Но мужчины за столом во дворе тихо беседовали друг с другом, кран капал и капал, набившиеся в дом махаллинские женщины больше не плакали, и не пошедший сегодня на занятия в университет (за четыре студенческих года он впервые пропускал занятия) студент Мурад Илдырымлы, стоя у ворот, опять не знал, что ему делать... Молла Асадулла взглянул на парня-квартиранта, который и прежде время от времени попадался ему на глаза в махалле, и студенту показалось, что молла сейчас начнет его упрекать, стыдить при людях, но молла Асадулла тем же хриплым голосом сказал:
- Чего на ногах стоишь? Иди садись...
Студент подошел, сел в конце стола, и это спокойное приглашение моллы (как будто ничего не случилось!), спокойная беседа мужчин снизошли и на студента (а ведь и в самом деле, что случилось?...), и студент Мурад Илдырымлы внезапно вспомнил далекие прекрасные годы, прекрасные леса. Бедная старуха Хадиджа в жизни не видала их, она не видела ничего, кроме своего дома и двора, наверное, в жизни никуда не ездила, и она, бедняга, больше не выйдет во двор, не пройдет по улице, но дом, двор, улица, пока их не снесут, пока все не развалится, и без старухи Хадиджи останутся такими же, ведь Мурад Илдырымлы давно не в горах, а и горы, и леса остаются такими же, как были при нем... Студент подумал, что все это хоть и общеизвестно, но странно... Потом он вспомнил, что грызет ноготь, и быстро вынул палец изо рта. Молла Асадулла, глядя на четки, постукивающие в правой руке, хриплым голосом, будто сам с собой, заговорил:
- А этот Мышь, что, так и не пришел до сих пор?... - Потом левой рукой погладил белоснежную бороду, и только тогда студент увидел, что губы моллы слегка раздвинулись.
Сидевшие за столом махаллинские мужчины тоже как будто вздохнули чуть свободней, и воцарившееся во дворе с утра траурное настроение чуть отступило, напряжение уменьшилось, вопрос моллы Асадуллы принес какое-то облегчение.
- Ребята пошли за ним, - сказал кто-то, - придет скоро.
- Человек занят, что скажешь...
Сын хлебника Агабалы, повернувшись к молле Асадулле, сказал:
- Что поделаешь? Мыши заполнили город, да...
Никто не улыбнулся, хотя в этих словах - студент уловил - была легкая шутливость, ирония: мертвые уходят, жизнь продолжается по своим правилам... Бедную старуху Хадиджу сейчас мюрдешир (мойщик трупов) обмывал в мечети, потом ее завернут в саван и предадут земле, а оставшиеся в живых как жили, так и будут жить, пока не пройдут путь до конца, уйдут и они, - жизнь будет длиться, длиться... Так думал, разумеется, не один студент (и студент это прекрасно понимал!), бесконечность мира всегда переносила с собой эту простую мысль из поколения в поколение, сегодня в этом дворе она посетила студента, через тысячу лет (если люди не уничтожат себя атомными бомбами и ракетами!) она же придет в голову другому - мир изменится, конечно, мир будет совсем иной, но эта простая мысль всегда будет волновать человека...
Сын старухи Хадиджи Мышь-Баланияз работал на республиканской санитарно-эпидемиологической станции Министерства здравоохранения. Задача его была в том, чтобы ставить в домах и учреждениях мышеловки да разбрасывать яд. Муж старухи Хадиджи погиб на войне, и кто он был, что был за человек, студент понятия не имел, но Мышь-Баланияза знал. Старуха Хадиджа говорила: "У других людей по десять детей, если один плохой, дурной, так другой выходит хороший, толковый... А у меня, несчастной, всего один сын, что делать? Отца его, беднягу, забрали на войну, ушел - провались этот Гитлер, как он и провалился, - погиб на фронте, в одиночку я вырастила сына, семечки продавая... Плохой, хороший - один-единственный, да..."
Старуха бормотала скорее себе, чем студенту, когда с наступлением сумерек брала свою маленькую деревянную табуретку, наполовину опустошенный мешок с семечками и возвращалась в дом, и когда жарила семечки, и когда сворачивала кульки, и когда ела несвежую кюфту, и когда бывала без дела, оставляя открытой дверь своей комнаты, все говорила сама с собой - ночи, тишины боялась, что ли?
