова схватился за грудь. Уши его словно отверзлись, он понял, что миг назад не слышал ничего, словно был оглушен, – но вот шум, свист, шипение, вой, стоявшие вокруг, все обрушилось на него. И над этим поднялся властный голос Кама:
– За ним! Догони! Верни! Ты должен найти свое сердце!
Не чуя сил, не владея собственным телом, слабея от боли и совсем ошалев от ужаса, Алатай все-таки поднялся и зашагал в тайгу. Его качало, казалось, он вот-вот упадет. Руки все еще боялся оторвать от раны, пальцы слиплись от крови. Куда идти, он не ведал, его охватило отчаяние, вихри-духи метались вокруг, и от каждого их толчка он норовил упасть. «Пропал, – понял он. – Пропал. Не стать взрослым. Не стать мне воином». И вместе с этим он понял, что уходит и его мечта, ради которой торопил посвящение, – только будучи взрослым мог бы исполнить ее. И образ царя, как запомнил его, – в доме, на сборе глав, с лицом строгим, но прекрасным, – возник в его памяти.
Он закрыл глаза, втянул воздух полной грудью, так что от боли зазвенело в голове, встряхнулся и зорче вгляделся во тьму.
Ничего нельзя было разглядеть. Ночь стояла густая, какой и не бывает. Но тут в стороне мелькнула алая вспышка, будто искры вылетели из костра. Алатай сжал зубы и рванулся туда.
Ему казалось, что он движется ужасно медленно. Преодолевая себя, преодолевая завалы веток и ветер, он достиг наконец места, где видел этот свет, – его сердце, живое, трепещущее, лежало на корнях лиственницы. Алатай даже остановился, опешив, казалось, ничто не мешает нагнуться и забрать его. Но почему-то в это не верилось. Он сделал шаг. Потом еще. Наконец, успокоив себя, подошел близко, потянулся – и в этот миг нечто обрушилось на него сбоку, опрокинуло навзничь, закрутило, стало бить о камни. Алатай не видел ничего, но отчаянно отбивался – однако ээ не желал бороться, он отпрянул, бросив его, метнулся к сердцу, подхватил – и только алая вспышка мелькнула, удаляясь в тайгу.
Алатая взяла досада. Он бросился следом, совершенно забыв обо всем, кроме своей цели, и чуя, как каждый шаг дается все легче, будто он отбрасывал наваждение.
Далее все понеслось как во сне или в бреду лихорадки. Дух-ээ водил его, манил, подпускал и не давался. Вокруг все менялось, словно бы тоже старалось обмануть и запутать Алатая: то тайга была, то распадки, горы и камни, то высокие тропы, где бродят одни лишь козы, то ущелья, полные гула реки, то все наполнилось вдруг светом, и плавали странные, туманные, пронизанные искрами шары, то деревья становились такими высокими, что заслоняли собой все небо, и они неслись по стволам, как белки, и Алатай сам не мог понять, как делает такое. То вдруг все оборачивалось водой, то огнем, то становилось так странно, что и слова не смог бы найти Алатай для тех мест и видений. Но всюду было одно – алая точка и дух, укравший сердце.