О том, почему мы назвали решение Андрея „окончательным“ – позже: в следующей главе мы расскажем о том, как он вообще пришёл к намерению стать исследователем в названном направлении. А теперь опишем вкратце, какие ещё события произошли до момента поступления Андрея Черкасова на лечебный факультет 1 Московского Ордена Ленина медицинского института им. И.М. Сеченова.
В следующем, 1988 году, как это следовало из прессы, органами государственной безопасности было разоблачено и арестовано большое число „агентов влияния“. Термин этот был новый, и люди пока ещё не понимали с достаточной чёткостью, что за ним кроется. Вскоре всё прояснилось: весь год и начало следующего проходили открытые судебные процессы. Приговоры были самыми разными: от высылки за границу с пожизненным лишением гражданства и права возвращения в СССР до… повешения. Да, 19 августа 1989 года были подвергнуты повешению несколько не слишком известных, но занимавших довольно высокие посты работников КПСС. Такой необычный и жестокий способ казни был введён в СССР ещё в 1986 году. Люди поудивлялись, поговорили и почти забыли об этом: приговоров, предусматривающих такое наказание, ещё несколько лет нигде не выносилось, принцип-то был справедливым: повешению подвергать только государственных преступников из числа высшего руководства страны, а также КПСС – начиная с секретарей обкомов. До августа 1989 года вновь введённый метод кары не применялся.
Проходившие процессы открывали всё новые и новые страницы истории войны. Той войны нового типа (информационно-психологической), о которой рассказывал старый советский разведчик в телевизионной передаче в декабре 1987 года. Сметливые догадывались, что давненько уже арестованных выпускали на суды (всегда – открытые) по какому-то, неизвестно кем разработанному плану. И это было действительно так: нельзя было допустить, чтобы в обществе, десятилетиями пребывавшему в комфорте, сытости и покое, погасла едва только разгоравшееся пламя понимания ответственности за страну, за её будущее. Понимание неустойчивости всего в постоянно меняющемся мире не имело права войти в привычку. В такую привычку, которая гасит зарождение любой творческой инициативу, притупляет чувство бдительности на фоне всеобщего благополучия, невозможности голода или безработицы.
Но сами процессы были исключительно честными, обвинения были ясными, чёткими и доказанными. Тщательно консультированные специально подготовленными психологами судьи ставили вопросы так, чтобы, находясь в рамках УПК, они способствовали максимальному раскрытию всей неприглядной сущности личностей и деяний подсудимых. Было допущено участие иностранных журналистов. Но для этого немало пришлось потрудиться нашим разведчикам: к участию допускались лишь те иностранные журналисты, которые были известны своей честностью и неподкупностью.
Впрочем, на Западе от газет, чьи представители никак не могли попасть на суды в Москву, валом шли комментарии под заголовками: „Новый 1937-й в Москве“, „Тучи неосталинизма над Россией“ и далее, в том же духе. Однако ни статьи такого рода, ни блокирование целого ряда побывавших на процессах в Москве журналистов не смогли скрыть правду от тех людей во всём мире, кто хотел и был в состоянии воспринять правду. Во-первых, СССР запустил ряд специальный спутников для трансляции хода процессов. Синхронный перевод делался на шесть европейских языков (испанский, португальский, итальянский, немецкий, французский и английский). Во-вторых, Советский Союз начал выполнять своё обещание: по тем же спутникам шли передачи о том, как и за чей счёт организовывались порочившие СССР выступления прессы о процессах в Москве, как блокировались статьи и репортажи иностранных журналистов – свидетелей процессов. В-третьих, шли телепередачи, в которых эти иностранные журналисты давали интервью о процессах советскому телевидению. Наконец, было организовано распространение материалов о процессах тридцатых годов и, конечно же, старых кинохроник с участием таких участников тогдашних процессов, как Барбюс, Фейхтвангер.
В СССР были пущены в продажу книги с копиями документов о процессе М.Н.Тухачевского. Была во второй раз (с 1984 года) переиздана книга Лиона Фойхтвангера „Москва, 1937“. Ни у кого из граждан СССР не оставалось и доли сомнения в том, что ещё бы чуть, и агент германского генштаба маршал Тухачевский совершил бы кровавый военный переворот в СССР и сдал бы страну фашистской Германии… „Кстати, ох и неприятный же тип – этот Тухачевский, вместе с его польской фамилией и странно выпученными глазами“, – думалось многим. И вот – апофеоз судебных разоблачений: перед людьми с экранов предстали подловатого вида лысый тип с огромной „кляксой“ на лысине; довольно известный людям уроженец Ярославля, завербованный ЦРУ США почти четверть века назад, с недоброй бульдожьей мордой и неспокойным взглядом; какой-то грузин, кстати – бывший чекист – с повадками лакея и насквозь лживыми манерами и голосом; ещё несколько бывших чинов из министерств, ЦК КПСС и КГБ…
После этих процессов и приведения в исполнение смертного приговора несколько высших чиновников страны, членов ЦК, обкомов партии и сотрудников КГБ почему-то стали настаивать на своей отставке „по состоянию здоровья“. Ну, это обстоятельство никакого удивления в Пятом Главном управлении КГБ не вызвало; более того, – чего-то подобного именно от этих лиц и ожидали. А вот духовное очищение страны, её интеллектуальное развитие и, почему-то, развитие обществоведения пошли после этого семимильными шагами.
