Поставили. В калитку стали проходить бабушки-соседки и рассаживаться на скамеечке у гроба.
– На воздухе цвет поменяла…
– Так всегда бывает…
Мы сидим на веранде и смотрим во двор сквозь давно не мытые стеклышки. Жарко. Я пью чай без сахара. Колюня сказал, что в сахаре мышиный помет. От крепкого чая мне становится плохо: тошнит и кружится голова. Люба тоже жалуется на головную боль. Валентина раздает нам аспирин. Я принимаю одну таблетку, хотя знаю: не поможет.
Пора. Гроб грузят на машину. Все наше немногочисленное семейство лезет следом. Высокий борт, женщины неприлично высоко задирают юбки.
– Ну, конец Вашим колготкам, – говорит мне шофер, но Андрей одним рывком забрасывает меня наверх. Рассаживаемся. Шаткие табуретки с доской сверху, напротив два стула. Егор с Андреем расположились на них. Я держу Женю, чтоб не свалилась за борт. Трогаемся.
– Одни старухи, – неожиданно говорит мне Женя, – указав, на провожающую толпу. Люди идут за нами до угла. Их много. Я смотрю на лицо бабушки, и мне кажется, что она улыбается. Чему?
– Оставшиеся в живых… – мне нечего сказать. Я знаю, что улица застраивалась после войны, все они были тогда молодыми, почти одногодки. Целая улица, уходящая улица…
Вперед пробиваются две женщины. Они сначала идут, а потом бегут за машиной.
– Сережа! Стой! – кричат они, видимо, шоферу нашего грузовика.
Сережа останавливается. Женщины подбегают и начинают карабкаться на платформу.
– Егорка, дай я поеду, – просит одна из женщин.
– Чего тебе?
– Стул дай!
– А я на чем сидеть буду? – Огрызается Егор.
Женщины цепляются за борт, повисают.
– Серега, трогай! – кричит Егор. Серега трогает.
– Сто-о-ой!
– Она сорвется! Остановите машину! – взвизгивает Женя, она хватает за руку одну из женщин и затаскивает ее на платформу на ходу.
Другая влезла сама и усаживается на коврик.
– Я хочу проводить твою бабушку. Я ее любила, – медленно произнося слова, объясняет она Егору.
Толпа провожающих замирает в ожидании. «Началось!» – думаю я. Машина набирает скорость и, весело потряхивая нами на ухабах, спешит на кладбище. Я держу Женю изо всех сил.
– Степановна! Кто же теперь со мной здороваться будет! – запричитала одна из непрошеных пассажирок, – ты одна меня за человек считала! Да куда ж ты летишь! – кричит она шоферу. Он не слышит. Едем. Андрей меланхолично придерживает венок у колен. На лице – все признаки христианского смирения.
– Грей руки, – обращается женщина к своей подружке, – руки посинели! Я опускаю взгляд на бабушкины руки, их греть? Нет, она про Женю. У нее руки синие, но теплые, я сжимаю ее кисть от самого дома.
– Теплые, – сообщаю.
Приехали.
Не люблю я, когда людей закапывают; есть в этом что-то, что противно моему мировосприятию.
Яма глубокая. Рядом с дедушкой, как она хотела. Мы по очереди целуем бабушку в лоб.
– Ну, Степановна, ось тоби хата, нэ будэшь мэрзнуть! – накрывают крышкой; с двух сторон огромные гвозди. Несколько ударов молотка, коробка закрыта. Ее поднимают на двух полотенцах и аккуратно спускают в яму. И тут до меня доходит, что все: нет больше бабушки. Черный ящик на дне глубокой ямы, так далеко от меня, от солнца, от мира, от жизни. Я становлюсь на колени и прошу:
– Прости меня, бабушка, – я не могу смотреть, как ее засыпают землей. Кто-то обнимает меня за плечи.
– Не воротишь…
Я вижу красную кофту. Одна из наших пассажирок, – вспоминаю. Она совсем молодая.
Я поднимаюсь и бросаю положенные три горсти на гроб. Отступаю. Летит земля, мелькают лопаты.
