«О каких таких временах вы ведете речь, старик, когда ничто не рушится, а только прибавляет в весе?»
«О, если бы вы видели то, что видел я, старик! Если бы вы только могли окинуть взглядом эти страшные толпы, падение кумиров, старик, и тэдэ и тэпэ!»
Едва закончив фразу, он кошачьим прыжком воцаряется за своим столом, и все присутствующие, хоть и не слезали с мест, как-то по-кошачьи за своими столами воцаряются; ребенок Мальчиковский раньше всех. Главная дверь отворяется и на пороге воцаряется не кто иной, как сам Флегон Афонович. Клянусь междуречием Невы и Даугавы, на носу у могущественного товарища царят темные очки. Итак, предстоит диалог замаскированных персон. Прошу вас, многоуважаемый, ко мне в кабинет; нам про вас все известно, но поговорить не повредит.
Мы сидим в кабинете величиною с баскетбольную площадку, смотрим друг на друга, очки в очки. Его стекла, конечно, фээргэшного происхождения, заказаны в Четвертом управлении, на Грановского, мои родились в киоске «Эльдорадо», вчерашняя «Союзпечать», среди бутылок сладкой и горькой бузы, рядом с табаком из-за западной границы и с сеульскими тапочками. Мои лучше.
«Вы совсем молоды, любезнейший», – мягко говорит он, вглядываясь темными окружностями, а ведь мог бы говорить, ей-ей, и пожестче. Меня вдруг посещает странное недоумение: а зачем я, собственно говоря, к нему? Ловлю себя на том, что как бы пытаюсь заглянуть к нему за стеклышко, пытаюсь и там найти фингал. «Нет-нет, – понимающе улыбается он. – У меня просто глаза от света устают. В молодости работал горновым». Все-таки не худших людей отобрала для нас партия! Однако что я все-таки хотел у него попросить-то? В Англию, что ль, чтоб пустили б, чай, аль чего ишчо? На фестиваль ли прошусь, в Сполето ль? Ах, как тут внутренне не рассмеяться горьким смехом: никуда не поедешь ведь без таких горновых гегемонов.
Он, конечно, угадывает мои мысли. «Не знаю, как вы, любезнейший, а я вот терпеть не могу Запада!» С улыбкой взирает на мою нервозность. Никак не могу со своим адреналином совладать при упоминании Запада. «Вот вы, любезнейший, наверное, иначе смотрите на этот предмет, как человек нового поколения, да еще и прозападной ориентации. – Делает паузу, как бы ожидая с моей стороны возражений, но, не дождавшись, продолжает: – Меня раздражает на Западе бесконечное стремление к моде. Вот, например, возглавляю я делегацию на юбилей газеты «Фольсштурмунддрангштимме». Уступаю жене и покупаю в поездку модные остроносые штиблеты. Приезжаем в столицу этой самой «штимме», а там в витринах уже новая мода – тупоносая обувь!» Он смеется весело, по-товарищески, показывает свою остроносую туфлю, заглядывает на мою, тупоносую, еще пуще заливается. «Ах, какой вы, оказывается, модник!» Я молчу, не соответствую, и вовсе не от отваги, не от желания сказать «Заткнись, красная жаба! Не трожь цэкабэшными лапами Запада, нашей духовной родины!», а просто от избытка адреналина, который не дает сосредоточиться ни на одном осмысленном действии! «Ну а зачем письма-то писать? – с первыми нотками угрозы, с далеким пока что жарком пролетарской кузни вопрошает Флегон Афонович. – Зачем сочинять и подписывать эти, – вплетается нотка брезгливости, – письма протеста? Все эти Синявские-Даниэли, Гинзбурги-Галансковы, неужели не надоело?» Он нажимает кнопку и что-то неразборчиво говорит в какую-то дыру, что-то вроде «прнстктгвннсм». Мгновенно, будто за мячом, летящим в аут, влетает ребенок Мальчиковский, шлепает перед начальством папку и так же стремительно улетает, не забыв, правда, скользнуть по мне злорадным и торжествующим взглядом. Ябеда младших классов.
Могущественный товарищ брезгливо, одним пальцем, припоминает всякие там «письма протеста». «Что вы хотели сказать этими письмами, любезнейший?» Две пары темных, как абхазская ночь, очков вместо того, чтобы лежать рядом на прилавке, теперь гипнотизируют друг дружку. Неожиданно для себя самого нахожу правильный ответ: «Там все сказано, что я хотел сказать». Он, кажется, обижен. «Вот так, значит? Значит, больше ничего и не хотели сказать? Никакого подтекста, никаких айсбергов?»