"Ушел, стал жить у жены в доме, жена ему дороже, чем я... Да и что ему делать, она же - мать его детей... Бедняга, мышей ловит и этим детей содержит, да... Жена у него татарка, а детей по-русски говорить заставляет, ну а я по-русски ничего не знаю... Не приходит ко мне, видишь? Раз в месяц заходит... Боится, что я деньги буду просить у него... А на что мне деньги? Одна-одинешенька, с голоду же не помру... Теперь в советском государстве кто с голоду умирает? Каждый как-то выкручивается, да. На что мне деньги?"
Так говорила старуха Хадиджа, но студент Мурад Илдырымлы за восемь месяцев хорошо понял, что она, в сущности, жутко падка на деньги и очень скупа. Семьдесят рублей она брала со студента да семьдесят с Хосрова-муэллима, за погибшего в войну мужа получала пенсию и еще семечками торговала. Одиночества она не выносила, дверь своей комнаты всегда держала открытой. А если дверь оказывалась вдруг плотно-плотно закрытой, значит, она считает деньги - за семечки-то ей платили мелочью, и студент из-за двери слышал звон монет.
"Хорошо еще, мой пока не кидается на меня, мол, дай деньги... Вон сын слепой Амины, бедняжки... Собачий сын, и отец у него такой же подлец... Взял в жены какую-то русскую мартышку, б... какую-то, и каждый день является, нападает на несчастную женщину: давай деньги... Откуда она даст, подлец ты этакий! Деньги - дождь, что ли, чтобы с неба падать?... Мой смирный... Мышей ловит, ну и что? Детей содержит, да... У меня денег не просит... Почему? Потому что знает: нет ведь у меня, нет у меня денег... Одна сухая плоть осталась, что с меня взять?!"
Порой студенту казалось, что старуха Хадиджа все это бормочет, чтобы ее слышал молодой постоялец, да и Хосров-муэллим тоже. Боится, что ночью они ее ограбят. А может, она и не думала о таких вещах, бормотала, да и все.
Пока студент Мурад Илдырымлы не видел человека, которого все в махалле звали "Мышь-Баланияз", он почему-то представлял себе, что сын старухи Хадиджи и лицом похож на мышь, и когда старуха Хадиджа уставала говорить сама с собой, укладывалась и, не закрывая дверь, гасила свет, когда гас лучик и в замочной скважине двери Хосрова-муэллима, когда и студент, устав от газет, книг, журналов, выключал лампу, в тяжелые и одинокие ночи то ли во сне, то ли в видениях порой раздавался стук в дверь, и входила мышь в пальто, с шарфом на шее, в мятой шляпе на голове; маленькая волосатая мордочка едва выглядывала из-под мятой шляпы, но глаза сверкали, блестел влажный кончик черного длинного носа, подрагивали тонкие длинные усики. "Сколько в месяц даешь моей маме? спрашивал он. - Сколько рублей? Я ее деньги считаю, знаю, где прячет. Вот умрет, себе возьму. Сколько даешь, отвечай? Не понял? Хадиджа - моя мать. Непохожа? Эх, чушка ты, чушка и есть!... Все деревенские - чушки!... Хадиджа мне мать, пойми наконец! И она тоже мышь, да!..." Студент стоял лицом к лицу с мышью в мятой шляпе, слушал и боялся: вдруг и сам станет мышью, - и потел, и в страхе просыпался, и долго еще был под впечатлением своего сна или галлюцинации, и ему казалось, что мышь Хадиджа вот сейчас войдет в открытую дверь, залезет к нему в постель...
Но однажды под вечер студент Мурад Илдырымлы сидел в комнате старухи Хадиджи, рубил мясо, и вдруг калитка заскрипела. "Баланияз пришел..." - в тот же миг сказала старуха Хадиджа, будто у калитки был язык и она сообщила старухе Хадидже, что пришел не кто-нибудь, а именно Баланияз.