– Какая хорошая земля, – говорю. Егорка плачет. Копачи делают свою работу. Женя сидит на скамейке у чьей-то могилы и тоже плачет. Баба Паша приказывает Любе (тоже Люба!), чтоб принесла песку. Мне хочется курить, но как-то неловко, на кладбище…
Холмик растет. Наконец, ровняют и кладут лопату: вдоль, затем поперек, крест – накрест и еще раз, наискось, изображают распятие. Устанавливают деревянный крест, в ногах, как положено.
– Ну, вот, земля осядет, а тогда и памятник можно, – сообщает Люба. Она принесла песок в пластиковом пакете. Горка этого песка предусмотрительно привезена кем-то и лежит у самого кладбищенского забора. Егорка набирает песок в обе ладони и обсыпает черную горку свежего чернозема. Странное сочетание цветов…
– Курить есть? – спрашивает он у меня. Я лихорадочно роюсь в карманах, достаю пачку сигарет. Мы закуриваем, все.
– Андрюш, может, пройдемся до района, – прошу я брата. Мне очень не хочется снова лезть в кузов.
– Сидайтэ у кабину, – неожиданно предлагает водитель. Ему до сих пор жаль мои колготки.
– Спасибо, большое, – я оценила этот жест по достоинству. Мы садимся в кабину: я, Валентина и Женя с бабой Пашей; остальные возвращаются в кузове.
Мы моем руки, не заходя во двор, так положено. Скомканные полотенца забирают с собой копачи, вместе с двумя литрами самогона. Денег не берут. Валя набирает в пакет закуску, сует водителю, после чего вся похоронная команда поспешно уезжает на своем грузовике.
– Нам тоже пора, – смущенно оправдываются родственницы, – баба Натуся не сегодня, завтра… Оставили ее на соседку. Ехать четыре часа, у мужа в машине фары не работают…
Мы прощаемся. И я, вдруг, проникаюсь к ним тем чувством, которое называют родственным. Мы с Валентиной стоим на пыльной деревенской улице и долго машем, в след отъезжающим стареньким жигулям, у которых не работают фары, зато есть люк на крыше. И дался мне этот люк!
Стол накрыт во дворе, его поставили на то же место, где недавно стоял гроб. Мы садимся: оставшиеся родственники, баба Паша, ее сын – Иван Васильевич, еще одна соседка и, конечно, две наши неожиданные попутчицы. Больше никого нет. Я выхожу на дорогу, смотрю по сторонам.
– А Вы чего стоите? – спрашиваю старичка, жмущегося на обочине.
– Так, нэ зовуть, – стесняется старичок.
– Кто же на такое приглашает!? Проходите, проходите.
Он спешит к распахнутой калитке. Я возвращаюсь следом за ним.
– Иван Пантелеевич! – радуется Валентина. – Садитесь. Какой Вы молодец, что пришли!
Иван Пантелеевич усаживается, ему пододвигают тарелку с окрошкой, стаканчик, ложку… Валентина приносит бутылку. Считается, что это водка. Все может быть…
– Банкуй, Машка, – негромко говорит мне брат.
– Подавай мне стаканы, – я аккуратно разливаю неопознанный напиток во взятые у соседей стаканчики.
– Кому сколько?
– Краев не видишь?
– Понятно…
– Мне немного…
– Половынку.
– Ясно.
Стараюсь удовлетворить интересы присутствующих. Интересы разносторонние: Егорке хочется выпить и он не скрывает этого, гостям тоже хочется, но они пока блюдут приличия, Жене все равно, она ждет свою порцию и все, нам с Андреем пить не хочется, но надо, Валя…
– Иван Пантелеевич! Скажите что-нибудь о маме, хорошее, – просит она.
