— Я ни в чем не виновата! — в отчаянии взревела Евгения.
Но только родители смотрели на нее в паническом непонимании. И еще Катя схватилась за голову, сокрушаясь вместе с ними. А ее подружки по училищу отводили глаза в сторону. Если раньше они сомневались в том, что Евгения виновна в совращении несовершеннолетнего ублюдка, то сейчас, похоже, они были убеждены в ее порочности… Какой ужас!..
Из зала суда Евгению вывели под конвоем, поместили в тесную камеру, откуда ее должен был забрать автозак. Она возвращается в тюрьму, впереди ее ждет ад…
— А мне уже больше восемнадцати лет, — похабно ей подмигнув, сказал веселый солдатик внутренних войск. — За меня тебе ничего не будет… Может, крутнем кино? И мне хорошо, и тебе не скучать…
— Васек, а чего ты про себя? — возмущенно спросил его напарник, рослый детина с большим родимым пятном на подбородке. — Я тоже хочу.
— Занимай очередь, после меня. И у двери встань…
Камера находилась в сумрачном коридоре у рабочего выхода. Проходящие мимо люди могли видеть, что происходит за дверью, сваренной из железных прутьев. Солдатику свидетели были не нужны, поэтому он и попросил своего сотоварища заслонить дверь своим могучим телом. А сам зашел в камеру с уверенностью, что ему не откажут. А как он мог сомневаться в том, что Евгения шлюха, после того как ее признали виновной в разврате…
— Если понравится, дам пачку сигарет…
Она сидела на скамейке, а он встал перед ней, расстегнул ширинку.
Кое в чем Рыбин сдержал свое слово. Два месяца тюремного заключения она провела в спокойной камере с порядочными арестантками. Ее не били, не унижали, но все равно, чтобы чувствовать себя комфортно, нужно было обладать определенной выдержкой и силой воли. Тюрьма не любит нытиков и хлюпиков; в тюрьме человек должен уметь постоять за себя, и для этого вовсе не обязательно быть суперменшей, достаточно владеть собой и обстановкой. Загрубела Евгения в тюрьме, зачерствела, она могла быть жесткой, а порою становилась просто жестокой. И лицо она умела держать, спасибо театральному опыту, и хитрить-лукавить тоже научилась.
— Мне больше нравятся сигары, — туманно улыбнулась она.
— Так это всегда пожалуйста…
Напрасно расчехлился солдатик, напрасно расслабился. Длинная шпилька по самый изгиб вошла в напряженный канал.
— Твою мать!
Похабник с ревом выскочил из камеры.
— Ты что творишь, сука? — заорал на нее второй солдат.
Будь у него автомат, он бы направил его на Евгению — настолько он был ошеломлен происшедшим.
— Запрещенные предметы сдаю, причем добровольно, — мило улыбнулась она. — И не надо на меня кричать, ты же человек, а не животное… Скажи, у тебя девушка есть?
— Ну, есть.
— И у меня парень есть, он сейчас в Морфлоте служит… Твою девушку так же могут подставить, как меня. И какой-то наглец может сунуть ей свое дерьмо под нос… Скажи, тебе это понравится?
— Нет.
Ее ласково-увещевающий тон еще больше ошарашил парня. И он даже оттолкнул своего напарника, успевшего избавиться от шпильки и натянуть штаны.
— Да уйди ты, урод!
Евгения была спасена. И все потому, что не растерялась и смогла справиться с ситуацией. Надо уметь располагать к себе людей, тогда и жить станет легче. Надо всегда держать нос по ветру, тогда ничего страшного не случится…
* * *Вероника изображала возмущение, но в душе она конечно же была рада его появлению. Отец у Адама старый, а сам он молод и полон сил, в том числе и половых. К тому же он был пьян, а хмель, как известно, утраивает мужскую мощь… С друзьями выпил, на радостях. Подлая Женька хотела посадить их за изнасилование. Ха-ха! На кого ментов натравить хотела! За что боролась, на то и напоролась…
— А если Игорь Соломонович приедет? — прикрыв ладошками порозовевшие щечки, спросила она.
— Не приедет, я точно знаю…
Отец сейчас находился за городом, в элитном пансионате, обхаживал важную комиссию.
— А если Коля зайдет? — не унималась она.
— Не зайдет…
Телохранитель Коля был с отцом. Он только что звонил от его имени, интересовался его состоянием. И про отца пару слов сказал. В загуле батя: банька, водочка, шашлычки, ну и, конечно, девочки… Нет, не поедет отец к своей любовнице, исключено. И Коля не нагрянет. А если вдруг, то с ним все на мази. Не выдаст его Колян. Нет ему смысла ссорить его с отцом: мужик с обеих рук кормится. А деньги он любит, потому и дальше будет как тот ласковый телок у двух маток сосать… Да и Вероника такая же. Понимает, что ее «дорогой и любимый» Игорь Соломонович может променять ее на очередную красотку, поэтому всерьез рассматривает Адама как запасной вариант. Но на войне, как известно, в бой бросают и резервные полки. Потому он здесь, на тайной квартире, которую снимает для своей любовницы отец.