Примерно в то же время, кажется, в восемьдесят восьмом, произошло ещё два значимых для Андрея события. Во-первых, вернулся из полугодовой „стажировки“ в Великобритании его старший друг – Ваня Черных. А потом, чуть ли не сразу, старшие Черкасовы дали своё согласие на полугодовое пребывание в их доме западногерманского юноши. Дело в том, что во второй половине восьмидесятых начала осуществляться программа „международного культурного обмена“ среди молодёжи. Организована она была по инициативе СССР. С советской стороны для полугодового пребывания за границей ребят отбирала специальная комиссия по никому неизвестным принципам. Но всякий раз получалось, что эти ребята непременно обладали следующими качествами: острой наблюдательностью, живоым интересом к окружающему, справедливостью, объективностью и умением рассказать о своих приключениях и переживаниях там, за границей. Ещё, почему-то, никогда не посылали ребят, не отличившихся своими успехами по всеми любимому „домоводству“. Ну, отчего это происходило, читатель, надеемся, догадается уже по прочтении начала следующей главы.
Возвратившись, ребята помногу раз рассказывали о своих впечатлениях. Их никто не принуждал к этому и никто (по крайней мере, явно) не контролировал. Правда, по возвращении их строго инструктировали: „Ни в коем случае не навязывать – прямо или косвенно – своих взглядов на западную жизнь, так как слушатели имеют право и должны сделать это самостоятельно“. Однако, не знаем почему, слушатели повсеместно приходили к очень схожим выводам: он начинали больше ценить свою защищённость, гарантии своего будущего в СССР, почему-то тяготели к книгам по истории и культуре своей родины (а новых, объективно написанных книг по истории и культуре отечества, стало издаваться великое множество) и в последующих беседах отвечали, когда их спрашивали, что нет, они не хотели бы навсегда поселиться на Западе.
Не знаем, что уж там рассказывали, вернувшись на родину, представители западной молодёжи после полугодового пребывания в СССР, но об одном случае рассказать попытаемся.
Долговязый, выше среднего роста Ханс-Юрген Неро, выпускник одной из школ Эссена, появился в доме Черкасовых ранним летом. То есть, примерно, месяца через два после возвращения из Лондона Ивана Черных. У Андрея как раз подходила к концу двухнедельная практика по школьному „политехническому образованию“. Он притащил домой с этой практики кучу радиодеталей, которые ему позволил взять мастер. Цель у Андрея была довольно интересная – создать музыкальный инструмент, который будет издаватьчистые, без высших гармоник, звуки. Вдруг он увидел в „большой комнате“ юношу, на год или два постарше его самого. Этот юноша сидел за столом и живо разговаривал с дедом по-немецки. Только у него было какое-то иное произношение – совсем не такое как у обоих Андреев Васильевичей. Папаня ещё не пришёл с работы, а мама, по всей видимости, пошла куда-то с Андрюшиной младшей сестрёнкой.
Андрей вошёл, сменил ботинки на тапочки, вошёл в комнату, бросив неодобрительный взгляд на грязные следы, оставленные повсюду тяжёлыми ботинками гостя („как он носит такие в жару?!“): только что закончился непродолжительный летний дождь, но во дворе-то у них – не асфальт, а земля. Дед заметил этот взгляд, гость – нет. Дедушка коротко пояснил Андрею по-русски:
– Это Ханс-Юрген из Эссена. Прибыл к нам по культурному обмену… Ты, Андрюша, пока потерпи. Грязь уберём, а гостя культуре обучим.
– Здравствуйте, Ханс-Юрген. Рад. Наконец-то и до меня добрался гость по линии культурного обмена. Вы… ты учишься в школе или студент? – произнёс Андрей на отличном немецком, с таким же, как у деда, баварским произношением.
