Едва дверь за ним затворилась, мы дружно расхохотались. Даже Сэл. Глядя на Дэвиса, старый врач заметил:
– Похоже, твой неортодоксальный способ толкования Библии всерьез напугал этого молодого человека. Хотел бы я знать, как ты будешь выкручиваться из этой ситуации…
Дэвис слегка улыбнулся, пожал плечами и стал протирать тряпкой стойку. Секунды через две он сказал:
– Люди, которые в пустыне умирают от жажды, готовы почти на все за один-единственный глоток воды. А этот мальчик… – он повел головой в сторону туалетов, – он жаждет.
Прошло еще минут десять, и из туалета показался Термит. Он с беспокойством оглядывался. Его рубашка была аккуратно заправлена в джинсы, ремень – туго затянут. Отойдя подальше от стойки, он вытащил из кармана пачку однодолларовых банкнот.
– Эй, молчальник, – позвал он. – Сколько я тебе должен?
– Сейчас скажу… – Дэвис продолжал полировать стойку. – Один «Трансплант» и семь пива… – Он посмотрел на потолок, делая вид, что подсчитывает. – Это будет… это будет… одно утро вторника.
– Чего-о?.. – протянул Термит и попятился, выставив перед собой палец наподобие пистолетного дула. Показывая на нас, он добавил: – Я так и знал, что с вами что-то нечисто. Геи есть геи.
– Нет, сынок, – сказал Дэвис, – с тебя я денег не возьму. Но если тебе интересно, то каждый вторник, четверг и воскресенье я преподаю здесь по утрам Священное Писание. Мы изучаем Новый Завет и слова Иисуса… Я тебя приглашаю. За каждое занятие, на которое ты придешь, с меня бесплатный ужин. – Он улыбнулся и, взяв в руки пустой бокал, показал Термиту. – И столько пива, сколько сумеешь выпить.
Парень покачал головой.
– Нет, этим меня не заманишь – ни Новым Заветом, ни… Говори, сколько я должен – и я заплачу. Не хочу быть перед вами в долгу, девочки. По вторникам у вас здесь какое-то голубое сборище, и вы хотите заполучить меня… Я эти штучки знаю – видел по телику, в сериале «Копы»: сначала вы будете меня бесплатно поить и кормить, а потом что-то подсыплете мне в пиво, так что проснусь я в женском платье, и…
Термит шагнул вперед и начал быстро-быстро – пальцы так и мелькали – отсчитывать купюры и бросать их на стойку.
– Вот, здесь тридцать долларов. – Он посмотрел на Дэвиса. – В расчете?
– Я же сказал, сынок, платить не обязательно.
– Я не твой сынок и не твоя девка. Так мы в расчете или нет?
Дэвис кивнул.
– В расчете.
Не отворачиваясь от нас, Термит задом попятился к входной двери, которая стояла открытой. По-прежнему сидя у стойки, мы смотрели, как он запрыгнул в свой потрепанный «Камаро» и рванул с места, выбросив из-под колес фонтан гравия и земли. Из открытых окон машины неслась «Дом родной, Алабама» в исполнении «Линэрд Скинэрд».
Дэвис покачал головой.
– Мне всегда нравилась эта песня, – сказал он.
– Он вернется, – обнадеживающим тоном отозвался Чарли. – Вот увидишь. Ему понравился «Трансплант». Ты же видел, как он в два счета с ним разделался.
Дэвис задумчиво покивал.
– По-моему, он неплохой парнишка. Только, как и все мы когда-то, он оказался на распутье, и я боюсь, что Термит отвергнет путь, который всегда оказывается слишком крутым и трудным после того, как, пройдя более легкой дорогой, ты обнаруживаешь, что уперся в тупик.
Мы с Чарли положили на стойку по двадцать долларов, и я сказал:
– Нам кровь из носа нужно поскорей закончить катер Хаммермилла, чтобы натянуть нос парням из Блу-Риджа.