Иван Пантелеевич поднимает свой стаканчик:
– Мы с Авдотьей Степановной проработали… – он задумывается, – так, с пятьдесят третьего… Больше восьми лет! И всегда, я, как начальник; она – как подчиненный, мы были довольны друг другом. Мы никогда не отказывали никому в помощи. Раньше так было. Вот, например: насос сломался, нет нигде; идут ко мне. Мы с Авдотьей Степановной всегда изыскивали резервы… Составляли смету, как полагается… Чтобы людям все, что нужно… Она была такой человек! Такой душевный человек! Степановна! Жди меня! – голос Ивана Пантелеевича срывается.
– На поминках не чокаются, – напоминает Валентина.
– Хай зэмля ей будэ пухом!
– Царствие небесное!
Мы пьем, молчим, хлебаем окрошку. Солнце разогнало белесое марево, жарко.
– Ах, мама! Какая благодать в мире! Такое ощущение, что тебе сейчас хорошо. Скорби нет, – говорит Валя.
– Отмучилась, – вторит ей баба Паша, – я тоже, не сегодня – завтра…
Валентина бежит за новой бутылкой. Выпиваем. Старички благодарят и постепенно расходятся. Я подхожу к Ивану Пантелеевичу:
– Спасибо Вам. Я все помню: и как про елочку пела, на демонстрации ходили… Все, все помню, – водка развязала мне язык, но, видимо, я сказала именно то, что надо. Иван Пантелеевич расчувствовался и порывисто обнял меня. Я провожаю его за калитку и мы снова обнимаемся.
Улица пуста. Я иду к оставшимся. На столе новая бутылка. Разговор становится оживленным.
– Я ему диплом написала, – рассказывает Валентина, – Егорушка, как называется? Тема… Я все время забываю…
– Да, Бог с ним…
– Нет, я просто хочу сказать…
– Давайте выпьем!
Мы снова пьем и говорим о Герберте Спенсере и его биологической теории, о Фрейде, о проблемах работы с компьютерными программами… Иван Васильевич начинает оперировать такими терминами, как «либидо», а Егорка обвиняет его в том, что он, Иван Васильевич, и ему подобные, развалили Российский флот.
– Я Андрея не узнала, – подает голос Женя, – мужик!
– Теть Жень, у Вас Алешка не меньше, – Андрюшка польщен. Он садится во главе стола, откидывается на спинку стула и доброжелательно наблюдает за нами, щурясь на солнце.
Иван Васильевич называет меня «девочкой», а мою соседку ту, что в красной кофте, – прошмантовкой. Она не обижается.
– Как тебя зовут? – спрашиваю я у нее.
– Лена, – отвечает она. И мы с ней начинаем вспоминать общих знакомых. Выясняется, что я помню ее маленькой, красивой девочкой с большими глазами и золотистыми локонами… Куда что девалось?
Люба заставляет Женю закусывать, но я знаю, она не любит есть во время приема… Мы с Андреем не пьем, остальные продолжают. Лена пересаживается к Егору и ведет себя с ним, как юная невеста. Он похохатывает и зовет ее Джульеттой.
– У Джульетты какая фамилия? Монтекки, или Капулетти?
– Джульетта – Монтеки, Ромео – Капулетти.
– Может, наоборот?
– У Ромео брат был, которого убили.
– Нет, это у Джульетты брат был.
– Машенька, ты меня уважаешь, как мужчину? – лезет обниматься Иван Васильевич.
– А как же! – немедленно реагирую я, пытаясь избежать его объятий.
– Не приставай к моей сестре, ты обещал женится на маме! – Егорка ржет.
– Я не отказываюсь, – оправдывается Иван Васильевич. Он готов женится на всех нас.
– Та куды тоби стилькы! Ты на одний умрэшь! – резонно замечает Люба.
– Ура! Будем жить одной семьей, перегородим «Победу», все вскопаем, – кричит Егорка.
Я ретируюсь в дом. Мне очень жарко, на солнце 27, я хочу снять колготки. Валя бежит за мной. В доме прохладно, какой-то влажной прохладностью. Деревянные стены, отсыревшие за зиму, еще долго будут сохнуть.
– Я больше не дам им выпить, – шепчет Валентина, – превратили похороны в свадьбу!
– Бог с ними, Валя. Я хочу снять колготки.
