Руководила всеми Лютава – самая старшая из девушек и по возрасту, и по роду. Все те, кто о ней говорил нехорошо, на заре явились с подарками – мириться. Ведь если она не допустит кого в круги Ярилина дня, то и о замужестве на ближайший год можно забыть, а это девицам хуже смерти. К тому же весь Ратиславль уже был убежден, что Лютаву отдадут за княжича Ярогнева, и досада младших улеглась – вслед за ней и им дорожка проляжет из родного дома. Ублаготворенные девицы с удвоенным усердием завивали в венки березовые ветви, украшали их лентами, низками глиняных раскрашенных бус, платками, рушниками, новыми сорочками – чтобы русалкам было в чем поплясать. Живые девушки брали русалок «в сестры», а те за это наделяли их своей благодетельной силой, чтобы нести ее на поля. Дошел черед и до русалки Костромы – покровительницы льнища.
– Что делаешь, Кострома?
– Ох, заболела я! – Русалка согнулась и жалобно застонала.
– Лечись хорошенько!
Но несмотря на эти пожелания, Кострома улеглась на землю и объявила, что померла. А как иначе, если каждый год созревший лен дергают из борозд и безжалостно треплют, мнут, чешут, раздергивают по жилочкам, по волоконцам?
– Кострома померла! – завопила Ветлица, снова вспомнив ссору на этом самом льнище. – Ох, померла!
И по знаку все девушки бросились в середину поля и стали рвать наряд Костромы. Льняные стебли, мусор и пыль от сухой костры летели во все стороны, так что девки визжали, жмурились, прикрывали глаза ладонями и все‑таки дергали, рвали с таким усердием, будто уже работают ради своего приданого. И вот весь последний сноп оказался разметан по полю, где скоро проклюнутся новые стебельки, а Кострома в одной белой рубахе с длинными рукавами и берестяной личине лежала «мертвая» посередине.
С притворными причитаниями девки подняли ее, водрузили на носилки и понесли к реке. Где и вывалили в воду под плач и вопли, отдававшие некоторым злорадством, а потом пошли прочь.
Только одна плакальщица задержалась, незаметно скользнув за кусты. Сидела тихо, ничем не выдавая своего присутствия, пока «покойная» Кострома выбиралась на берег, снимала рубашку, отжимала волосы и вновь одевалась в сухую долгорукавку, оказавшуюся, о чудо, под этим самым кустом. Только когда она опять надела личину и расправила длинные мокрые волосы, ее подруга вышла из‑за куста.
– Пойдем, поищи мне кукушкину траву, – попросила она.
– Кукушкину траву? – повторила Лютава. Ни обрядовые рубахи, ни личины не могли помешать им с Далянкой узнать друг друга – слава богам, знакомы, сколько себя помнят. – И тебе до смерти замуж хочется?
– Я хочу узнать, кто у меня родится! – Далянка негромко засмеялась. – Жених‑то у меня уже есть.
– Вот как! – Лютава взглянула на нее сквозь прорези личины. – Под каким же кустом ты этот грибок нашла?
– Да что я! – Далянка махнула рукой. – Мне мать утром сказала. Они с отцом и стариками уже все решили и с жениховым родом сладили.
– Кто же это такой?
– Да… твой брат!
– Который? – У Лютавы екнуло сердце при мысли о Лютомере, но она никогда не забывала, что братьев в разной близости родства у нее с два десятка.
– Угадай! – дразня, смеялась Далянка, но даже под личиной было видно, что она довольна своей участью.
– А вот сейчас угадаю!
Лютава отвернулась от нее и устремила взгляд в глубину березовой рощи, где они так часто гуляли вдвоем в последние лет пятнадцать. В начале этих прогулок Далянка, на два года моложе Лютавы, цеплялась за ее руку, потому что еще плохо умела ходить на своих пухлых ножках. И вот – не пройдет и нескольких лет, и ее маленькая дочка станет здесь гулять…
Сквозь прорези берестяной русалочьей личины Лютава по‑иному видела мир. Вот эта дочка, так похожая на маленькую Далянку. Вот сама Далянка – в женском уборе, волоснике и убрусе, с красивой красной тесьмой и серебряными заушницами, в навершнике, вышитом красными нитями и полыхающем, будто маков цвет… И кто‑то стоит рядом с ней… мужчина… знакомое лицо…
– Деди… Дедислав! – воскликнула она, вспомнив настоящее родовое имя двоюродного брата, который вернулся из стаи в город вместе с Лютомером. – Это же он, да?
В ответ Далянка лишь кивнула, смущенная, но и довольная.
– Как он воротится, сразу свадьба будет, – добавила она. – Решили осени не ждать. Вот бы на Купалу они вернулись!
– Ты рада? – спросила Лютава. – Он тебе нравится? А что же раньше не говорила?