Дэвис налил мне на посошок стакан спрайта и стал наполнять пивом три бокала для троих завсегдатаев, которые вошли в дверь сразу после того, как Термит оттуда вылетел.
– Что это с парнем?.. – спросил один из вошедших, имея в виду Термита, за которым поднялось облако пыли. – Вы показали ему его отражение в зеркале?
Дэвис пожал плечами и посмотрел на меня.
– В этом не было нужды. Я думаю, он и так бежит от себя.
* * *Я остановил машину рядом с натянутой на столбы направляющей проволокой, которая вела к дому Чарли. Проволоку можно было принять за электрическую изгородь. Впрочем, такая «подсказка» была ему не особенно-то и нужна: в окрестностях своего дома Чарли прекрасно ориентировался.
Прежде чем выйти из машины, Чарли повернулся ко мне:
– Слушай, Портняжка, ты мне так и не сказал… Та женщина тебе больше не звонила? Ну, та, у которой девочка в больнице. Энни, кажется?..
– Откуда ты про нее знаешь?
– Я же слепой, а не глухой.
Я покачал головой.
– Нет, – сказал я. – Мы договорились, что она позвонит мне на будущей неделе и я покатаю ее и девочку в хаммермилловском катере.
– Думаешь, она позвонит?
– Откуда мне знать?
Чарли улыбнулся и выбрался из машины. Придерживая рукой дверцу, он наконец сказал то, что собирался сказать на протяжении вечера.
– До Четвертого июля осталось всего несколько дней.
– Я знаю, – ответил я негромко.
– Ну и как? Ты уже набрался храбрости?
– Я над этим работаю.
– Сколько лет-то прошло?
– Ты знаешь не хуже меня.
Чарли кивнул и повернулся к озеру, словно мог его видеть. Достав из заднего кармана джинсов складную тросточку, он резко встряхнул ее, раскрывая, и постучал по крылу «Субурбана».
– Письма предназначены для того, чтобы их читали, дружище. Потому-то люди их пишут.
– Я в курсе. – Опустив взгляд, я уставился на коленки.
Чарли улыбнулся.
– Или ты ждешь, пока я его прочитаю и расскажу тебе, что там говорится?
Я взялся за рычаг коробки передач, переключая его на «ход».
– Мне кажется, Джорджия оставила тебе свежий подарочек прямо перед входной дверью. Смотри не вляпайся.
Чарли чуть задрал голову, принюхался и, еще раз улыбнувшись, зашагал прочь. Больше он ничего не сказал, но в этом не было необходимости. Его вопросы говорили сами за себя.
Выехав с подъездной дорожки на шоссе, я повернул в сторону, противоположную моему дому. Несколько минут спустя я был уже на больничной парковке, которую освещала одна-единственная желтоватая лампочка. Припарковавшись подальше от нее и выйдя из машины, я сразу увидел уборщика, который выкручивал возле боковой двери мокрую половую тряпку. Выждав, пока он закончит, я быстрым шагом двинулся к двери и успел войти до того, как она захлопнулась.
Больница – любая больница – место достаточно оживленное, поэтому там сравнительно легко оставаться незамеченным, нужно только притвориться, будто торопишься куда-то по важному делу. Если озираться по сторонам и мешкать возле каждой двери, тебя мгновенно вычислят и остановят.
Проходя мимо пустой комнаты отдыха для персонала, я пошарил за дверью и нащупал висящий на крючке белый халат. Надев его, я обнаружил в кармане свернутый кольцом стетоскоп. Повесив его на шею, я зашел в туалет и мокрой расческой тщательно зачесал назад волосы, снова вышел в коридор и уверенной, но не слишком быстрой походкой зашагал к палате Энни. Мне хотелось выглядеть по-деловому, но и суетиться тоже не следовало: я же был «на работе», а раз так, чрезмерное напряжение и торопливость могли броситься кому-то в глаза и все испортить.
