Один раз после дикой ссоры Светозар позвал меня в гости мириться, сказав, что меня ждет сюрприз. Я приехала. Он накрыл роскошный стол, собственноручно приготовив несколько блюд, в том числе и суп. Он оказался необычайно вкусным, но несколько странноватым.
– Тебе нравится? – спросил Светозар.
– Очень вкусно, ты потрясающе готовишь. Из чего он?
– Догадайся, – поддразнил он и загадочно улыбнулся.
– Боюсь, не смогу.
– Ладно, не буду тебя томить. Это черепаховый суп.
– Черепаховый? Не понимаю, я ни разу не видела в магазине черепахового мяса. Где ты его взял?
– Ради тебя, милая, я способен на многое, этот суп из моей Тортилы.
– Ты убил свою черепаху, чтобы приготовить мне суп? – спросила я, не веря своим ушам.
– Да, я хотел тебя удивить.
– Что ж, тебе это удалось. – сухо сказала я, аккуратно кладя салфетку на край стола. – Можешь мне больше не звонить. Я никогда не смогу находиться рядом с человеком, который может убить живое существо ради СЮРПРИЗА. – С этими словами я быстро вышла в коридор, трясущимися руками взяла сумку и вышла.
В подъезде меня стошнило. От стыда, пока никто этого не увидел, я быстро выбежала на улицу и поймала такси. Меня душили рыдания. Остаток дня я пролежала на кровати, оплакивая бесславную судьбу Тортилы, искренне не понимая: как можно быть таким жестоким? Зачем? Приобретая живое существо, ты берешь на себя ответственность за его здоровье, жизнь и судьбу. Это же не таракан, не муха или комар, которые досаждают тебе и могут переносить инфекцию, это безобидное домашнее животное. И вот так… Я долго не могла прийти в себя, не отвечая на телефонные звонки и не желая общаться с миром. Но, несмотря на свое разочарование, не могла забыть Светозара, не могла не любить его. Он был слишком талантлив, красив и мужественен, слишком много обаяния, ума, какой-то бешеной энергетики составляли его сущность. Мы помирились. В это время я составляла антологию болгарских композиторов для нашего русского издательства. Она уже была практически готова, все данные в нее включены, но внезапно мне позвонили из Москвы и по-отечески мягко, но с затаенной угрозой поинтересовались, почему нет информации о том, с какого года каждый из композиторов член партии. Я клятвенно пообещала исправить оплошность, зная, что это недоразумение может обернуться для меня большими неприятностями, и тут же начала обзванивать всех по списку. За эту работу обещали неплохо заплатить, что очень меня воодушевляло. Близились выходные, и я решила порвать отношения с Младеном окончательно, не мучая больше ни его, ни себя. Он как раз объявился с просьбой о встрече.
В Софии стояла удушающая жара, от которой люди прятались кто куда: кто под сень раскидистых каштанов в парке Дружбы, кто в прохладу кинотеатров, кто уезжал на Витошу, в горы, излюбленное место для гуляний в выходные дни и туристов, и влюбленных, и супружеских пар с детьми. Мы гуляли с Младеном по городу, и я тщетно пыталась объяснить ему, что наши отношения должны прекратиться, что они исчерпали себя и дальше только тупик. Он отвечал, что по-прежнему любит меня и хочет всегда находиться рядом.
– Но я не люблю тебя, – втолковывала я ему.
– Нет, Алена, ты тоже меня любишь, – упрямо отвечал он, – просто у тебя сейчас сложный период, много работы, депрессия. Все пройдет, и мы опять будем вместе.
– Не будем. Ты меня не слышишь. У меня есть человек, которого я люблю, и это не ты.
– Зачем ты стараешься сделать мне больно? – ласково, по-собачьи заглядывая мне в глаза, с недоумением спрашивал Младен.
– Я не стараюсь сделать тебе больно, ничего не придумываю и говорю правду. Пожалуйста, пойми это.