– Я давно сняла, – она сует мне старенькое платье из шифона, – переоденься.
Я снимаю с себя тяжелые черные юбку с кофтой, колготки, надеваю легкий шифон и испытываю необыкновенное облегчение.
– Смотри, они там ждут, – предупреждаю я Валю.
– Пусть ждут, – она зевает, – я пойду отдохну. – Вот, скажи мне, я лучше Жени выгляжу?
– Тс! Тихо! – прикладываю палец к губам, – она там, – киваю на стену. – конечно, лучше, – шепчу. То же самое я сказала бы и Жене…
– Кто эти бабы?
– Алкоголички местные, – отвечает Валя.
– Что они здесь делают?
– Пьют.
«Местные алкоголички» помыли в доме полы, выстирали Егоркину куртку и футболку, помыли посуду и убрали столы. Я купила им пива и упаковку крабовых палочек, почему-то для них крабовые палочки – это уже деликатес.
В район меня сопровождала младшая, Лена. Ей 29 лет, у нее двое детей, оба мальчики. Она давно развелась с мужем, чем живет, неизвестно. Долго рассказывала об отце – коммерсанте. Чтобы сделать ей приятное, сигареты и кофе я купила в киоске, принадлежащем ее отцу.
У Лены три судимости: она угоняла машины, дралась и кого-то пырнула ножом… Я не слышала бравады в ее рассказах, но и сожаления она не испытывает, просто констатировала факты.
У меня разболелась голова, и я ничего не хотела больше, чем спать. В бутылках все-таки была не водка. Меня тошнило, я сбегала в туалет, вернувшись, упала на диван. Валентина подсуетилась заранее, постелила. Лена бережно меня укрыла старым пальто.
На кухню постоянно кто-то заходил. Егор наливал всем.
– Шо вы тут робытэ?
– Тихо! У нас похороны!
– Хватэ брэхать!
– Правда, бабушку поминаем. Выпей, за упокой души.
– Тоди ладно… А у вас всэ открыто, и яки-то мужикы во двори шлындають.
– Мы закрывалы, там замок высыть.
– Нэма ни якого замка…
Ночью Валентина гоняла с веранды соседей, жаждущих продолжения банкета. Лену с Любой увел какой-то мужик. Угомонились мы около часа ночи.
Я проснулась, как в детстве. Солнце било в окно, расцвечивая мрачное нутро дома яркими лучами. Вали рядом не было. Я услышала негромкий разговор из кухни. «Все встали, а я одна дрыхну!», – укорила я себя. Поднялась с дивана, состояние подвешенное: «Вроде, не пила почти…».
На кухне за столом мирно беседовали и попивали кофе оба моих брата и Валентина.
– А мне снился желтый мертвец, – рассказывал Егор, – он вылез из бабушкиной могилы и сказал: «Подожди, я тебя еще достану!».
Егор жмурился и говорил с явным удовольствием о том, как по совету соседей вынес единственную Авдотьину икону в сарай: «А ночью, слышу, идет кто-то, я глаза открыл, смотрю – темно, хоть глаз выколи, никого не вижу, но шаги-то слышны! Утром она на месте!», «Кто?», «Да икона, в своем углу, а я же не идиот, я ее выносил в сарай».
– Доброе утро, – поздоровалась я. И тут же поймала себя на мысли, что фраза моя прозвучала как-то странно, неуместно, что ли. Смерть, и доброе утро…
– Доброе утро!
– Сначала за билетами, или на кладбище? – спросила Валя. Мы с Андреем переглянулись и пожали плечами.
– Я вообще, не думаю, что мы здесь билеты возьмем, – предположила я, – лучше мы с тобой, на электричке. Из города проще уехать.
– Я буду рада, – ответила Валя.
Но мы все-таки пошли на вокзал. Во-первых потому, что мои родственники выпили весь кофе, а я без кофе не могу; во-вторых: Андрей надеялся, а надежда, как известно, умирает последней.
Егор пошел с нами. Жене тоже надо было брать билет. А сама она лишних движений не совершала, никогда.