Вероника такая сочная, ароматная, под халатом из прозрачного шелка ничего нет…
— А с чего это Колян может к тебе зайти? — подозрительно сощурился он.
— Ну, мало ли что. Твой отец иногда присылает его, чтобы он посмотрел, одна я или нет…
— А в постель к тебе не заглядывает?
— Да нет, с этим строго…
— Что, в ванной запираетесь?
— Ты так не шути, не надо…
— А как надо? Так?
Адам вплотную приблизился к ней, обвил рукой талию.
— Может, лучше не надо? — неуверенно спросила она, лишь слегка обозначив отступательное движение.
— Надо… Жизнь продолжается…
— Так говорят, когда что-то заканчивается. А насколько я знаю, с твоим отцом все в порядке.
— С ним все в порядке, — ухмыльнувшись, кивнул Адам. — А для одной сучки все закончилось… Три года общего режима.
— Это ты про ту девушку?..
— Да, про ту шлюху… Представляешь, Лешку совратила. Он теперь без баб жить не может, — гоготнул он так, что Вероника вздрогнула.
— Но ведь она ни в чем не виновна?
— Плевать… Как говорил товарищ Сталин, был бы человек, а статья найдется… А ты что, боишься? — пьяно ощерился он.
— Чего мне бояться?
— Ну, мы с тобой сейчас зажжем, а тебя потом возьмут за изнасилование… Мне, между прочим, еще нет двадцати одного года. Я еще не совсем совершеннолетний…
— А кто тебе сказал, что мы с тобой зажжем? — оторопело повела она бровью.
— Ну а зачем я к тебе пришел?
— Не знаю.
— Да не бойся, никто тебя привлекать не собирается…
— Я и не боюсь. Потому что не будет ничего… Не хочу я с тобой, парень.
— Женька тоже не хотела. И где она сейчас? — недобро посмотрел на нее Адам. — Сама подумай, кто ты, а кто я! Таких, как ты, полным-полным, а я у отца один. Если я скажу, что ты меня совратила, он меня простит, а тебя сожрет и не поморщится… Ему Женька понравилась. Я тебе больше скажу, он хотел ее на тебя променять. И где она? Я сказал, и ее не стало. И тебя не станет…
— Ты страшный человек, — в замешательстве смотрела на него Вероника.
— Нет, я добрый и милый. Для тех, кто любит меня… Вот ты не любишь меня, не хочешь оказать мне первую помощь. А ведь я умираю, от недостатка твоей любви, между прочим. Вот умру, будешь отвечать за неоказание помощи. Есть такая статья в Уголовном кодексе… Ну, чего стоишь? Снимай халат. Я уже давно хочу твои булочки на зуб попробовать… Ну!
— Ты правда страшный человек…
— Давай, давай! От тебя не убудет!
— Не убудет, — кивнула Вероника.
И привычным движением руки развязала узелок на халате. Плавно повела плечом, тазом, и одежда, как будто сама по себе, с легким шорохом легла к ее ногам.
— И меня раздень, — потребовал он.
Вероника подчинилась. И одежду с него сняла, и в постель уложила… Любовью она занималась без вдохновения, но все же показала класс. Адам смачно хлопнул ее по ягодице, когда все кончилось.
— Умница…
Немного полежав, он встал, достал из куртки карманную радиостанцию, связался с Лехой и Генкой, которые ждали его в машине. Им тоже нравилась Вероника, а он не мог отказать своим друзьям в удовольствии.
— Давайте сюда!
— Ты что задумал? — забеспокоилась девушка.
— Это не я, это Лешка, — осклабился Адам. — Он грозится отцу все рассказать.
— Что рассказать?
— Ну, что мы с тобой… Надо ему рот заткнуть.
— Как?
— А переспать с ним… Не будет же он на самого себя стучать…
— Но я не хочу с ним.
— Так ты и со мной не хотела. А легла. Потому что умная девочка… Пойми, мне-то ничего не будет, если отец узнает. А тебя в бетон могут закатать. Или ты не знаешь, что у него связи в криминальных кругах…
— Знаю, — побледнела Вероника.
— Тогда расслабься и получай удовольствие. Поверь, все будет о’кей!
Первым с ней в спальне закрылся Леха, затем был Гена. Потом друзья пили водку, после чего последовало предложение попробовать с ней втроем. Но Адам решил, что это будет слишком. В конце концов, он приличный человек и у него есть совесть…
* * *— Лицом к стене!..