– Малыш, такими чувствами и взаимоотношениями не бросаются, ты потом будешь об этом жалеть. Сломать всегда проще, чем построить новое.
– Давай останемся друзьями, Младен, прошу тебя. Просто друзьями.
– Мы поговорим с тобой об этом в другой раз. Хорошо? Я провожу тебя домой. Тебе надо отдохнуть, выспаться, ты очень много работаешь.
– Хорошо, – сдалась я. – Проводи.
Мне не удалось справиться с его сокрушительной уверенностью в том, что мы предназначены друг другу. Есть такой тип людей, мягких, но очень настырных, избавиться от которых почти невозможно. Младен принадлежал к их числу. Обладая незлобивым характером, он вместе с тем был расчетлив, скуповат и искренне считал себя огромным подарком для любой женщины. Впрочем, для многих это и есть эталон мужчины. Он неплохо зарабатывал, был строен, красив, в своем роде неглуп. Но мне для счастья этого не хватало, требовалось гораздо больше. Я мечтала о человеке, чья творческая гениальность подпитывала бы меня, заставляла бы стремиться ввысь. Мы шли по раскаленным улицам. Младен пытался держать меня за руку. Руки у обоих были потные и постоянно выскальзывали, вызывая неприятное чувство брезгливости и желания вытереть их носовым платком. Вот и мой подъезд. Младен открыл дверь и пропустил меня вперед, проходя следом и увлекая за руку в темный угол под лестницей. Стало тоскливо и неудобно, близилось ощущение чего-то непоправимого. Он закрыл мне рот поцелуем, не давая выскользнуть из его объятий. Хлопнула дверь, и кто-то прошел наверх по лестнице.
– Младен, пусти, неудобно же. Что мы как дети? Увидит кто, что мы в подъезде обнимаемся, стыдно.
– Мне не стыдно, мы ничего плохого не делаем.
– Вон прошел кто-то. Я же здесь живу. Что ты мне жизнь портишь?
– Алена, я ничего не порчу, я люблю тебя.
– Тогда дай мне уйти.
Я с трудом отпихнула Младена в сторону и увидела, что на нижних ступеньках лестницы молча стоит Светозар и смотрит на нас. Сердце мое заметалось, ноги стали ватными, и я машинально ухватилась за Младена. Прекрасно понимая, что надо что-то сказать, объяснить ситуацию, исправить положение, я выпрямилась, открыла рот и, уже понимая, что говорю совершенно не то, глупо улыбаясь, спросила:
– Маэстро, а с какого года вы член коммунистической партии?
Рококо
Америка. Нью-Йорк. Слова для советского человека прямо какие-то всеобъемлющие. Попав первый раз в этот город, совершенно дуреешь: огромные небоскребы уносятся с чудовищной скоростью ввысь, стремясь пронзить небосвод. Небо расстилается низко-низко и далеко вширь, так что кажется, что ты где-то под колпаком. Ощущения нереальные. Солнце отражается в окнах, причудливо ломая свои лучи, и они, отражаясь от одного небоскреба к другому, пробегают так целый квартал. На улицах полно желтых такси, которые вереницами деловито ползут по своим делам, словно муравейник проснулся на рассвете и тут же захлопотал, зашевелился и потек одной бесконечной струей навстречу солнцу. Американский люд различных мастей, вероисповеданий, возрастов и национальностей с белозубой улыбкой несется на работу, надеясь на ту Великую Мечту, которая в едином порыве и создала эту страну. Красочные витрины, огромные щиты рекламы, четко распланированные, строгие линии улиц – все поражает человека, впервые попавшего в эту эпопею будущего.
Попав сюда еще только на подходе к перестройке, я окунулась в этот нереальный мир с головой. После бедного и голодного СССР Америка показалась мне местом, где сбываются все мечты, если только приложить к этому капельку усилий. Приехала я в Нью-Йорк по приглашению одного не очень хорошо знакомого американца. Хотелось попутешествовать и посмотреть разные страны. Конечно, тогда мне в голову еще не закрадывалась мысль о том, чтобы остаться здесь навсегда. Это было слишком смело, а, прибитые коммунизмом, мыслить широко мы почти не умели.