– Здравствуйте! Два билета до Москвы, пожалуйста.
– На якый?
– На тридцать третий, у вас же нет других.
– Булы. Воны рано утром уси пройшлы.
– Замечательно! Дайте на вечерний.
– Погодьтэ, я запрошу. Диспэтчер! Але! Диспэчэр! – Черный аппарат производства еще сталинских времен нещадно шипел и трещал. Кассирша требовательно кричала в трубку, та гудела в ответ на низких частотах. Наконец:
– Прыходьтэ у шисть вэчора, будуть миста.
– Вы уверены? – законно сомневаюсь я.
– Будуть, будуть, тильке купэ. Будэтэ брать?
– Будем, – успокаиваю я ее, оборачиваюсь к Андрею, – Поедем на электричке, иначе мы здесь застрянем надолго. Он соглашается, нехотя. Мы выходим из вокзала, и я покупаю ему мороженое. Он любит. Егор мороженое не ест, он хочет водки…
До кладбища мы идем пешком. Автобусы здесь – редкость. Женя с трудом переставляет ноги, у нее болит колено и еще: она проколола ступню. С ней все время что-то случается. Я вижу, как ей плохо, хотя с утра она опохмелилась. У нее слезятся глаза, насморк. Я стараюсь идти медленно, задаю дурацкие вопросы про жизнь, заранее зная на них ответы.
– Маме было 84, – шепчет Женя, – мне – 56. Неужели я проживу еще 30 лет?! – Мне невыносимо жаль ее. «Мы можем больше никогда не увидится!», – думаю я.
Ничего не изменилось со вчерашнего дня. Даже венки на месте, не украли. Раскладываем закуску и водку на маленьком столике у чужой могилки. Егор выпил и заплакал, Женя захлюпала носом…
Я смотрю на два холмика рядом: дедушка и бабушка; и только теперь понимаю, что детство кончилось, оборвались последние нити. Теперь мы взрослые.
Обратно мы едем на маршрутке. Повезло.
– Дом продавать не будем, – сообщает Валя, – мало ли что… А так – дом!
– Я огород посажу, – обещает Егорка, – редиску, помидоры…
Огород давно стал целиной. Улица Победа – самая крайняя в поселке, сразу за огородами заливные луга. В погребе каждую весну вода.
– Может, трактор нанять? – предлагаю я.
– Нет, тут трактор не пройдет, ему развернуться негде. Тут лошадь нужна, с плугом, – говорит Валя.
Мы стоим на болотистой весенней почве, опять ставшей лугом. В копанке замочено одеяло и коврик.
Они вспучивались и никак не хотели погружаться. Валентина уминала их черенком от лопаты:
– Пусть покиснут, надо же их как-то отстирать.
– Какая же здесь глубина? – спросила я.
– Метра полтора.
– Послушай, может быть просто выбросить это все? Некому стирать-то.
– Ой, не знаю, – Валентина положила лопату и пошла к дому.
Мы ждем Егора с Андреем, они развесят коврик на заборе, а одеяло Ленка обещала отстирать.
– Не нужна никакая лошадь, – деловито говорит Егор, – девки все вскопают, посадят и отстирают.
– Егорка, какие у тебя с ними отношения?
– Никаких… Жене не вломите, – просит он.
– Очень надо! А дети Ленкины где?
– В детдоме, – просто поясняет брат, – она лишена родительских прав.
– О, Господи!
Женя лежит навзничь на бывшей дедушкиной кровати. Напилась.
– И когда успела? – сокрушается Валентина.
– Все утро пила, ничего удивительного.
Сегодня Женя не поедет, она не транспортабельна. Егор обещает отправить ее в субботу. У нее кончается отпуск.
Валентина обнимает нас троих по очереди, приговаривая:
– Вы теперь все – мои дети. Я – вместо бабушки…
В электричке она засыпает на скамейке, укрывшись курткой.
– В России можно жить, если ты: философ, – Андрей загибает пальцы, – алкоголик, или распиздяй. Иначе, можно сойти с ума.
– И кем ты себя считаешь? – интересуюсь.