На ходу я извлек из прозрачного ящика на стене медкарту Энни и продолжал шагать по коридору с таким видом, словно меня как раз и послали забрать последние назначения. Проходя мимо сестринского поста, я неразборчиво пробурчал пару слов, которые могли сойти за приветствие, свернул за угол и юркнул в другой туалет. Запершись в кабинке, я извлек карту из пластикового конверта и быстро ее пролистал. Через три минуты я знал все, что мне было необходимо. Вернув карту Энни в ящик, тем же путем я незаметно покинул больницу.
Вернувшись домой, я первым делом отправился в кладовую и достал оттуда старый футляр для теодолита. Когда я был маленьким, мы с Эммой нашли его на чердаке – пустой пыльный ящик с длинным, потрескавшимся от старости кожаным ремнем для переноски. На деревянной крышке – на крошечном металлическом медальоне – было выгравировано: «Ок. 1907». Несмотря на почтенный возраст, футляр оставался в значительной степени пылевлагонепроницаемым, и в нем было достаточно места, чтобы хранить там вещи, которыми я дорожил. Например, книги.
Сейчас я достал из ящика письмо Эммы и, крепко прижимая его к груди, пошел на причал. Там я остановился, поднес конверт к самому носу, глубоко вдохнул и, крепко зажмурив глаза, солгал себе, наверное, уже в стотысячный раз.
Открыв глаза, я обнаружил, что все еще в белом врачебном халате.
Глава 19
Как-то накануне очередного Рождества я купил старый двухместный гоночный скиф, явно знававший лучшие дни. Установив лодку на ко́злы в гараже, я провел там немало вечеров, меняя, выправляя, отпаривая, полируя и ремонтируя шпангоуты и стрингеры, обшивку днища и бортов, банки и весла, вертлюги и отводы словом, все, что должно было двигаться или служить несущим элементом конструкции. Работал я методично и тщательно и в результате фактически построил новую лодку, используя старую в качестве модели-образца. Никакого особого опыта у меня, конечно, не было, так что учиться приходилось, что называется, на ходу, зато я знал кое-что о самой гребле как о виде спорта и надеялся, что воссоздаваемый мною скиф даст нам с Эммой новое интересное занятие и заодно поможет хоть немного укрепить ее больное сердце.
Открыв глаза, я обнаружил, что все еще в белом врачебном халате.
Глава 19
Как-то накануне очередного Рождества я купил старый двухместный гоночный скиф, явно знававший лучшие дни. Установив лодку на ко́злы в гараже, я провел там немало вечеров, меняя, выправляя, отпаривая, полируя и ремонтируя шпангоуты и стрингеры, обшивку днища и бортов, банки и весла, вертлюги и отводы словом, все, что должно было двигаться или служить несущим элементом конструкции. Работал я методично и тщательно и в результате фактически построил новую лодку, используя старую в качестве модели-образца. Никакого особого опыта у меня, конечно, не было, так что учиться приходилось, что называется, на ходу, зато я знал кое-что о самой гребле как о виде спорта и надеялся, что воссоздаваемый мною скиф даст нам с Эммой новое интересное занятие и заодно поможет хоть немного укрепить ее больное сердце.
И вот в первый день Рождества мы с Эммой пошли на берег озера. Я завязал ей глаза, взял за руку и вывел на причальный плот, где нас ждала готовая лодка. На борту я вывел по трафарету ее название – «Эмма».
Как я и ожидал, Эмма сказала все приличествующие случаю слова, после чего я предложил ей немного прокатиться. Она согласилась, как мне показалось – с радостью, и спустя какое-то время мы не спеша отошли от причала. Эмма гребла, пока могла, то есть совсем недолго, а я смотрел на ее спину, на то, как ложатся на ее худые узкие плечи короткие редкие волосы, в который раз наблюдая упорную, непрекращающуюся борьбу между душой и той бренной оболочкой, в которую она была заключена.
