На самом деле она молилась много и часто и, возможно, более страстно, чем ее муж, чем окружавшие ее строгие и богобоязненные придворные дамы. Только она не любила делать это напоказ. В храме всегда стояла отдельно от других, скрыв лицо под покрывалом, сложив руки, склонив голову, не шевелясь, ни с кем не обмениваясь взглядом. Никто не видел, двигались ли при этом ее губы, шептала ли она молитву, либо была занята своими мыслями... Оставаясь в своих покоях, королева перед вечерней молитвой отсылала прочь даже служанку – с Богом она старалась говорить один на один. И тогда давала волю волнению, слезам, иной раз отчаянию, зная, что Тот, к Кому она обращается, примет ее молитву, пускай и полную дерзкой, почти греховной страсти, даст ей облегчение, пошлет умиротворение. Иногда она молилась ночи напролет.
Впрочем, очень часто Элеонора обращалась к Богу и среди обычных своих дел, во время ли прогулки, или читая в своей комнате, либо на скамье в саду, во время поездки верхом, даже на охоте... И тогда ее молитва, о которой никто из находившихся рядом людей не мог подозревать, делалась особенно искренней – в такие минуты королева признавалась в самых тайных дурных побуждениях, порой терзавших ее душу, прибавляя: «Но ведь ты знаешь, Господи, кто мне внушает эти злые и глупые мысли! Умоляю Тебя, прогони его от меня, не дай мерзкому бесу завладеть моей волей!»
Порою она слышала ответ на свои молитвы. То были не слова – просто в глубине сознания она ощущала чью-то Мысль, мысль, полную мудрости и кротости, покоя и терпения, и понимала, что сама бы не нашла ее среди бури своей мятущейся души.
Из всех людей, окружавших ее, только Ричард знал тайну ее молитв, хотя они никогда об этом не говорили. Просто он и сам так молился, и его мать тоже об этом знала.
В тот вечер они с сыном проговорили несколько часов подряд, и королева опустилась на колени перед походным раскладным киотом с фигурками Христа и Богородицы лишь когда начало светать, когда померкла и ушла луна, и одна за другой в матовом бархате неба стали таять звезды.
Ричарда терзало сомнение: последние события поставили перед ним мучительный выбор. Продолжить войну, дойти со своими победоносными войсками до Иерусалима, либо принять предложение Салах-ад-Дин а, заключить мир, закрепив за христианами завоеванные земли и оставив часть бывших владений крестоносцев магометанам – вот два пути, по которым мог пойти сейчас английский король, предводитель Третьего крестового похода. И большинству тех, кем он сейчас командовал, второе решение представлялось безумием либо откровенным предательством. Армия Ричарда разбила султана во всех сражениях, прошла более пловины пути, захватив за несколько месяцев земли, за которые Салах-ад-Дин бился годами. И после этого думать о заключении мира?! Да в уме ли великий воин?! Или его соблазнили предложенные врагом сокровища, и он вздумал изменить делу Креста?
В действительности только сам Львиное Сердце, да еще его мать понимали, как близки они сейчас к поражению после всех этих триумфальных побед. И поражение крылось не в усталости войска, не в потерях, которые они понесли, не в возможных новых битвах с еще далеко не разбитым врагом. Но Ричард видел, как на глазах растет раздражение в душах всех без исключения вождей похода, насколько злит их его боевая слава, до чего страстно они хотят, чтобы он допустил хотя бы одну ошибку, даже пускай это будет проигранная битва... Он не проигрывал, и они все больше и больше начинали его ненавидеть! И уже не могли сломить свою гордыню, не могли по-старому, как сами же поклялись, повиноваться избранному общим собранием вождю крестоносцев. Протест, неповиновение, возражения, следовавшие почти за каждым его приказом – все это должно было расшатать и разрушить армию раньше, чем искусные подкопы разрушили некогда Проклятую башню... Одно лишь нежелание восстанавливать снесенные крепости и оставлять позади войска крепкие гарнизоны, одно это могло свести на нет все победы, и тогда окажется, что Крестовый поход был вообще напрасным! А иные из государей уже открыто заявляли, что устали слушаться чужого короля, не верят ему и собираются возвращаться домой!.. Герцог Бургундский уже уехал (отчасти и слава Богу, от него было больше хлопот, чем пользы!), подумывает об отъезде и Филипп-Август, да еще и всех франков может увести. Почему? Да только потому, что считает, сколько денег вложил в поход, и недоумевает, отчего же его, так сильно потратившегося во имя Господа, воины и рыцари не обожают и не славословят хотя бы наравне с Ричардом? Хотя бы наравне... Господи! Да кто же мешает ему тоже стать героем?! Или что мешает?.. А может быть, все сложнее? Может быть, он, Ричард, сам во всем виноват? Конечно, нужно искать причину в себе. Наверное, он просто не умеет быть с ними добрее, терпимее. Наверное, он и вправду плохой христианин! И если сейчас он заключит мир с султаном, многие вообще назовут его изменником. А то и безбожником. Хотя не называют же так Конрада, маркиза Тирского, того самого бесстрашного Конрада Монферратского, которому до того опостылело подчиняться Ричарду, что он недавно пытался заключить союз с братом султана Малик-Адилом. Об этом узнали, Филипп-Август был взбешен и кричал, что добьется отлучения Конрада от церкви, а тот лишь объяснил, что лучше уж союзничать с мусульманами, чем доверять англичанину. И шум понемногу утих. Словно не произошло нечего из ряда вон выходящего!