Пожив у этого американца месяц, я поняла, что надо искать себе другое пристанище, – он явно не рассчитывал на то, что я задержусь на неопределенный срок. Питался он всегда в ресторанах, а дома еды не держал. Я не могла напрашиваться ходить ужинать с ним, потому что американцы платят каждый сам за себя, а просить его, чтобы он меня покормил, было стыдно. К тому времени за отсутствием каких бы то ни было денег я целыми днями смотрела американское телевидение, сидя дома, и в один прекрасный момент поняла, что те слова, которые говорит мне с экрана господин президент, я понимаю. Поскольку он наверняка не удосужился выучить русский язык (с логикой у меня вроде все в порядке), я сделала вывод, что теперь понимаю английскую речь, а когда через несколько месяцев поняла без перевода виртуозные идиомы Гарлема, что мои познания углубились еще основательней.
Надо было искать жилье. Подняв свои немногочисленные связи, я почти случайно познакомилась с человеком, который едва не стал причиной моего тихого помешательства. Но все по порядку. Милого пожилого афроамериканца, саксофониста по профессии и по призванию, звали Джим. Музыкантом он был неплохим и зарабатывал порядочно, так что предложил мне одну из своих комнат скорее из сострадания или чувства авантюризма, чем из-за нужды в деньгах. Квартира, в которой он жил, оказалась не совсем обычной. Дело в том, что раньше эти хоромы были поистине огромными, где-то около двенадцати комнат, и занимали данные апартаменты миллионеры – какая-то семья, погибшая на «Титанике». Потом из одной квартиры сделали две, разделенные обычной межкомнатной дверью, запертой на замок, от которой у Джима был ключ. Я не знаю историю разъединения этой площади, честно говоря, тогда меня волновало лишь одно: я не останусь на улице без крыши над головой и без куска хлеба. Джим был очень забавным и любил мне покровительствовать. Я рассказывала ему о русских писателях и поэтах, гуляла с его собаками, убирала квартиру. Он прагматично кормил меня, покупал какие-то вещи и учил водить машину. В общем, жили душа в душу.
Надо было искать жилье. Подняв свои немногочисленные связи, я почти случайно познакомилась с человеком, который едва не стал причиной моего тихого помешательства. Но все по порядку. Милого пожилого афроамериканца, саксофониста по профессии и по призванию, звали Джим. Музыкантом он был неплохим и зарабатывал порядочно, так что предложил мне одну из своих комнат скорее из сострадания или чувства авантюризма, чем из-за нужды в деньгах. Квартира, в которой он жил, оказалась не совсем обычной. Дело в том, что раньше эти хоромы были поистине огромными, где-то около двенадцати комнат, и занимали данные апартаменты миллионеры – какая-то семья, погибшая на «Титанике». Потом из одной квартиры сделали две, разделенные обычной межкомнатной дверью, запертой на замок, от которой у Джима был ключ. Я не знаю историю разъединения этой площади, честно говоря, тогда меня волновало лишь одно: я не останусь на улице без крыши над головой и без куска хлеба. Джим был очень забавным и любил мне покровительствовать. Я рассказывала ему о русских писателях и поэтах, гуляла с его собаками, убирала квартиру. Он прагматично кормил меня, покупал какие-то вещи и учил водить машину. В общем, жили душа в душу.
Соседнюю квартиру, примыкающую к нашей, занимал какой-то актер, достаточно востребованный для того, чтобы по полгода и более не появляться дома. Джим, обладая, на свой собственный взгляд, практической смекалкой, решил купать собак в ванне этого актера. Каждую неделю мы открывали ключом (который почему-то у нас был) дверь, ведущую в жилье соседа, устраивали для собак помывочный день и тщательно купали их в роскошной ванне ничего не подозревающего хозяина помещения. Сначала мне это не очень нравилось, но потом я привыкла – ведь если это достаточно долго сходит с рук, то почему бы и нет?