Я знал, что ее сердце день ото дня сдает, становится слабее. Это было видно и по ее бледности, и по рисунку дыхания. Очень скоро наша гребля превратилась просто в прогулки по озеру, во время которых Эмма безостановочно делала наброски, зато я работал за двоих. Мне это принесло пользу: я здорово окреп, и, когда меня впоследствии взяли в гребную команду, я узнал, что сердце у меня абсолютно здоровое. Да, мое сердце работало прекрасно, лучше, чем у многих. Катая по озеру Эмму, фактически я возил в лодке дополнительный груз, и это физическое упражнение сотворило настоящее чудо с моими легкими, сердцем и сосудами, не говоря о мускулатуре рук, ног и спины. Той же весной на первенстве штата я был третьим в гонке одиночек.
Каждый выход на воду с Эммой действительно был для меня превосходной тренировкой, но радости эти прогулки приносили мне значительно меньше, чем могли. Состояние Эммы продолжало ухудшаться – я отчетливо видел это каждый раз, когда внутренним взором проникал туда, где отчаянно билось, захлебываясь кровью, ее больное сердце.
Глава 20
По мере того как буквально на глазах менялись к худшему самочувствие и даже внешний облик Эммы, ее мать все сильнее разочаровывалась в возможностях современной медицины и готова была пробовать все, что угодно. Нередко мы с Эммой сидели в ее комнате и, приникнув к вентиляционным отверстиям, слушали, как мистер и миссис О’Коннор шепотом обсуждают дальнейшие перспективы лечения и количество неоплаченных счетов, которое росло с угрожающей быстротой несмотря на то, что отец Эммы работал на двух работах. Как бы там ни было, надежды родителей на новые, экспериментальные методы лечения явно сошли на нет, поскольку теперь Эмму возили в Атланту не так часто, как прежде, хотя еще недавно они с матерью летали туда дважды в месяц. Истощив свои банковские счета, но не получив никакой существенной помощи от официальной медицины, родители Эммы решили прибегнуть к услугам странствующих евангелистских проповедников.
Преподобный Джим Тубало был не просто проповедником, но и самопровозглашенным «целителем». Он путешествовал по юго-востоку страны в длинном красном автобусе, покоряя сердца потенциальных сторонников «Духовного Возрождения» безупречным костюмом-тройкой, сверкающими часами, гривой густых седых волос и крайней нетребовательностью в финансовых вопросах. Дадите сколько сможете, любил повторять он. Господь не требует непосильной жертвы.
В нашем городке проповедник и его многочисленные ассистенты появлялись дважды в год: «Спешите, спешите, спешите! Только три дня!» – значилось на рекламных афишах. И вот однажды, когда на площади в очередной раз появились просторные палатки для молельных бдений, родители Эммы выгнали нас из дома задолго до пяти часов, чтобы успеть занять лучшие места. К «целителю» выстроилась длинная очередь, но миссис О’Коннор оказалась одной из первых: крепко держа Эмму за руку, она подвела ее к сцене, и я втерся следом. Я был основательно напуган, но мне казалось, я должен защитить Эмму и от ее матери, и от седого проповедника.
Сцена была ярко освещена, играла громкая музыка, участники собрания подбадривали нас криками. Под этот шум преподобный Джим торжественно возложил руки на Эмму и, как и следовало ожидать, напугал ее до полусмерти. Сначала он схватил ее за плечи и встряхнул, потом принялся что-то кричать на ухо и бить по голове своей толстой Библией. Продолжалось это секунд тридцать, и все это время миссис О’Коннор продолжала держать Эмму за руку, а мистер О’Коннор пытался разобраться, помогает этот цирк его дочери или вредит. Проповедник как раз собирался в последний раз стукнуть Эмму Библией по голове, когда ее отец – довольно крупный мужчина – перехватил его руку.
– Прошу прощения, мастер Джим, – проговорил он, – но если вы еще раз ударите мою дочь Библией, я заставлю вас ее съесть.