– Оо! Здесь два человека отлично владеют немецким! Вы… ты что – учился в Баварии? – обрадовался немец. А я по-русскому совсем не очень хорошо разговаривать. Слов имею мало знать унд канн кайне комплициртэ зэтцэ рихьтихь конструирэн. – начал, было, по-русски и заканчивая по-немецки, ответил Ханс. – Да, как вас… тебя зовут, я не понял.
– Андрей, просто – Андрей. На будущий год кончаю школу, одиннадцатый класс.
– А меня зови просто Юрген. Так меня дома зовут. А школу я в этом году, только что закончил… Будешь учить меня русскому? Я собираюсь поступать в уни на русский факультет.
– Обязательно Юрген! Только…
– Пока чувствуй себя как дома, – перебил внука старший Черкасов, догадываясь, что именно хочет сказать внук, – А для этого тебе, Юрген, – дедушка поднялся, быстро прошёл в свою комнату, столь же быстро вернулся и протянул свёрток („Тапочки!“ –длогадался Андрей) немецкому гостю, – Вот такая вещь: у русских не принято тащить в дом грязь с улицы.
Гость коротко поблагодарил и принялся с недоумением раскрывать свёрток: „Что это – тапочки“,– догадался гость, – „У них тут везде дикая грязь! Вот и во дворе – земля вместо асфальта. Ну, дикари!“ Дедушка, тем временем, принёс ведро с водой и тряпкой, швабру и принялся подтирать пол. Шваброй не везде получалось. Тогда дедушка, тихонько кряхтя, приседал на корточки и продолжал работу. Андрей, едва увидев ведро, кинулся к деду, желая сделать эту необходимую грязную работу. Но дед коротко бросил:
– Не сметь! Следи за его реакцией… как я тебя учил.
Психомоторные реакции гостя не понравились Андрею: он смотрел на усилия пожилого человека равнодушно, хотя работа старика и была вызвана его – гостя неопрятностью; гость не спешил переобуться, а слегка ухмылялся, видя, что работа поломойки даётся пожилому человеку нелегко. Андрей поймал себя на том, что постепенно проникается неприязнью к немцу. „Стоп!“ – остановил он себя, – „Неприязни быть не должно! Нам жить вместе целых шесть месяцев… В конце-концов, Бимаря-то я воспитал. Неужели человека не научу понимать, что правильно, что – не допустимо?!“
– Вот, Юрген, –как можно приветливее произнёс Андрей, – Давай твой ботинки. Я их помою – как гостю, на первый раз. Пойдём, покажу, где раздеваться, где переобуваться, где мыться – по утрам и вечерам. Пойдём! Будешь начинать жить по-русски, а не только по-русски разговаривать.
Последнюю фразу он произнёс дважды: во второй раз – по-русски. Юрген повиновался, хотя и нехотя. Андрей отчётливо угадал по его лицу мысли молодого немца: „Придётся привыкать. Я здесь – надолго. Русский освоить надо, а скандалы пока не нужны“.
Так началось знакомство двух юношей: одного – насквозь пропитанного справедливостью, уважением и любовью к труду, пытливостью и миролюбием, и второго – привыкшего „брать от жизни всё“, ничего не давая взамен, не любившего „чёрной“ работы, эгоистичного сверх всякой меры (по нашим понятиям) или чуть-чуть эгоцентричного (по понятиям Запада), сына небедного предпринимателя.
________________
За шесть месяцев тесного контакта молодого западного немца с русской семьёй произошло многое. Конечно, изменить личность человека за такой срок невозможно, но во взглядах, в мировоззрении немца произошли серьёзные подвижки. При этом – к лучшему. С детства ему внушалось (отцом – предпринимателем и дедом – бывшим эсэсманом) отношение к русским, как представителям неполноценной расы, которые лишь благодаря проклятым морозам и грязи России не стали ещё в сорок первом их слугами и рабами. Так же с детства ему внушалось уважение и даже преклонение перед американцами (дед, правда, в таком воспитании не участвовал), а здесь – здесь над американцами посмеивались за их тупость, не уважали их, но тут же и жалели, ибо тупость их проистекала не от природы, а прививалась всей системой воспитания и образования. Ханс-Юрген вначале с удивлением, а потом и с уважением видел, что ещё не окончивший школу Андрей (хотя и проучившийся те же десять лет, что и немец) гораздо более образован. Быстрее его соображает. В дискуссиях, ставших к середине срока пребывания в России почти бесконечными, неизменно побеждает. Умеет спорить, спокойно и до конца выслушав противника, а потом так же спокойно выдвинуть такие доводы в пользу своей позиции, что остаётся только молчать. Молчать и соглашаться – если не хочешь выглядеть полным ослом.
