Поздно вечером забегала старшая, нелюбимая дочь Глафира.
Ей не повезло родиться в 13 году, в том самом, когда отца забрали в армию. Вернувшийся через восемь лет после всех войн и революций Александр, никак не хотел признавать невесть откуда взявшуюся дочь, а по поселку упорно ползали сплетни о том, что Татьяна нагуляла Глафиру, причем виновник так и не был обнаружен. Александр, будучи человеком не злым и справедливым, первым делом расспросил жену, но она с плачем доказывала, что муж оставил ее беременной, а теперь слушает грязные наветы завистников. Подсчитав кое-что в уме, Александр смирился и признал дочь, но полюбить так и не смог. Тем более, что вскоре появились новые дети, и старшая стала чем-то вроде работницы и помощницы Татьяны.
Она работала на железной дороге, грузчицей. Будучи неграмотной и незамужней Глафира так и осталась в семье своего отца, посвятив себя более удачливым младшим сестрам и брату.
Не говоря ни слова, дочь бегала к колодцу за водой, и на дорогу – выплеснуть помои, топила печь и ставила на огонь чугунок с картошкой. Дом наполнялся влажным теплым дымом и движением, правда, еле слышным, Глафира боялась потревожить родителя.
Вернувшаяся супруга, быстро оценив ситуацию, постаралась незаметно исправить разрушения, и больше уж не оставляла своего мужа надолго. Александр не был лентяем, он просто считал, что каждый должен делать свое дело и негоже мужчине выполнять женскую работу.
Крестьянский сын соблазнил дочку государственного чиновника. Татьяна родилась в семье железнодорожного инженера. Ее семья жила в казенном доме, считалась зажиточной, даже богатой, брат Татьяны закончил университет и адвокатствовал в Воронеже. При этом Татьяна оставалась абсолютно неграмотной сельской девчонкой, выскочившей замуж за красивого, высокого парня, который, вроде бы, не был ей ровней. Тем не менее, Александра в семье признали, и тесть даже устроил его на железную дорогу. К этой профессии прадед вернулся после двух войн и работал на станции до самой пенсии, хотя в душе по-прежнему оставался крестьянином.
Таких груш и яблонь, как у него в саду, не было во всей округе. После ухода на пенсию, Александр занимался выведением нового сорта шелковицы, или тутового дерева. Колхозу зачем-то понадобился тутовый шелкопряд, новый сорт тутовника прижился, о шелке все давно забыли, шелковичные деревья до сих пор живы, хотя их родитель давно умер.
Еще он умел делать коптильни, а у себя на чердаке соорудил собственную, где висели свиные окорока, закопченные особым способом, Александр подкладывал в коптильню тлеющую ржаную солому. И мясо медленно пропитывалось горьковатым хлебным дымом, в течение трех месяцев. Окорока получались «со слезой», когда каждый нежный розовый пласт мяса, сочился прозрачным соком и был таким мягким, что таял во рту.
Таким его запомнил отец. Мне лет десять исполнилось, когда Александра не стало. Мы были далеко, в Северной Африке. Отец горевал, что не смог попасть на похороны. А я все представляла себе худого старика, длинного, немощного… Он с трудом бродил по своему саду и усмехался, слушая мои расспросы о том, есть ли у него буденовка, и считается ли он ворошиловским стрелком…
А еще я подслушала, как мама рассказывала кому-то, что Александр частенько водил женщин в будку на переезде, и Татьяна, зная об этом, выслеживала мужа и гоняла его вместе с любовницами…
Вместо будки на переезде теперь стоит красивый домик и автоматический шлагбаум. Когда проезжает поезд, женщина в форме стоит на крыльце, показывает, что путь свободен.
Речки давно нет, вместо нее течет грязная канава, куда местные сбрасывают мусор, топят котят и щенков. Однажды мы даже наткнулись на дохлого поросенка.
Говорят, это было при Хрущеве. Тогда на родники, питающие реку, высыпали два вагона стекловаты. Река высохла, а на месте луга появилась улица.
Но каждый год откуда-то из глубин подступает вода, она заливает огороды и погреба. Так что бочки с прошлогодним засолом стоят в воде, и в огород можно выйти только в самых высоких резиновых сапогах.
Копать начинали поздно, когда земля вбирала, наконец, обратно избыточную влагу.
К маю роща за огородами становилась изумрудной и из озера превращалась в вязкое болото. Покрытая первой травой почва, сочилась под ногами и норовила проглотить сапоги у зазевавшегося.
Огороды копали вилами. Черные, жирные пласты земли выворачивались с трудом, сцепившись ожившими корнями; земля была тяжелой, неподатливой и вязкой. Розовые крупные черви копошились в ней, и куры прибегали со двора, лакомиться.
После зимы их оставалось немного, с осени всех резали, чтобы не тратиться на корм. Зимой двор вымирал. Дед оставлял лишь пару крольчих, одного самца, и несколько курочек. Весной крольчихи начинали отчаянно плодиться, росли цыплята, дрались молодые петушки, на огороде появлялись первые картофельные ростки вместе с колорадскими жуками, и приходило лето.