Приговор именем Российской Федерации. Пять лет лишения свободы за организацию покушения на убийство. Правосудие сошло с ума, но приговор кассационной жалобой не вырубить…
— Лицом к стене!..
Приговор именем Российской Федерации. Пять лет лишения свободы за организацию покушения на убийство. Правосудие сошло с ума, но приговор кассационной жалобой не вырубить…
Никита уже знал, что случилось с Женей. Ее осудили на три года еще в октябре, Верховный суд оставил приговор без изменения. В конце декабря, под самый Новый год, она ушла по этапу, а сегодня, двадцатого января девяносто четвертого года, он сам был осужден на пять лет строгого режима. Кассационную жалобу он, конечно, подаст, но вряд ли его оправдают. Слишком круто взялся за него и Женю отупевший от злобы Адам. Казалось бы, поиграл в вершителя судеб, и хватит. Так нет, он довел дело до конца. Продемонстрировал свою силу… И ведь не хочет понять гад, что рано или поздно Никита выйдет на свободу. А он обязательно там окажется, потому что тюрьма — это вовсе не конец света.
— Пошел!
Это была третья камера в жизни Никиты. Первая — в изоляторе временного содержания; детский сад по сравнению с той «хатой», в которую он попал в СИЗО. Общая камера следственного изолятора была забита до отказа. Он попал туда в самую жару, так что для полного счастья тогда ему не хватало только дубового веника. К тому времени он кое-что уже знал о тюремных понятиях, поэтому не опростоволосился, оказавшись перед лицом смотрящего. Приняли его нормально, даже «прописку» не стали устраивать. И вел он там себя правильно, в точности соблюдая подчас идиотские, но в принципе справедливые правила тюремной жизни. Он не пытался изображать из себя большого умника, но все же кличка Студент приклеилась к нему намертво. В обиду себя не давал, на рожон не лез. В общем, на жизнь жаловался, а на людей — нет…
Оказавшись в новой для себя камере, Никита неторопливо осмотрелся. Главное, не суетиться, вести себя с достоинством. Но и крутого из себя строить тоже нельзя. Чем выше захочешь себя поднять, тем больше появится желающих тебя опустить. Один из философских постулатов собственного сочинения. А в этой камере, похоже, у него будет возможность поразмыслить на досуге над прелестями тюремной жизни. Большая камера, а людей не очень много. Есть даже свободные «шконки». Ну а во всем остальном все как обычно. «Красный угол» для блатных, у самого окна, на втором ярусе «шконка» для уголовника, ответственного за так называемые воровские прогоны. Без тюремной почты камера не может быть правильной. Если нет в «хате» возможности переписываться с законными ворами, подельниками или просто друзьями, то, значит, здесь бал правят «суки», прикормленные тюремным начальством. Никита знал об этом с чужих слов, а потому не мог утверждать, что в камере без воровской почты обитают отбросы тюремного общества. По его мнению, отбросов полно по всему изолятору.
— Кто такой?
Со стороны блатного угла к Никите подошел высокий, но сильно сутулящийся парень с большим, вытянутым книзу лицом и круглыми ушами. Шрам на левом виске, золотая фикса в желтых с гнильцой зубах, татуировки на пальцах. Взгляд мутный и такой же грубый, как его сиплый прокуренный голос. От него воняло немытостью и грязными носками. А ведь в камере не жарко, даже холодно. И баня полагается хотя бы раз в неделю.
— Студент, — с достоинством ответил Никита.
— А я-то смотрю, чистенький какой… — ухмыльнулся уголовник. — После суда?
— Точно.
— Сколько кинули?
— Пять лет. По сто восьмой.
— Тяжкие телесные? — блеснул познаниями блатарь.
— Они самые.
— До суда под подпиской был? — рассматривая его джинсовую куртку на меховой подстежке, спросил уголовник.
— Нет. В двести сорок шестой мотал. Почти полгода.
— В двести сорок шестой? Полгода?.. А не гонишь? Кто за «хатой» смотрел?
— Елисей Михайлович.
— А-а… Щас прогон сделаем… Если косяки на тебе, спросим жестко… А может, и нет, если ты не петух…
Никита ничего не сказал, но во взгляд вложил всю свою силу. Он давно уже понял, что уголовники больше понимают визуальный язык, нежели вербальный. И сейчас он смог взглядом и выражением лица предупредить, что словами сорить при нем не стоит.
— Клифт у тебя не хилый, — озадаченный его реакцией на неосторожное слово, сказал блатарь. — Могли бы договориться…
— Нет за мной косяков, — спокойно и решительно сказал Никита. — И если ты от смотрящего ко мне пришел, давай, шкон показывай. Если сам по себе, то в сторону отвали…
По тюремным правилам никто не мог наехать на новичка без ведома смотрящего. И уж тем более, позариться на теплые вещи, без которых зэку в зимнюю стужу смерть. Так что если этот круглоухий жук попытался взять Никиту в оборот по собственному разумению, то с него могут спросить.