Не без усилия, как будто за 15 минут разговора едва ли не впал в дряхлость, он поднимается и идет к своему нерушимому, как мавзолей, столу секретаря ЦК и члена ПБ. Достает оттуда большую палку финского сервелата, блок «Мальборо», банку растворимого кофе. Подмигивая мне из-за темного стеклышка, складывает это добро в объемистый и уже явно не пустой портфель. «Ну, что ж, пойдемте, любезнейший: аудиенция окончена».
Мы выходим в приемную. На нас никто не обращает внимания. Оказывается, уже вся подсобка обзавелась компьютерами. На экранах мелькают диаграммы со значками валют: гусеница доллара, мини-кобра английского фунта, антенна иены. Кто-то бубнит в трубку: «Берем наликом, переключаем валиком. Партии меньше сорока ящиков не предлагайте. «КрАЗы» с прицепами можно ставить на торги. Ваши расчеты по дизельке смешны, месье…» Между тем ребенок Мальчиковский, как бы уже заматерев, как бы уже к сороковке, как бы в ждановском френче, как бы вдохновенничает, выхватывает из-за уха гусиное перо, разбрызгивая капли, строчит на листах с грифом «совершенно секретно».
Спускаемся в нижний этаж, где стража, зевая над «плейбоями» и «андреями», провожает нас равнодушными, если не оскорбительными взглядами. Перед подъездом стоит бронированный «ЗИЛ» Флегона Афоновича. Вокруг в характерных позах покуривают на корточках полдюжины чеченцев. Мы проходим мимо.
«Как хорошо на улице, – вздыхает секретарь. – Думаете, мне легко сидеть в этом здании? Чувствовать постоянно, что наша борьба обречена, что это обязательно произойдет, если уже не произошло. Нет ничего страшнее, знаете ли, этих дистопических кошмаров с видом антисоветской толпы, осадившей Центральный комитет. Все эти отщепенцы, тысячи, миллионы отщепенцев! Видеть себя бредущим к так называемому «Метро Лубянка», нести остатки последней «кремлевки»… Ей-ей, врагу не пожелаешь таких сновидений. Вам куда сейчас?»
За время аудиенции погода над площадями коренным образом изменилась. Стеклярус позднего социализма сменился каруселями влажного ветра, раскручивающего поверху сонмы советского воронья, а понизу самумы рыночного мусора из банановых ошметков, целлофановых клочков, мятых алюминиевых банок и одноразовых сморкалок. Между этими двумя каруселями шла и третья, в которой крутились башки людей, в том числе и моя. Превращения будущего в прошлое были так стремительны, настоящее столь невесомо, что казалось, будто обратные революции, то есть круговые потоки вспять, зависят от одного лишь ветра. «Ветер-ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч, не боишься никого, только Бога одного!» Это уже совсем издалека, от старой бабушки, чья плоть давно истлела на Арском поле, но чья суть вдруг возникает из туч при мгновенном воспоминании.
Старик, идущий рядом со мной, вдруг напомнил о своем существовании. «Все, что угодно, готов отдать: власть, величие, социальные задачи, оставьте мне только одно: нашу философию! Только в отрицании всех и всяких форм идеализма – моя незыблемая крепость! В мире нет ничего, кроме материи, и напрасно не ищите!» С этими словами он покинул меня и присоединился к цепочке уличных торговцев, что растянулась вдоль тротуара, неподалеку от выхода из метро. Зажав портфель между ног, он стал вынимать из него то, что там было на продажу.
Ну а мне не оставалось ничего, как пройти чуть ниже, мимо роскошеств «Метрополя», и сесть на скамейку за гранитной спиной мужиковатого Маркса. Билет на «Бритиш Эруэйз», два паспорта, остатки рублей и валюта, все было в сборе. В воздухе попахивало снегом и кислотным осадком недавнего мятежа. Заканчивалось свидание с молодостью.
Дневниковые записи, реплики, отклики
Из записных книжек Василия Аксенова (1962–1965)[23]
В американском архиве Василия Аксенова есть потертая записная книжка без алфавита в коричневой матерчатой обложке. В ней среди других рукописных текстов находятся помесячные записи событий с декабря 1962 года по март 1965-го, сделанные ровным разборчивым аксеновским почерком. Эти записи воскрешают в памяти и бесславные для руководителей Советского Союза встречи с творческой интеллигенцией (декабрь 1962-го и март 1963-го), и замечательную песенку Владлена Бахнова о Коктебеле – ответ на ретроградский выпад в центральной прессе ревнителя коммунистической нравственности Аркадия Первенцева, и постановку пьесы Аксенова «Всегда в продаже» в только что родившемся театре «Современник», и многие другие события того времени. Немало здесь и довольно интимных записей, касающихся личной жизни автора «Коллег», «Звездного билета» и «Апельсинов из Марокко». На страничках записной книжки Аксенова мелькает множество имен, часть которых, увы, ничего уже не говорит даже для доживших до наших дней аксеновских современников.