Значит, или заключение мира, или поражение. И очень скоро это должны понять многие. Но тогда будет поздно. Трон Саладина может рухнуть, а его преемники могут оказаться вовсе не такими хитрыми и осторожными. Они погубят себя, но разобщенная и утратившая повиновение армия крестоносцев тоже погибнет!
Хорошим предлогом для встречи с султаном и обсуждения возможного договора стало, как это ни странно, пленение Эдгара Лионского и обсуждение (пока что через послов) его выкупа. Узнав, что рыцарь жив, Ричард немного успокоился и уже не спешил, желая дать Саладину несколько дней на размышления. И это было единственное, в чем Элеонора не соглашалась с сыном. Она тревожилась и требовала, чтобы молодой француз был вызволен как можно скорее.
– Да ты влюбилась в него, честное слово! – не выдержал король, услыхав в третий раз настоятельную просьбу королевы поспешить с обменом. – Что ты так спешишь? Если уж Саладин не поддался первому порыву гнева и не снес Эдгару его белокурую голову, едва того привели, то уж теперь опасности нет – султан понимает, что смерти моего избавителя я никогда ему не прощу.
– А ты уверен, что в лагере Саладина все решает только сам Саладин? – едва сдерживая раздражение, воскликнула Элеонора. – Если здесь, в твоем стане, Ожер Рафлуа настраивает против тебя королей и баронов, ведет тайные переговоры с мусульманами и подговаривает дурака Конрада продаться Малик-Адилу... Да, да, не смотри так! Я думала, ты знаешь, с чьей легкой руки это пришло в голову маркизу Тирскому! Так вот, если уж у тебя под носом твои враги разрушают армию и готовят ей поражение, то неужто того же самого не могут делать и враги Саладина? Непрерывная война нужна тем, кто не хочет видеть сильные государства и сильных государей. Такие силы есть с той и с другой стороны. И если кто-то в лагере Саладина хочет, чтобы он не сумел заключить с тобой мир, он постарается убить Эдгара, чего ты, как сам сейчас и сказал, никогда не простишь! А я не хочу, чтобы тебе помешали.
– И боишься за своего отважного друга, да? – чуть улыбнувшись, спросил Львиное Сердце.
– Боюсь, – спокойно ответила Элеонора. – Разве я не говорила, что чем-то он мне напоминает тебя?..
– Думаю, что даже не меня! – Ричард вдруг в задумчивости посмотрел на свою мать и сам смутился, увидав, как непрошенный румянец вдруг проступает сквозь загар, давно уже прочно окрасивший ее лицо. – Ну вот, отчего ты краснеешь? Думаешь, не понимаю? Ведь ты все еще любишь того человека? Того рыцаря со светлыми, как лен волосами и карими глазами... Того, за кого тебе когда-то не дали выйти замуж!
Королева отлично умела справляться с собой, и ее румянец погас так же быстро, как и появился, будто она стерла его, взмахнув рукой с невидимым платком.
– Прежде всего, – спокойно сказала она, насмешливо искривив губы, – прежде всего, глаза у него были вовсе не карие, а серые. Я знаю, что менестрели в своих несносных балладах часто поют про карие глаза, но они врут! Больше всего эти глаза были похожи по цвету на лезвие только что выкованного меча, и блестели так же... Может быть, в нем было что-то общее с Эдгаром. Даже скорее всего было... Но с тобой еще больше. Только он был немножко покрупнее тебя.
– Еще покрупнее? – ахнул король. – Ну и медведь! А пальцы были тонкие... Это ведь его кольцо?
Он взял левую руку матери и взглянул на перстень с прямоугольным смарагдом, который она, не снимая, носила на среднем пальце.
– Им он со мною обручился. Но он это кольцо носил на мизинце. Видишь, по бокам камня гербы? Гербы его рода. Его отец был бедным, но знатным человеком. А он бастардом, как и наш Эдгар. Только его отец оказался храбрее барона Раймунда – он добился у моего отца, герцога Аквитании посвящения Ричарда в рыцари.