– Пока он в бойниках был, чего было и думать? Вот только не знаю… Он‑то обрадуется?
– Еще как! Он сам меня просил помочь тебя высватать.
– Правда? – Далянка вскинулась и схватила ее за руку через два длинных рукава.
– Еще там, на Десне. Когда я была Ладой… – Лютава вспомнила тот предвесенний вечер, когда вернулась на Ладину гору, чтобы занять место в священном подземелье. – Он тогда и просил помочь, чтобы ты ему в жены досталась. Я говорила, что же я могу, это отцы будут решать. А он сказал: «Чего ты хочешь, того Лада хочет – то и сбудется». Вот и сбылось…
Она замолчала, вспоминая свои многочисленные чаяния – из них не сбылось пока ничего, хоть она и была той Ладой, к которой обращают мольбы о счастье. Говорят, боги властны менять судьбы людей. Может быть. Но, как и люди, они не властны изменить свою собственную судьбу.
– Пойдем кукушку искать! – Далянка потянула ее за руку.
– Можно поискать. Но я и так скажу – дочка у тебя первой будет. Сказать, как назовут?
– Дочка! – Далянка счастливо засмеялась. – Имя я сама знаю! Только жениху не говори – а то откажется, станет искать такую, чтобы одни сыновья!
– У тебя их будет много…
Сквозь прорези личины Лютава смутно видела реющие в полутьме вокруг Далянки светлые детские личики – семь или восемь. Из них два‑три были полупрозрачны – знать, недолго им на свете жить доведется, но этого она не стала говорить.
Темнело. Летний вечер подкрадывается так медленно, так мягко и неприметно овладевает миром, что кажется – еще совсем светло. Но вот загорелся костер на Ярилиной плеши – сперва один, потом другой. И яркое пламя обнаружило тьму, не давая ей больше сливаться с воздухом.
В роще ощущалось тихое движение – то здесь, то там скользили белые фигуры, наклонялись, срывая цветы, в эту ночь имеющие волшебную силу. В том числе и кукушкину траву – тонкий зеленый стебелек с мелкими белыми цветочками, неприметными, но наполняющими вечерний воздух одуряющим запахом. От этого запаха загорается кровь, путаются мысли, все силы и побуждения устремляются к любви – оттого и зовут эти звездочки еще травой любкой. «Русалки», с трепетом глядя на мир сквозь прорези личин и чувствуя в себе нездешние силы, дрожащими руками собирали указанные старшими подругами травы. Все хорошо, когда ходишь со всеми в кругу, но, оставшись наедине с духами, впущенными в душу, как грозные гости в дом, каждая ощущала пронизывающий ужас. И старалась поскорее собрать на венок, чтобы вернуться в мир живых, где эти травы будут хранить тебя весь год.
– Вот она! – Какой‑то мужчина вдруг выскочил из‑за деревьев. – Попалась!
Далянка, к которой он протягивал руки, взвизгнула от неожиданности и отскочила. Тот метнулся было за ней, но Лютава бросилась ему наперерез. Ее он раньше не замечал и сам вздрогнул, когда перед ним вдруг выросла высокая худощавая фигура с мокрыми волосами, делавшими ее еще более жуткой.
– Попался! – закричала Лютава и через его голову сделала знак Далянке. – Сейчас мы тебя защекочем, будешь знать, как по лесу ночью бродить!
И еще пока говорила, она узнала свою жертву – это был Ярогнев. С наступлением вечера парни, забавлявшиеся борьбой, получали право принять участие в играх с девушками, и только самые робкие еще оставались на лугу, а остальные отправились «ловить русалок».
– Еще кто кого защекочет!
Ярогнев вдруг засвистел во всю мочь, и тут же с трех сторон раздался ответный свист. Звучал он довольно близко, и Лютава схватила Далянку за руку:
– Бежим!
Подхватив подолы, они во всю мочь пустились по траве. Но Далянка стала отставать – не привыкнув смотреть через личину, она плохо видела. Кто‑то схватил ее за другую руку, она упала; Лютава выпустила ее и обернулась, готовая к борьбе. Противников у них было уже двое: Ярко и другой парень из вятичей, чье лицо Лютава помнила по прошлому лету, только имя позабыла. Этот и схватил Далянку, а Ярко устремился к ней.
– А ну пойдем со мной! – Он попытался сгрести ее в охапку, да не на такую напал.
Ростом Лютава была не ниже его, и хотя уступала силой, зато превосходила быстротой и ловкостью. А Ярко к тому же не ожидал от девки такого умелого и яростного сопротивления и было растерялся. Лютава ловко подбила ему ногу и опрокинула наземь, села сверху и, изо всех сил вцепившись в запястье, завернула руку за спину.
– Вот так русалка! – засмеялся рядом еще чей‑то низкий голос. – Нет, паренек, тебе с такой не совладать! Больно шустра!