Особое место в дневнике занимают дорожные впечатления от поездки в Новгород, а также довольно подробное описание архитектурных и духовных памятников Новгорода, что стилистически отличает эти записи от аскетического лаконизма остального текста.
Полувековая давность записей, а также предельная лаконичность основной части дневника потребовала, конечно, множества примечаний, которые превосходят комментируемый объем более чем в два раза. В комментировании аксеновских записей, необходимом для адекватного прочтения их сегодняшним читателем, согласился принять участие Анатолий Гладилин, старейший и вернейший друг автора дневника. Это тем более уместно, что имя Гладилина множество раз упоминается в аксеновском тексте. Поскольку роль комментатора-литературоведа не очень привычна для именитого представителя прозы шестидесятых или, если выразиться более откровенно, она ему как бы не по чину, его комментарии-воспоминания написаны в свободной художественной манере и принадлежность их к Гладилину оговаривается особо.
К сожалению, даже участие Анатолия Гладилина и помощь других современников и друзей Аксенова в комментировании его дневниковых записей не позволили избежать пробелов в примечаниях, такие пробелы остались.
Тем не менее, хочется надеяться, что публикация записных книжек Василия Аксенова позволит сегодняшнему читателю мысленно окунуться в атмосферу шестидесятых годов прошлого века и в события, оставившие явственный след в биографии одного из ярчайших представителей поколения шестидесятников.
Виктор Есипов
Декабрь 1962
Япония. Возвращение из Японии[24]. Ночь. Мороз. Шереметьевские березы. Рассказ о Манеже [25] и первой товарищеской[26] встрече.
ЕЕ., Р.Р[27]. Встреча в Идеологической комиссии[28]. Выступления. Б.А. и Ф[29]. Художники показывают паспорта[30]. Приподнятое настроение. Остановлены «Апельсины»[31]. По телефону с И[32]. Где была встреча Нового года? ЦДЛ? Да!
Январь 1963
Морозы, пьянство, полет к Стасису[33]. Лопнула бутылка. Несколько дней в «Неринге»[34]. Любимый поэт японской молодежи[35]. Возвращение с Р. и А.[36] Морозы. С Полевым[37] к И.[38] Опоздание на 20 минут. Картины. Разговор о Пикассо. Трагедию[39] в фарс.
Крещенские морозы. Пьянство и общая мрачность.
Февраль
Со Стасиком[40] в Ленинграде. Наташа[41]. Восточный[42]. Дубулты. Толька[43], Стасик, Сэм[44], Стасик Куняев в «Охотничьем»[45]. Гонорар за «Апельсины». Sony. Бездарные интриги совместно с Толькой[46]. Безудержное веселье. Укоризны. Кикок[47]. Моника[48]. Февральские катания. У Тольки вышла повесть[49]. Света[50]. Работа над «Лабораториум»[51]. 3 марта М[52]. провожает в Румбула[53]. Оттепель.
Март
7 и 8 марта[54]. Оттепель. Через площадь[55] с Тарковским и Вознесенским. Цыганка в потоке машин.
Вечером в ЦДЛ. Загадочно улыбающийся Е.Е.[56], Эрнест[57], Гриша[58].
Приступы у Киры.
11 улетаю в Аргентину[59]. Париж. Аргентина. Возвращение из Аргентины. Газеты в Бурже[60]. Встреча в Шереметьево. Мороз и солнце. Дети Ливанова[61]. Сообщение о Женьке[62]. Встречи с Вит., с Сартаковым[63]. Пленум РСФСР.
Ответственность.
Приступы у Киры[64].
Апрель
Жуткий месяц. Пьянство, кошмары, приступы у Киры и больница.
Разрывы договоров, рассыпан набор сборника[65]. Плохие разговоры с мамой[66]. Приезд отца[67]. Деньги за «Мосты»[68].
Ссора с Женькой[69]. Дорошина[70]. Свадьба Леонова[71]. Нелепость полная.