Старуха Хадиджа встала, бросила беспокойный взгляд на свежую баранину, которую только что начали рубить на пеньке, будто боялась, что Баланияз прямо сейчас съест половину. Студент как обычно сидел, скрестив на паласе ноги, ему было неудобно встать и уйти (не будешь вскакивать, кидать секач, убегать), но и вот так сидеть на чужом паласе с секачом, над пеньком, над мясом было еще неудобнее. Баланияз вошел и увидел его над пеньком с секачом в руке. Старуха Хадиджа сказала: "А-а-а, добро пожаловать... С чего это ты?" - "С чего это"... - как бы передразнил Баланияз. - Что, я не хожу, что ли?..." Голос Баланияза походил не на мышиный писк, а на кошачье мяуканье, и вообще Баланияз, оказывается, был похож не на мышь, а на кота - низенький, полный, круглолицый, голубоглазый и большие, остроконечные уши, не подходящие к его малому телу. Студент Мурад Илдырымлы хотел встать и выйти, но старуха Хадиджа не пустила (не хотела оставаться с сыном с глазу на глаз?).
Баланияз сел на одну из трех табуреток, старуха Хадиджа села на вторую, а студент Мурад Илдырымлы, сгорая от стыда (обливаясь потом), тупо продолжал рубить мясо, и старуха Хадиджа сказала: "Ты знаешь, какой хороший парень этот студент? Знаешь, как он мне хорошо помогает?... Газеты покупает, мне отдает на кульки. Вот мяса купил, я ему обед приготовлю!... А ты-то как?" Баланияз ответил: "Хорошо". Мать спросила о детях, Баланияз ответил: "Хорошо". Мать спросила про жену, и в этот момент Баланияз, внезапно устремив взгляд на плинтус у двери, сказал: "Дырку надо заделать! Конечно! В нее мышь пролезает!" И старуха Хадиджа,' и студент Мурад Илдырымлы невольно посмотрели в ту точку, куда уперся взгляд Баланияза, и увидели там едва различимую дырочку, и старуха Хадиджа в изумлении и страхе взглянула на сына. Баланияз внимательно прислушивался к чему-то, и какое-то время они просидели так, в безмолвии, секач замер в руке студента, он не осмеливался нарушить тишину. Наконец Баланияз сказал: "Это мышь... - И улыбнулся. - А вы не слышите? - Снова внимательно послушал. - Точно! Мышь!..." Старуха Хадиджа сказала: "А-а-а... У нас ведь мышей не бывало..." Баланияз с откровенной гордостью сказал: "Эх, да мышь разве остановишь? Да никогда! В Италии провели эксперимент (вот какой умный и грамотный был, оказывается, Баланияз): крысу сунули в унитаз на двадцатом этаже и спустили воду, конечно! Знаешь, что произошло? Крыса вышла живой на первом этаже!" Старуха Хадиджа поняла суть "эксперимента" иначе. "Вот это да! - сказала она. - Ты смотри, какие в Италии уборные чистые, а!..." Баланияз с неохотой отвел голубые глаза от мышиной норы, укоризненно взглянул на мать. "Это не главное, - сказал он. - Ты подумай лучше о крысе, какая она выносливая..."... Потом Баланияз снова внимательно оглядел комнату, внимательно прислушался, пару раз скосил глаза на мясо, но ничего у матери не попросил и, как внезапно явился, так же внезапно встал и ушел. После ухода Баланияза старуха Хадиджа, скомкав обрывки газет, оставшиеся от кульков, стала пихать их в указанную сыном дырочку и с бесконечной печалью сказала: "Подумать только, я всегда мышей боялась... И у его отца, бедняги, как увидит мышь, волосы вставали дыбом. В кого же он-то пошел, а? Почему он стал мышей-то ловить?..."
И в ту самую ночь к студенту Мураду Илдырымлы постучалась серая кошка в пальто, шарфе, шляпе. Из-под шляпы по бокам вылезали навостренные большие и волосатые уши, голубые кошачьи глаза сверкали ненасытностью, и студент Мурад Илдырымлы понял, что сам он - мышь и кошка будет его самого рубить на доске секачом. Потом студент догадался, что и Хосров-муэллим - мышь, длинная, худая, облезлая мышь, и эта мышь - Хосров-муэллим, - рыдая, упал в ноги кошке Баланиязу: "Меня детишки ждут!" И прекрасные горы, и бескрайние леса превратились в мышиные норы, и бабушка студента Мурада Ил-дырымлы тоже была мышью, ее редкие зубы стучали от страха перед кошкой Баланиязом, и бабушка тоненьким голоском, трясясь, показывала на мышь - Хосрова-муэллима и говорила студенту: "Пусть его ест! Пусть его ест, а мы убежим..." И бабушка-мышь не стала ждать внука, оставила его одного, сбежала...