— Смотри, какой… Вот шконка твоя, располагайся…
Похоже, уголовник смекнул, что новичка на разговор не возьмешь. Показал ему на место, которое он мог занять, а сам отправился к смотрящему.
Никита застелил постель, сел на «шконку». Еще раз осмотрелся. И на него смотрели. Хмуро, исподлобья. И молча. Щекастый, похожий на хомяка мужик. Худой как скелет парень, с изрытым оспой лицом. Глазастый дядька с всклокоченной шевелюрой, в пальто с поднятым воротником и шарфом чуть ли не до колен… Обычные люди вокруг, только побитые жизнью и тюремной молью. Внешне все сдержанные, настороженные, смотрят хмуро, беспокойно. Посмотришь на таких молчальников и подумаешь, что нет существ более примитивных, но это неправда. Или не для всех правда. Сам тюремный уклад жизни вынуждает арестантов вести себя зажато и даже убого. Щекастый мужик может зарычать и показать отнюдь не хомячьи клыки, если сделать ему козу; парень зашипит и, возможно, пустит в ход кулаки; дядька с шарфом спрячет нос за поднятый ворот своего пальто. У каждого своя реакция на внешние раздражители, у каждого своя маска. Но если найти подход к тому же «хомяку», разговорить его, может выясниться, что он милейшей души человек, к тому же еще и невинно осужденный. Но в то же время он мог оказаться и нелюдем, в безумной злобе убившим свою жену или даже ребенка… Сколько людей вокруг, столько и загадок.
Но сейчас не время размышлять над чужими тайнами. Своя судьба-злодейка прижала так, что волки в душе воют. Пять лет строгого режима… И знакомства заводить в камере смысла нет. У людей чемоданное настроение со знаком «минус». Не на курорт отправляются, а ждут этапа на зону. Да и ему самому скоро светит «дальняя дорога». Кассацию он подаст, но вряд ли вышестоящий суд отменит приговор. Как только жалобу отклонят, за ним тотчас придут…
Из мрачных рассуждений Никиту выдернул тот самый уголовник.
— Пошли!
До блатного угла рукой подать, но Никита отправлялся к смотрящему с таким чувством, будто идти к нему три дня лесом. Это был совсем другой мир, в котором обитали намертво вжившиеся в арестантский быт люди. Не зря они называли тюрьму своим домом. Они устанавливали здесь порядки, они смотрели за тем, чтобы их соблюдали.
Смотрящий — кряжистый, посеребренный ранней сединой мужчина — поднялся со своей шконки, но вовсе не для того, чтобы подать Никите руку. Не глядя на него, он пересел на край скамейки за стол-дубок. Нехотя жестом показал ему, что можно занять место напротив. И когда Никита сел, вперил в него тяжелый, пытливый взгляд.
Внешне смотрящий мало походил на прожженного уголовника. Здоровый цвет и мягкие черты лица, по-домашнему уютный свитер светлого цвета, ухоженные руки. Но на тех же руках, на пальцах, чернильные перстни. И взгляд жесткий, прочно закрепленный на стальном внутреннем стержне. Это не хорохорящийся баклан вроде Гоши, которого легко сбить с толку. Это настоящий лагерный волк, с которым нужно вести себя естественно и без страха, чтобы не пробудить в нем зверское чувство голода.
— Студент, говоришь, кликуха? — спросил он лениво, как будто через силу. — Двести сорок шестая «хата»…
— Студент. Двести сорок шестая, — подтвердил Никита.
Он избегал смотреть ему в глаза, но и взгляд не опускал. В таких случаях следовало фокусировать взгляд в точке на переносице собеседника. Но при этом не стоило жестко его фиксировать, хотя и плавающий взгляд был недопустим.
— Знаю я Елисея Михайловича. Пересекались на днях, — едва заметно улыбнулся смотрящий. — Говорил он про тебя…
Никита слегка приподнял брови, сдержанно выражая удивление.
— Ты, говорят, философ?
— Если в хорошем смысле этого слова, то да.
— Да никто и не говорит, что в плохом… Психологией занимаешься?
— Не то чтобы занимаюсь…
— Но люди к тебе со своими проблемами приходят.
С этим Никита спорить не стал. Он мог убеждать людей в тех или иных своих достоинствах, что в условиях тюрьмы было жизненной необходимостью. Но он мог и утешать этих же людей, воздействовать на них силой слова и взглядом. А проблем у арестантов масса, гораздо больше, чем у обывателей на воле… Да и не хотел он спорить со смотрящим. Никите было приятно узнать, что хоть кто-то ценит его в этом жестком и мрачном мире.