Май
1 мая у Толмачевой[72]. Истерика Корнилова[73]. Моя истерика. ВТО, ЦДЖ…
Операция. 2-я градская. Бегство Роберта[74]. 2 недели в «Европейской»[75]. Приезд Моники[76]. Нелепость. Проводы М[77]. Таинственная ночь. Солнце в Ленинграде.
В Черемушках работаю над «Лаб»[78].
Июнь
Кратово[79]. Малеевка[80]. Работаю над «Лаб». Хорошо. Шашлыки в лесу. Евдокимовы[81], Шеровский[82], Елена[83] и т. д.
Июль
Кратово и Москва, Лена на велосипеде. Приезд отца. Поездка в Покровское[84]. Возвращение. Вызов к Ильичеву. Сурков[85], Бажан[86], Леонов[87], Рюриков[88], Сучков[89], Анисимов[90] и т. д.
О симпозиуме.
Мартин Либерман[91]. Японцы. Драка в ВТО. С Эмкой[92] спор с Либерманом у нас.
Август
Ленинградский симпозиум. Натали[93], Пенго[94], Роб-Грийе[95], Энгус Вилсон[96], Голдинг[97], Рихтер[98], Эйценсбергер[99] и т. д. Выходка Соболева[100]. Ужин с Эренбургом. Встреча с Евт. Примирение. Выступление. Кадрение в порту. Булат. В Москве катание на пароходе. Вигорелли[101], Рихтер, Энценсбергер и финны[102] у меня. Потом Натали[103]. Ужин с ней в ВТО.
Вылет в Коктебель.
В Коктебеле хорошо. Патрулирование Светы[104]. О Первенцеве Вл. Бахнов[105]. Походы, при…(нрзб), купания, вино, день рождения.
В последний день дикая ссора с Кирой.
Сентябрь
Кратово. Работа над «Лаб». Визит Юрки Акимова[106]. Дождь.
Вторая половина в Переделкино. Золотая осень. Запорожец[107]. Толька[108]. Мишка Демиденко[109] (случай с ним в темноте), Саша Межиров. Внуково, мотель, ЦДЖ. Света. Истерика.
Октябрь
Толька с Машкой[110]. Возвращение из Переделкино. Ссора с Кирой. Бегство в Ригу. Моника. Бегство от Моники[111]. Ночлег у Илана[112]. Пьянство. Отъезд.
В Москве – примирение. Заканчиваю пьесу[113]. В «Юности» «Лаб» отклоняют. Встреча с Ильичевым по поводу сборника.
Знакомство с Леной[114] у них.
Ноябрь
Встречи с Леной. Заканчиваю пьесу. Влюбленность в Лену. В «Новом мире» «Лаб» отклоняют. Сдаю в «Молодую гвардию». Сдаю в театр пьесу[115]. Интриги Плучека против Ефремова. Встречи со Стейнбеком и Олби.
Декабрь
С Леной в Ялте. Возвращение. Читки пьесы в «Современнике». Невозможность встреч. Знакомство со Стальной[116]. У Киры аборт. Разговоры в «Молодой гвардии».
Встреча Нового года в ЦДЛ. Приход туда Лены[117]. Стыд и тоска.
Январь 64
Разоблачение по телеграмме[118]. Ужас. Жалею Киру. Всеобщее замешательство. Звонки. Ужасные сцены. Чуть ли не разрыв. В Переделкино пишу новую главу для «Лаб». Повесть принята[119]. Кое-как сцепленная семья.
Февраль
Редкие встречи с Л. Пьянство с Гнеушевым[120]. ЦДЛ, ЦДЖ, ВТО. Вышла «Катапульта»[121].
Март
Отъезд в Л-д с «Юностью». Сумасшедший дом. Сцены Киры и Беллы[122]. Отъезд в Дубулты. В Дубултах Толька[123], Стасик[124], Гриша[125]. Дружба с Гришей. Выпивки. Алла[126]. Вся эпопея со Стальной и Тамарочкой[127]. Письма от Лены. Разные. Письма от Киры. Уезжает в Карловы Вары.
Написал сценарий[128].
Явление Гии[129] и Юсова[130].
Апрель
Готовимся к отъезду в Таллин. Телефонограмма: «Лаб» остановила цензура. Выезд в Москву. Кира в Карловых Варах. Возня с повестью. Визиты к Камшалову[131]. Разрешили. Слухи о Лене и Илье. Не звоню, не встречаюсь. Повесть вышла[132]. Вернулась Кира. Радость моя, Кит. Выступление в идеологической комиссии. Поездка в Таллин вместе с Эрнстом[133] в поисках дачи. Клога – Рад[134] пустой под ветром. Конец контактной подвески[135].