Юрген почти сразу, в первый же день узнал, что отец его русского сверстника – офицер и самый большой военный начальник в городе. Уважение к военным молодому немцу также было привито с детства. Но здесь он увидел, что этот русский старший офицер – ещё и высоко культурный человек, у которого многому можно поучиться. Мать же Андрея – вообще личность сверхкультурная: оказывается, она не только с отличием закончила консерваторию, но и побеждала на международных конкурсах. Нет, немец не любил и не понимал классической музыки. Но здесь этой „устаревшей“ и „занудливой“ классикой было заполнено всё – дом, где он теперь жил, радио, телевидение. Правда, как выяснилось, всё же значительная часть этой классики оказалась также русской. Ну, ещё очень часто исполняли русские народные мелодии.
Вначале всё это вызывало у немца непонимание и неприятие. Он, воспитанный на „роках“ и „попах“ специально написанных для оболванивания молодёжи, поначалу сильно тосковал по этой „музыке“. Но здесь её не было вообще! Как-то, на третий месяц, Андрей, договорившись с преподавательницей домоводства, пригласил Юргена в субботу на занятия. Их темой были как раз анализ и разъяснения причин вредности для детей и молодёжи разработанных в США „музыкальных“ композиций и ритмов. Юрген ещё не успел овладеть русским в достаточной степени, но учительница позволила переводить немцу её пояснения. Юрген воспринимал всё это с недоверием и даже раздражением. Но потом были опыты… А завершилось всё прослушиванием примеров того, что на уроке именовали „вредной для развития и здоровья, угнетающей волю и мораль звуковыми комбинациями“. И, что было самым для немца удивительным, лишь в первую минуту демонстрации учительницей этих „звуковых комбинаций“ он испытал нечто вроде восторга. А потом, чем далее – тем более, он чувствовал себя всё более дискомфортно. Дискомфортно в этой, ранее такой привычной для него звуковой среде! При тех или иных переходах „звуковой композиции“ в голову лезли пояснения учительницы, добросовестно переведённые Андреем. Вспоминался опыт с усыханием растения и варкой яйца „тяжёлым роком“ в специальном звукоизолирующем, но прозрачном боксе… А потом была просьба соучеников Андрея – дать им отдохнуть в звуках „нормальной музыки“. И здесь, слушая Баха, Юрген, наконец, осознал, что всё, что говорилось в этой школе на этом уроке – верно. А к концу своего пребывания немецкий юноша уже сам просил своих русских хозяев дать послушать „что-нибудь из Моцарта или… этого…, ну, Вивальди“.
На пятом месяце, на параде, посвящённом 71-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции Ханс-Юрген с удивлением увидел на трибуне деда Андрея. Тот стоял в форме советского полковника, весь в орденах и со знаками различия Героя Советского Союза. В тот же день, вечером Юрген, уже научившись уважению к членам этой семьи, с непривычной для себя несмелостью попросил Андрея Васильевича рассказать, кем же он был во время войны. Ответ потряс молодого немца. Весь последний месяц Юрген донимал старшего Черкасова просьбами рассказать „о той войне“. И эти рассказы как раз и стали тем последним камнем, который не только полностью изменил здание мировоззрения молодого немца, но и перевернул все его прежние представления о Второй мировой…
Прощался гость со своими хозяевами уже совсем по-русски: и с посиделками „на дорогу“, и с объятьями, и с трёхкратными поцелуями (почему-то – только с Андреем Васильевичем старшим), и уже на очень приличном русском языке.
Вернувшись, Ханс-Юрген, как и мечтал, с лёгкостью поступил „на русский факультет“, но через полтора семестра был изгнан из университета… Если говорить кратко, то причиной изгнания послужили его многократные рассказы о жизни в СССР. Эти рассказы каждый раз завершались горячими спорами, но… живя у Черкасовых, Юрген научился многому, в том числе – и умению аргументированно спорить. Так что, победителем в таких спорах непременно бы выходил Юрген… если бы его кое-кто не освистывал и не прерывал. А в начале 1990 года Юрген, отправившись в западный Берлин, якобы к родственникам (которые там у него и вправду были), сумел перебраться в Восточный Берлин и там обратиться в Советское Посольство на улице „Под липами“ (Унтер ден Линден). Там он рассказал свою историю, не забыв упомянуть о заслугах Черкасова старшего и своём пребывании у него. На вопрос о том, почему бы ему – немцу – не поселиться в ГДР, Ханс-Юрген, основательно подумав, твёрдо ответил, что хотел бы, если это возможно, получить политическое убежище именно в СССР и что „он постарается и сумеет принести советскому народу пользу“. Просьба Ханса-Юргена Неро была удовлетворена.