Он взял левую руку матери и взглянул на перстень с прямоугольным смарагдом, который она, не снимая, носила на среднем пальце.
– Им он со мною обручился. Но он это кольцо носил на мизинце. Видишь, по бокам камня гербы? Гербы его рода. Его отец был бедным, но знатным человеком. А он бастардом, как и наш Эдгар. Только его отец оказался храбрее барона Раймунда – он добился у моего отца, герцога Аквитании посвящения Ричарда в рыцари.
– Его действительно звали Ричард? Здесь менестрели не врут? – голос короля почему-то дрогнул.
Она чуть-чуть помолчала и, как бывало часто, ответила его мыслям, а не его словам:
– Да, ты прав, я назвала тебя в его честь. Так и сказала твоему отцу, что никак иначе просто не дам тебя окрестить!
– Отчего именно меня? До меня у тебя родились еще два сына. Старшего, наверное, отец потребовал назвать Генрихом. А потом...
Элеонора покачала головой:
– Вовсе не в этом дело, Ричард. Может быть, ты сочтешь меня сумасшедшей, но... У меня было такое чувство, что я зачала тебя от него.
– О Боже! Как это?
– Я зачала тебя спустя ровно двадцать лет с тех пор, как впервые увидала его. День в день. А родился ты спустя ровно двадцать лет после его смерти. Тоже день в день. И перед твоим рождением я видела его во сне. Я часто его вижу, но так, как в тот раз, было лишь однажды. Он пришел ко мне, одетый в свою серебристую кольчугу, а на его голове был венок, который я ему однажды сплела. Из перелесков, я хорошо помню... Он протянул мне раковину и сказал: «Вот, я дарю тебе продолжение моей жизни!» А раковина, по представлениям древних философов, знаешь что?
– Символ зарождения живого. Как и яйцо. Ты говорила, – Львиное Сердце смотрел на свою мать уже не с изумлением, а со смешанным чувством нежности и участия. – Но ведь это невозможно! Невозможно родить от человека, умершего двадцать лет назад, мама!
– Почему это? – улыбнулась она, по привычке проводя рукой по его волосам. – Разве не Бог вкладывает душу в младенца? Так не Ему ли решать, на кого эта душа будет походить? Мне рассказывали, будто где-то на Востоке верят в переселение душ – от умершего в рождающегося. Это, само собою, бред. Но разве нельзя передать волю, ум, характер? Может, грех так говорить и так думать? Я уже в этом исповедовалась. И знаешь, что мне сказал епископ Клемент? Помнишь его? Добрый и славный был старик... Так вот он мне сказал, что если в моих мыслях я не грешила совокуплением, но просто молилась об умершем женихе, то, возможно, и он в Царстве Небесном вымолил младенца, душа которого походила бы на его душу.
Ричард ушел из шатра матери перед рассветом, пообещав тут же лечь в постель. Полученная им тяжелая рана давала о себе знать, хотя, по его словам, шов был наложен лучше некуда.
– А ты знаешь, – уже уходя, заметил король, – рыцарь Луи и эта сумасшедшая девчонка нарушили мой запрет и все же отправились на разведку в Яффу. Видит Бог, если даже самые преданные воины меня не слушаются, с кем же идти в бой?
– Возможно, они поступили правильно! – прошептала Элеонора.
Но Львиное Сердце лишь махнул в досаде рукой и вышел из палатки. И вот тогда королева достала и раскрыла свой складной киот и, установив его на столике, опустилась на колени перед изображениями Господа и Богоматери. Какая-то смутная тревога не оставляла Элеонору. Она молилась, а в ее сердце будто дрожала какая-то туго натянутая струна – что-то заставляло ее бояться. Она не понимала причины этого страха, но чувствовала, что это не игра воображения – изредка с нею такое уже случалось, и ни разу предчувствие не обманывало ее.
Она позвала Клотильду, приказала приготовить постель, однако не сумела заснуть и встала спустя два часа после того, как легла.
Лагерь тоже уже пробудился, и, выйдя из палатки, Элеонора увидала привычную картину: повсюду тянулись дымки костров – многие крестоносцы во время длительных стоянок требовали, чтобы их оруженосцы и утром, и вечером готовили им горячую пищу, это помогало восстановить силы после долгого перехода и, тем более, кровопролитной битвы. В небольшой речушке, одном из притоков Рошеталии, несколько оруженосцев мыли лошадей, выше по течению с криками и хохотом плескались человек пятнадцать рыцарей. Восток делал свое дело – крестоносцам все больше и больше нравилось менять и стирать свою одежду, а мытье входило у многих в обиход – пыль и жара вынуждали к этому даже самых равнодушных к грязному телу и запаху пота пилигримов.