Как-то раз, придя домой, я обнаружила в холле прелестное, старинное, почти королевское кресло в стиле рококо. Изогнутые, перетекающие друг в друга линии подлокотников из светлого ореха с вырезанными на них листьями, очаровательная обивка с розоватыми цветами и букетами по светло-зеленому гобелену в китайском стиле, грациозные, игривые завитки ножек – кресло было таким прекрасным и совершенным, что притягивало к себе взгляд.
– Джим, откуда это чудо? – спросила я.
– Тебе нравится? – ухмыльнулся Джим.
– Конечно.
– Это тебе. У королевы должен быть свой трон.
– Спасибо. Это потрясающе. У меня просто нет слов.
Сколько я ни допытывалась, откуда это, Джим молчал.
Буквально через несколько дней в нашу дверь позвонили. Я была чем-то занята, поэтому слегка замешкалась в комнате, когда же вышла, входная дверь была заперта и никого не видно. Я взглянула на Джима – на нем не было лица: он был весь белый (несмотря на природную темноту кожи), пухлые губы тряслись, и белки глаз стали казаться еще больше, чем были на самом деле.
– Что такое, Джим, кто-то умер? – спросила я, переполняясь заранее скорбью к утрате моего друга.
Джим покачал головой и промычал что-то не-вразумительное.
– Может, воды? – Он только досадливо потряс головой и опять издал очень странные звуки. – Кто это был? – не теряла надежду на ответ я.
Наконец после нескольких безуспешных попыток ему удалось выдавить:
– Полиция.
– И что они хотели? – искренне удивилась я.
– Понимаешь, – сконфуженно произнес Джим, посмотрев куда-то вниз, по-моему, как раз на мой порванный носок, из которого торчал большой палец ноги, – это кресло, что так тебе понравилось, оно, в общем, не наше. Оно… нашего соседа… Я тут подумал: его все равно никогда нет, а Алене (это я) оно понравится…так перетащу-ка я его к нам… И вот… – тут он окончательно потупился.
– Да-а-а-а-а-а-а-а?! – произнесла я. – Ну-у-у-у-у… Да ты понимаешь, что теперь будет? – прорезался у меня наконец голос. – Тебя посадят в тюрьму, а меня ждет или тюрьма, или высылка в СССР и тюрьма там! Ты что, совсем ненормальный?
– Ну не сердись, Аленушка, – тихо, как побитая собака, попросил он. – Я же хотел тебе угодить.
– Господи, – зарыдала я, – что же теперь будет?
Через несколько мгновений тягостных раздумий Джим встрепенулся и радостно произнес:
– Я знаю, что делать!
И он посвятил меня в свой план.
Надо вам сказать, что из нашей квартиры лестница вела прямо на крышу, и мы часто там загорали, пили вино, а по ночам смотрели на звезды. И вот теперь потащили по ней на крышу тяжелое, массивное кресло, пронося его как раз мимо окон обокраденного соседа. Там еще возилась полиция, тщательно изучая место преступления. Сейчас я с ужасом думаю о том, что было бы, глянь кто-либо из них в окно. Слава богу, этого не произошло. Мы благополучно перетащили злополучный антиквариат наверх, хотя я и не представляю, как у меня хватило на это сил.
Только мы избавились от улик, к нам в дверь опять позвонили. Вежливые полицейские прошли в коридор и попросили осмотреть квартиру. Мы, в прострации, согласились. Извинившись за беспокойство, наши визитеры краем глаза оглядели жилье и через минуту ушли.
Я посмотрела на Джима. Его наморщенный лоб выдавал невероятную работу мысли. Наконец его лицо просветлело.