И едва Лютава успела оглянуться, как неведомая сила оторвала ее от Ярко и подняла в воздух. Сквозь прорези личины она успела заметить что‑то огромное, черное: мелькнуло воспоминание о Радомире, который приходил к ней в виде такой же смутной тени. Но это была не тень, а живой человек; вскрикнув от неожиданности, Лютава вдруг обнаружила себя где‑то в темной выси. Земля ушла вниз, лишь остался в пальцах пучок травы, за которую она пыталась уцепиться, а ее уже перебросили через плечо, так что она повисла головой назад, а задней частью вперед. Вопя, она попыталась подобрать волосы, чтобы не цеплялись за ветки, а ее уже несли куда‑то через рощу. Рядом раздавались крики других девушек, и всех тащили на поляну, где горели костры.
Изловивший «русалку» парень должен прыгнуть вместе с ней через костер – так русалочий дух изгонялся и возвращалась живая девушка. Обычно «русалки» не противились – им и самим поскорее хотелось избавиться от гостий из Нави, – поэтому каждая охотно прыгала, держась за руку того, кто ее поймал и вывел из леса. Но пленивший Лютаву не ожидал от своей добычи такой покорности. Вися вниз головой, держа обеими руками волосы, чтобы не волочились по кустам, она ничего не видела и только по усилившимся многоголосым крикам догадывалась, что ее уже принесли на Ярилину плешь. Она ожидала, что вот сейчас ее наконец спустят на землю, но не тут‑то было!
Ее пленитель лишь прибавил шагу, потом побежал – и прыгнул! Лютава ощутила резкий толчок, вокруг полыхнуло жаром, она снова испугалась за волосы – как бы не загорелись! – и только тогда сообразила, что все уже позади.
Наконец ее спустили на землю, но после всего этого она плохо стояла на ногах и вслепую уцепилась за незнакомца. А он снял с нее личину – теперь было можно. Она отняла одну руку убрать волосы с лица, он наклонился, собираясь ее поцеловать, как положено после этого прыжка… И оба они охнули от неожиданности и отшатнулись друг от друга – будто каждый увидел зверя лесного.
«Это не он!» – прозвучал в памяти обоих один и тот же возглас.
От изумления у Лютавы будто каждая жилка в теле вспыхнула огнем. Боги, кто это? Она его уже видела, вот почему он показался таким знакомым! Чужим, но знакомым. Они встречались – минувшей зимой, в Доброхотине, куда его привезли, пленного, сыновья Толиги. Лют потом вернул его Зимобору, и они уехали восвояси, в Смолянск. Но, о боги, здесь‑то он откуда взялся? На Угре, возле Ратиславля, в велик‑день Ярилы Сильного! Не мерещится ли он ей?
От игрищ, бега, прыжка через огонь и вида этого лица, перенесшего ее в минувшую зиму, Лютава не помнила себя. Земля под ногами таяла, собственная кожа казалась чужой, руки горели, по телу бежали мурашки, голова кружилась – как при выходе в Навь. Было чувство пребывания сразу в двух мирах, и все вокруг одновременно было своей противоположностью: пламя костра – тьмой, крики толпы – вязкой тишиной, земля – туманом, а этот человек напротив – совершенно чужим и уже хорошо знакомым, будто она знала его в раннем детстве, а потом потеряла.
Красовит тоже был ошарашен. Сперва он лишь вытаращил глаза от изумления, не понимая, кто эта дева и почему она кажется ему все же знакомой. А потом отшатнулся – вспомнил. Эта девушка улыбалась смолянам в Селиборле на пути их памятного полюдья, а потом ушла, исчезла, как тень. Ее лицо потом склонилось над ним в тот чудный день, когда его, связанного, черноглазая женщина в богатой шубе спрашивала, хочет ли он жить. А потом эта дева оказалась ни много ни мало сестрой нового угрянского князя. Парни в дружине уверяли, что она – оборотень: дескать, сами видели, как она превратилась в волчицу. Или нет, из волчицы в человека. Правда или нет – кто разберет?
Но что она сестра ратиславльского князя – это правда, а значит, где ей и быть, как не здесь?
– Вот так русалку я поймал! – проговорил Красовит и взглянул на берестяную личину в своих руках.
– А ты не хватай в лесу невесть кого, – отозвалась Лютава. – Хорошо, что я попалась, другая загубила бы совсем.
– Кого ты не загубишь, тому другие не страшны, – буркнул он. – Ну, уж поймал так поймал, не назад же волочь…
И швырнул личину в огонь.
И вот тут морок отступил: земля сгустилась и обрела твердость, душа вернулась в тело, в глазах прояснилось. Лютава хорошо слышала удивленный гомон и крики вокруг, видела устремленные на них десятки изумленных взглядов.