Скрип железа и грохот молота, долетавшие со стороны небольшой кузницы, устроенной в развалинах одной из городских башен, дабы перековывать лошадей, вновь напомнили королеве об Эдгаре, и она нахмурилась. Однако сейчас ее тревога никак не была связана с молодым рыцарем, это она отлично понимала.
– Доброе утро, матушка!
То была Беренгария, показавшаяся на пороге их с Ричардом шатра. Судя по утомленным глазам и немного рассеянному виду, молодая королева тоже провела бессонную ночь и тоже находилась не в самом хорошем расположении духа.
– Доброе утро! – Элеонора решила, что должна ободряюще улыбнуться. – Утешаюсь тем, что не мне одной спалось дурно... Надеюсь, хотя бы Ричард спит?
– Что вы! – Беренгария махнула рукой. – Если бы... Он пришел, когда уже светало...
– Ну да, – подхватила Элеонора, – от меня.
– Да, да, он мне говорил. Мы еще немного... немного побеседовали, и он было собрался ложиться, но тут явился мессир Блондель. Он, по-моему, вообще никогда не спит! Мне говорили, что ночами он пишет свои баллады. Так вот, Блондель пришел и сообщил, что некий греческий купец пригнал в лагерь десяток лошадей. Говорит, ужасно плакался и жаловался на судьбу: сарацины ограбили его караван и часть лошадей отобрали. Ну, конечно, нужно иметь охрану, а не шесть-семь лучников, как у него... Вы согласны, матушка?
Элеонора вздохнула. В последнее время молодой королеве ужасно хотелось показать, что она, совершив долгий поход с крестоносцами, стала разбираться в лошадях, оружии, боевых отрядах. Прекрасно! Но из-за этого ее рассказы сделались такими длинными...
– Сейчас христианам вообще лучше не путешествовать по этим местам, – заметила королева-мать. – Как только сюда занесло этого грека? И что же?
– А вот что! Граф Анри Шампанский, чтобы утешить беднягу, купил у него всех оставшихся лошадок. Тем более, граф обещал подарить новых коней воинам, вместе с ним поскакавшим на подмогу Ричарду в этой ужасной резне... То есть, в этой битве! Купец растрогался и сказал, что двух коней за это просто дарит – одного графу, а второго, конечно, самого красивого – предводителю похода – вашему сыну и моему супругу.
– Граф Анри, как обычно, в убытке не остался! – рассмеялась Элеонора, хотя ее глаза почему-то становились все серьезнее. – Хотелось бы, чтоб ему так везло всю жизнь – он очень славный. Пожалуй, самый славный из моих внуков. Правда, он не желает звать меня бабушкой, а зовет, наглец этакий, «милой леди Элеонорой»! И что, Блондель позвал короля посмотреть на нового коня, а тот, само собою, не устоял и пошел?
– А вы как думаете? – пожала плечами Беренгария. – Тем более, что его любимый конь погиб в этой битве. Только не он пошел, а ему привели коня, и Ричард тут же, едва одевшись, вскочил верхом и отправился покататься.
Вот оно! Дрожавшая в душе струна как будто лопнула – острый укол в сердце заставил Элеонору вздрогнуть. Но почему ей кажется, что в этом заключена опасность? Почему?
– Очень умно с его стороны! – пытаясь говорить обычным своим тоном, она с неудовольствием заметила, что ее голос все равно задрожал. – У него едва начала затягиваться рана, а он скачет верхом, да еще неизвестно, хорошо ли объезжена лошадь... И что его принесло именно сегодня, этого греческого купца!
– Его не сегодня принесло, – заметила молодая королева, кажется, разделявшая тревогу Элеоноры и тоже пытавшаяся этого не показать. – Блондель говорил, что видел его еще вчера. Купец сперва оказался в стане тамплиеров. Шел и дружелюбно беседовал с этой лисой Ожером Рафлуа. Но, как видно, купить у него лошадей мессир Ожер не захотел – как ни богаты тамплиеры, щедрыми их уж никак не назовешь.
– Тамплиеры? – Элеонора вздрогнула, будто ее внезапно ударили. – Он был у тамплиеров? О, Господи!
– Ну да! – Беренгария, казалось, не понимала волнения королевы-матери. – Но ведь в последнее время они не враждуют с Ричардом. Или вы все не можете забыть, как Жерар де Ридфор приказал этому лесному разбойнику меня похитить? Это было ужасно, но с тех пор прошло много времени, и Ричард сумел подчинить себе храмовников, ну... по крайней мере, тех, которые участвуют в походе. Рафлуа вообще не такой уж противный. И... куда же вы, матушка?
Элеонора, уже почти не слушая невестку, стремительным шагом направлялась к палатке Блонделя. Однако того, как назло, не было – то ли он ушел купаться, то ли отправился обследовать развалины крепости, которую Львиное Сердце собирался восстанавливать, равно, как и другие разрушенные по приказу Саладина города.