– Вот что, – радостно произнес он, – надо его тащить назад, а то вдруг они заглянут на крышу, лестница-то только у нас, другие жильцы такого доступа на крышу не имеют, и тогда нас точно загребут. Как пить дать загребут. – И он хитро посмотрел на меня, вероятно, ожидая аплодисментов за свою изворотливость.
– Джим, я не смогу, – отчаянно проскулила я, с ужасом представив себе эту картину.
В общем, следующие полчаса мы на цыпочках тащили этот трон с крыши обратно в дом, стараясь при этом слиться со стеной и не издать ни шороха.
Радостно переведя дух после завершения садомазохистских упражнений, мы стали думать, что делать дальше. В тюрьму, понятное дело, не хотелось, обратно в СССР хотелось еще меньше, поэтому Джим решил все радикально. Более чем…
В три часа утра, запершись в ванной, он со слезами на глазах пилил пилой и рубил топором уникальную коллекционную мебель и выносил ее по частям на помойку в маленькой авоське, совершая воровские перебежки от квартиры до помойки и обратно. Надо вам сказать, кресло он распилил практически мгновенно.
На сей раз все окончилось благополучно. Полиция ничего не нашла, и, наверно, это был один из самых загадочных случаев воровства.
Джим потом долго передо мной извинялся, и я его простила, но как вы думаете, смогла я и дальше жить рядом с такой бомбой замедленного действия? Правильно, нет. И мне опять пришлось искать себе квартиру.
Страдивари в авоське
Расскажу-ка я вам одну историю. Причем взаправдашнюю, вернее, всамделишную. Ну, в общем, вы поняли. История эта о скрипке Страдивари.
Надо вам сказать, что мой дедушка, бывший полковник авиации, дружил с Гагариным, Терешковой и многими известными в то время людьми, которые имели прямое отношение к авиации и космонавтике. Он прошел всю войну, был в Берлине и повидал за эти боевые годы немало. Кроме того, родом он был из купцов, на бедность никогда не жаловавшихся, особенно до революции 1917 года. Успешно все распродав, под раскулачивание они не попали, а довольно-таки мирно жили в своё удовольствие, сохранив сбережения в Сбербанке.
Так вот, после смерти деда нам в наследство достались гараж и старая машина «ВАЗ-2110», которая благополучно проржавела в гараже двадцать лет из-за скупости моего деда. Остальное рачительно прибрала к своим заботливым ручкам его родная сестра, тетя Нюра, обделив при этом его родную дочь Алену (мою маму) и жену Елизавету Тимофеевну (мою бабушку). Сберкнижки с большими суммами денег, старинное золото, антикварную саблю и кортик. Но не будем вдаваться в подробности, прибрали – и на здоровье, счастья им это не принесло. Через несколько лет ее сын попал в аварию и много лет лежал парализованным.
Прошло лет восемнадцать с тех пор, как это наследство обрело своих хозяев. Конечно, я имею в виду гараж, ведь о чужих деньгах да кладах рассказывать не так интересно. Бабушка моя собралась ложиться на операцию по удалению щитовидной железы, а мама давно уже проживала в Америке и имела там гражданство, мужа, работу и некоторую известность в музыкальной среде.
Человек, ложащийся на операцию, всегда думает о том, что он смертен и произойти может все что угодно. Надеясь на благополучный исход, не стоит забывать о бренности нашего существования. Помните, как там у Булгакова? «Человек внезапно смертен…»
Позвала меня бабушка в гости и, закрыв все двери и окна, торжественным шепотом произнесла:
– Я хочу тебе доверить страшную тайну, внученька. (Ей-богу, так и было). В нашей семье есть клад. Поклянись хранить молчание и не говорить об этом ни одной живой душе.
– Клянусь, – сказала я, думая про себя, что старушка немного не в себе от страха перед операцией или по каким-то другим причинам, но тем не менее стало интересно. Какие такие тайны водятся в нашей семье?