Но нельзя было стоять столбом – раз уж взялся ловить русалок, так доводи дело до конца. Справившись с изумлением, Красовит вновь придвинулся к ней и взял за плечи. Нужно было ее поцеловать, но он был вполне готов к тому, что в его руках эта дева вдруг превратится в волчицу: вытянется морда и покроется шерстью, блеснут звериные зубы под тонкими черными губами… Красовит был зрелым и отважным человеком, привыкшим к опасностям, но сейчас ему понадобилось собрать все свое мужество, чтобы решиться на такую безделицу, как поцелуй. Он почти ждал этого превращения. Но ее лицо не менялось – она лишь потрясенно смотрела на него и пятилась, как от огня.
– Да стой ты! – в сердцах пробормотал он. – Не укушу я тебя!
«Еще кто кого укусит!» – одновременно подумали они.
Лютава взяла себя в руки и замерла: он прав, обряд «обращения русалки» надо довести до конца. Когда он наклонился к ней, ей вдруг стало страшно, сердце ухнуло куда‑то в живот. Он поцеловал ее весьма сдержанно, но она успела ощутить тепло его щеки, борода щекотно прошлась по ее коже, и возникло удивительное чувство близости – при обычных русальих играх ничего такого не бывает. И от этого она растерялась и смутилась, будто тринадцатилетняя девочка, допущенная к этим игрищам впервые в жизни и впервые ощутившая прикосновение чужого мужчины. Сердце стучало, уши и щеки пылали, пробирала дрожь.
– Ты откуда здесь взялся? – стараясь привести в порядок мысли, спросила она у смолянина. – Полюдье ваше вроде как закончилось? Или решили еще походить?
– Решили с вами навеки поселиться, – хмыкнул он. – Рада?
– Себя не помню от счастья.
– Угодил с гостем? – раздался рядом еще один знакомый голос.
Вот теперь уже действительно не помня себя от недоверчивого счастья, Лютава обернулась. В паре шагов от нее стоял Лютомер.
– Князь воротился! – закричал рядом кто‑то, кто опомнился первым. – Братцы, князь наш!
Со всех сторон поднялся ликующий ор. А Лютава, убедившись, что ей не мерещится, шагнула вперед и бросилась ему на шею. Лютомер крепко обнял ее, прижал к себе, приподнял. Лютава прижалась лицом к его щеке, к бороде, крепко зажмурясь, чтобы как можно полнее и ярче чувствовать его объятия. Ее брат вернулся. Загадочные явления еще не получили объяснения, но утратили важность. Теперь все будет хорошо, что бы там ни было.
* * *
– Ты уже знаешь, что умер Святомер? – первым делом спросила Лютава, оторвавшись от брата, но еще держа его за руку через свой длинный рукав.
– Знаю. Я потому и домой заторопился.
Мимоходом Лютава отметила что‑то твердое у него на пальце и повернула кисть, чтобы посмотреть. Неужели он принес Темнозор, который у нее на глазах рассыпался прахом?
Но это оказалось совсем другое кольцо, незнакомое. Серебряное, с небольшим щитком и выбитым на нем черненым знаком, который называется «нива засеянная».
– Это еще откуда? – Лютава в изумлении подняла глаза. – Ты что, обручился?
От этой мысли она мигом вспыхнула: земля покачнулась под ногами, пробрала дрожь. Было чувство, что весь мир на глазах у нее переворачивается вниз ветвями, вверх корнями.
– Нет, – коротко ответил Лютомер.
То, что случилось на самом деле, описать было куда сложнее.
…Еще в Смолянске ему привиделся сон. Точнее, во сне к нему явился старший брат. Их было трое – земных сыновей Велеса, живущих в Яви, в Нави и в Занебесье: Черный Ворон, Белый Волк и Огненный Змей. Наяву Лютомер никогда не видел этого человека и даже не знал, как его зовут, где его дом. Судя по внешности, в нем текло сколько‑то хазарской крови. Но он был высок, могуч и по‑своему красив: широкие темные брови блестели, будто лучший куний мех, густые волосы были так черны, что, думалось, прикоснешься к ним – и на пальцах останется след, как от сажи. Смуглая кожа на вид казалась горячей. В твердых чертах лица читалось нечто нездешнее, степное. Лютомер даже не знал, где старший брат живет в Яви: где‑то в лесостепи, на рубежах славянских и хазарских владений. Возможно, в Саваряни.
В Яви странно было бы увидеть подобного человека, с распущенными длинными волосами, обнаженного, непринужденно сидящего на толстой ветке дуба. Но в Нави не было ничего странного, вернее, странное здесь и было обычным.
– С вестью я к тебе, средний бр‑рат, – сказал он. В его человеческой речи сохранялось раскатистое вороново «р‑р», хотя, возможно, в Яви его речь этой особенности не имела. – До тебя прямо дело касается.