И в ту ночь студент Мурад Илдырымлы, проснувшись в поту, до утра не мог уснуть, его томил запах подушки и одеяла, мучило капанье крана во дворе, пугала тьма, давили стены маленькой комнаты, он чувствовал себя самым забытым, самым покинутым существом на свете, и ему казалось, что реальность - это то, что он видит сейчас, а жизнь в реальности - обман. А из двери старухи Хадиджи слышалось ее спокойное и безмятежное дыхание. Зубные протезы на ночь она опускала в стакан с водой (в стакане было их место и днем, когда старуха ела, потому что жевать ими было совершенно невозможно), время от времени она чмокала губами во сне, и ее спокойное дыхание и чмоканье были звуками из нереальной жизни...
... Тело старухи Хадиджи привезли из мечети, и когда ее сняли с грузовика, занесли в дом, махаллинские женщины снова подняли плач. Хосров-муэллим подошел, сел за стол рядом со студентом Мурадом Илдырымлы и как всегда молча оглядел всех махаллинских мужчин по очереди и уставился на моллу Асадуллу. Молла Асадулла бормотал себе под нос Коран, слюнил палец, переворачивал страницу. Потом пришел Мышь-Баланияз и, не дожидаясь, пока ему станут выражать соболезнование, сам стал соболезновать махаллинским мужчинам, извиняться.
- Царствие ей небесное! Дай бог вам терпения! Конечно! Да будет это горе для вас последним!... Рабочий человек я, да... Опоздал. Мы на объект ходили. Царствие небесное. Да, конечно, работы у нас много, очень! Царствие небесное!
Баланияз сел за стол и начал внимательно оглядывать каждый уголок двора. А кран все капал и капал, и студенту казалось, будто все это было и раньше когда-то, а теперь повторяется, будто однажды уже умерла старуха Хадиджа, и было траурное застолье, и так же старуху Хадиджу оборачивали синеватым одеялом, которым по ночам укрывался студент, и так же привезли ее из мечети, и Баланияз тогда уже приходил, выражал соболезнование махаллинским мужчинам, извинялся за то, что у него много работы, и молла Асадулла второй раз читал Коран по старухе Хадидже, и во время прежнего траурного застолья вот так же капал кран.
Тут студент Мурад Илдырымлы понял, что опять грызет ногти, и быстро вынул палец изо рта. Махаллинские подростки (они из-за траура в махалле не ходили в школу) поставили чай перед мужчинами (в том числе и перед студентом). Беспроволочный телеграф махалли сделал свое дело: бывшие жители махалли, получившие теперь новые квартиры в бакинских микрорайонах - в поселке Ахмедлы, на восьмом километре, на Мусабекова, в Гюнешли и других окраинах, - шли и шли во двор, мужчины здоровались за руку, выразив друг другу соболезнование, садились за стол, женщины поднимались в дом, в комнаты студента и Хосрова-муэллима, а тело старухи Хадиджи лежало в ее собственной комнате.
Конечно, вчера вечером и в голову никому не приходило, что сегодня в этом дворе будет такое: вчера все было в вечном (казалось, что вечном!) однообразии, сопровождаемом монотонным капаньем крана. Кончалось рабочее время, и люди шли домой, дети возвращались из школы, улица пустела, а с наступлением темноты становилась совершенно пустой, любое хождение прекращалось, и старуха Хадиджа, прихватив от ворот мешок с семечками и маленькую деревянную табуретку, возвращалась домой. Так было и вчера, Хосров-муэллим, войдя к себе, как всегда, запер дверь на ключ. И студент, сидя в своей комнате, как всегда, читал. Только студент не мог запереть свою комнату, как Хосров-муэллим, потому что старуха Хадиджа под тысячами предлогов подходила, стучалась, и студент без конца должен был открывать. Стучать в дверь такого хмурого человека, как Хосров-муэллим, она не отваживалась... Вчера, занеся в дом семечки, кульки, табуретку и увидев студента читающим, старуха Хадиджа, как всегда, забормотала: "И до тебя тут был читатель (она имела в виду своего прежнего квартиранта, благополучно окончившего институт и вернувшегося в свой район), но уж не такой, как ты... Ты - особое существо... И хорошо делаешь!... У учебы конец хороший бывает, да... Вон у моллы Асадуллы, да вымоет ему лицо мюрдешир, жил Муршуд Гюльджахани. Давно, э-э-э... Полпучка-Муршуд его называли, потому что, когда ходил на базар, покупал полпучка зелени. Потом книгу написал, стал большим человеком. Я сама видела его книгу... В газетах фотографии его появлялись, я кульки из них не делала, хранила, не знаю, куда потом положила... Квартиру получил роскошную, уехал отсюда..."