Но смутить преподобного было нелегко. Закрыв глаза, он воздел руки к небу и возопил:
– Исцелена! Исцелена! Благодарю-ю-ю Тебя-я, Госпо-о-о-о-дь!
Он несколько раз прошелся по сцене, двигаясь так, словно пытался отскрести от подошв ботинок налипшую жвачку. Музыка по-прежнему гремела, а собравшиеся громко аплодировали. Преподобный посмотрел на мисс Надин.
– Господь говорил со мной, – изрек он и качнул головой, что-то негромко напевая или бормоча себе под нос. Затем преподобный снова повернулся к родителям Эммы и добавил: – И Он только что сообщил мне, что ваша дочь исцелена. Недомогание оставило ее, болезнь ушла из тела – она здорова.
Мистер О’Коннор бережно взял Эмму за руку.
– Прости, милая, – прошептал он. – Пойдем…
И пока преподобный Джим сообщал публике, что вот сейчас на их глазах Всемилостивый и Всемогущий Господь совершил еще одно чудесное исцеление, отец Эммы увел нас со сцены.
Шлепая по лужам, мы долго шли через пропахшую навозом парковку, чтобы снова сесть в старый «универсал» О’Конноров длиной, наверное, в полквартала. Там мы стали свидетелями жаркого спора, разгоревшегося между родителями Эммы. Миссис О’Коннор пыталась убедить мужа, который, похоже, отнесся ко всему происшедшему крайне скептически, что преподобный действительно может лечить людей. Мистер О’Коннор молча слушал, потом посмотрел на нас в зеркало заднего вида:
– Дорогая, я вовсе не хочу сказать, будто твой Господь не может исцелить нашу дочь. Я просто сомневаюсь, что, когда Он это делает, Он надевает костюм-тройку и дорогущие часы и говорит затем – с вас тысяча долларов.
Мать Эммы с недоверием воззрилась на мужа:
– Не может быть! Преподобный потребовал у тебя тысячу долларов?
– Не преподобный… А тот приятный мужчина, что провожал нас к выходу. Он так и сказал, мол, обычная такса за исцеление – тысяча долларов, но вы можете дать сколько сможете. Дадите две – будет очень хорошо.
Мы с Эммой поддакнули – мы тоже это слышали, и миссис О’Коннор надолго замолчала. Далее Эмма сказала:
– Но, мама, если следовать логике, чтобы меня вылечить, Богу не нужен никакой преподобный. Он может исцелить меня когда угодно и где угодно. Я это точно знаю.
Ее мать обернулась и с недовольным видом ткнула в нас пальцем.
– Ах, вы тоже на его стороне? Помолчите-ка лучше!
Больше никто не сказал ни слова – только Эмма взяла меня за руку и без возражений проглотила свою таблетку. Когда мы подъехали к дому, она уже спала, положив голову мне на колени. Отец отвел ее наверх, уложил в постель и стал собираться на работу в банк в центре города, где он по выходным подрабатывал ночным сторожем. Мать проверила, спит ли Чарли, и поставила на огонь кофейник.
Спрятавшись в кустах, я видел, как отправился на работу мистер О’Коннор и как мать Эммы, провожавшая его на крыльце, вернулась в кухню, на ходу вытирая слезы. Убедившись, что она не собирается снова выйти на улицу, я обошел дом сзади, мигом вскарабкался на магнолию, уселся на толстый сук напротив окна Эммы и при свете луны стал смотреть, как она спит. Было где-то около полуночи, когда я подобрался к окну вплотную, приоткрыл створку и, пробравшись в комнату, встал возле ее кровати. Некоторое время я прислушивался к ее дыханию, потом опустился на колени и положил ладонь на ее теплую грудь. Даже сквозь пижаму я чувствовал, как отчаянно бьется ее больное сердце. Оно и в самом деле стучало чуть не вдвое чаще, чем мое.