Студент знал о Муршуде Гюльджахани, как знал и обо всех в Азербайджане, кто считал себя писателем. Студент даже читал роман этого автора "В колхозе "Счастливая жизнь", и по мнению студента, толстенные романы таких писателей только позорили азербайджанскую литературу, но, конечно, не было никакого смысла вступать по этому поводу в дискуссию со старухой Хадиджой. И студент Мурад Илдырымлы, спорщик по натуре, всегда бурно споривший с другими студентами, с членами литературных кружков в университете и Союзе писателей, сторонник европейских модернистов, особенно экзистенциалистов, всегда защищавший свободный стих, знавший наизусть по-русски стихи Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, непримиримый спорщик, способный, не дослушав других до конца, уйти, потому что не выдерживали нервы, - Мурад Илдырымлы заставил себя никак не реагировать на художественный вкус старухи Хадиджи. Ведь старуха Хадиджа не была, как Мухтар Худавенде, заведующим отделом литературы в газете (не торчала годами как пень в том отделе!), и - потому художественный вкус старухи Хадиджи никак не мог влиять на судьбу азербайджанской литературы.
Старуха Хадиджа, разговаривая сама с собой, съела свою старую кюфту, ни на минуту не умолкая, тут же встала, поскольку была очень чистоплотна - в маленькой кухоньке между комнатами Мурада Илды-рымлы и; Хосрова-муэллима вымыла тарелку, вытерла полотенцем, поставила на место, проходя мимо комнаты студента, кивнула на закрытую дверь комнаты Хосрова-муэллима и, понизив голос, спросила: "Этот чего так рано дверь закрыл?" Будто Хосров-муэллим не всегда так рано закрывал свою дверь. Потом старуха Хадиджа еще тише сказала: "Однажды ночью я встала попить водички и слышала, как этот бедняга плачет во сне... Если умрет, кто его похороны оплатит? Ни ребенка, никого нет, один-одинешенек на свете... А деньги у него есть, интересно? А?" Старуха Хадиджа спросила это с откровенным любопытством и, не услыхав от студента Мурада Илдырымлы никакого ответа, сказала: "Ты не смотри, что он такой, э... Один раз летом он в Кисловодск ездил... Наверное, деньги есть, да. Но если умрет, плохо будет его, бедняги, дело..."
Эти слова старуха Хадиджа говорила вчера... Говорила, поправляя волосы под старой (но чистейшей) ситцевой косынкой. Волосы у нее седые у корней, а на концах от хны ярко-красные, как петушиный гребень, а лицо у нее морщинистое, с тонкой кожей, худое...
Студент тоже знал, что Хосров-муэллим плакал во сне, первый раз он среди ночи и не понял, что за звуки слышит, а потом догадался, самому Хосрову-муэллиму, разумеется, не сказал ничего. Возможно, Хосров-муэллим сам не знал, что плачет во сне по ночам, ведь и старуха Хадиджа ему тоже, конечно, ничего не сказала. Как вообще можно что-то говорить такому молчаливому человеку?
Студент Мурад Илдырымлы восемь месяцев жил в одном доме с Хосровом-муэллимом, но знал только то, что этот человек сначала преподавал в школе русский язык, потом торговал газетами в киоске, а теперь на пенсии, знал еще, что своего дома у него нет и уж давно он живет квартирантом у старухи Хадиджи за семьдесят рублей в месяц.
Старуха Хадиджа иногда говорила: "Хосров-муэллим - ветеран труда, э!... Почему не идет, не просит у государства квартиру?... Бедняга, он такой несчастный, да!..."
Разумеется, если бы Хосров-муэллим получил квартиру, он не давал бы старухе Хадидже семьдесят рублей в месяц (он не давал бы - давал бы другой!), но старуха Хадиджа все равно удивлялась, что он не просит квартиру. Замкнутая жизнь Хосрова-муэллима заставляла задумываться и студента, и временами студенту казалось, что пройдут годы и он сам станет точно таким же, как Хосров-муэллим. Порой студент думал, что хоть и разные они с Хосровом-муэллимом по возрасту, росту, облику, но в этом мире входят в сословие людей с одной судьбой.