В огородах рыли неглубокие квадратные ямы – копанки. Когда земля пересыхала, оттуда брали воду для полива. И копанки были полны даже в самые засушливые года. Вода в таком колодце казалась черной и совершенно непрозрачной. Нас – внуков, пугали: мол, копанка глубокая, если туда свалишься, то утонешь. Дед сделал деревянную крышку, чтоб мы не лазали, но крышка легко отодвигалась, а на непрозрачной поверхности воды так загадочно плавали цветы и листья.
Дом не меняет хозяев. А если и меняет, то пришлые жильцы должны приручить осиротевшее жилье. Как осторожные реставраторы, они постепенно, слой за слоем счищают старое, больное и давно зарубцевавшееся, живое и умершее. С болью стирают память о прежних прикосновениях рук, ног, тел, голосов. Вместе со старой штукатуркой и краской, вместе со скрипучими половицами, трещинами в оконных рамах, наконец, избавляются от мертвого прежнего, былого. Может быть тогда, помолодев и наполнившись детскими криками, дом оживет и примет людей. Сможет быть благодарным.
Но чаще дома уходят вместе с хозяевами, рассыпаются в прах; их прошлое застревает в памяти оставшихся. Остается там, в междумирье, не в силах уйти, и живет там своей странной жизнью.
Когда я была маленькой, и мне приходилось расставаться с дедовым домом, я видела цветные сны. Дом являлся мне даже не целиком, а лишь увитой вьюном калиткой. Бетонная дорожка словно звала меня войти. И была середина лета, солнце проливалось сквозь сочную листву, мир виделся зеленым и желтым. Где-то там, в вишнях, прятался дом и улыбался мне. Он ждал.
9
– Да что там такое?! Что?! Не понимаю…
Документы проверяют, что ли? Откуда у меня документы? А у остальных, у других… А что будет, если нет документов? Какие они – эти загадочные документы? Что это – большая плотная бумага, с выведенными на ней каракулями и синим штампом, подтверждающим чью-то неразборчивую подпись; а, может, это небольшая книжица, где есть твой портрет с испуганным лицом и разные цифры… кстати, цифры можно прямо на коже… даже вернее, лучше всякой пластиковой карточки…
А так: поди, докажи, что ты – есть ты, без этих самых цифр, бумажек и книжек. Ты должен быть учтен, посчитан, установлен… Для твоей же пользы, разумеется.
Если предположить, на минутку предположить… Если представить себе, что нет никаких цифр, нет учета и контроля, а есть только человек, такой – сам по себе; или – по образу и подобию, это уж, как кому больше нравится. Если оставить человека таким и только таким, то…
… кто я?
…маленькой я любила поезда. На вопросы взрослых:
«Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?», я неизменно отвечала:
– Проводницей.
Я мечтала, как буду разносить чай в стеклянных стаканах, с серебристыми подстаканниками по купе, сколько новых знакомых у меня появится, как это все интересно – всю жизнь в вагоне, когда ты ложишься спать, под стук колес и тебя покачивает, словно в колыбели.
Я хотела иметь кожаную папку с кармашками, где так удобно хранить билеты; я представляла себе, как буду носить форменную юбку с блузкой и китель; а на остановках стоять на ступеньке вагонного тамбура, высунувшись наружу, и махать флажком…
Кажется, мне было лет пять, мы ехали с отцом в Подгорное, и нашим соседом по купе оказался очень милый дядька. Мы с ним подружились. Я вообще со всеми дружила, особенно в поездах. Ночью он перебрался ко мне на полку, я проснулась, и он испугался.
Я ничего не рассказала отцу, побоялась.
И ничего не рассказала матери, когда мы вернулись.
Я ненавижу поезда.
Стараюсь летать самолетами, когда это возможно. Но, к сожалению, это возможно далеко не всегда.
Мои родители живут за три тысячи километров от Москвы, в маленьком городке Центрального Казахстана – Жезказгане. Туда не летают самолеты, больше не летают. А у меня там десятилетний сын, и я не видела его больше года. Мы общаемся по телефону; такая новая форма общения и воспитания ребенка.
Я ничего не рассказала отцу, побоялась.
И ничего не рассказала матери, когда мы вернулись.
Я ненавижу поезда.
Стараюсь летать самолетами, когда это возможно. Но, к сожалению, это возможно далеко не всегда.
Мои родители живут за три тысячи километров от Москвы, в маленьком городке Центрального Казахстана – Жезказгане. Туда не летают самолеты, больше не летают. А у меня там десятилетний сын, и я не видела его больше года. Мы общаемся по телефону; такая новая форма общения и воспитания ребенка.
– Мама, ты, когда приедешь?
Еду…
Пока до последней минуты стояла на платформе и нервно курила, мой сосед по купе успел переодеться в только что купленные шорты и новую футболку. Приобрел он, все это, видимо, специально для такого случая; два целлофановых пакетика остались лежать на моей нижней полке…
Мы сидим вчетвером напротив друг друга и пытаемся познакомиться: молоденькая девушка, мужик в шортах, татарин с усталым лицом и я. Вагон непривычно переполнен, отменили несколько поездов.
– Поедем, как в трамвае, – жалуется проводница, выдавая нам постельное белье. Белья на весь вагон не хватило.
Татарина оштрафовали. Он признался в двухнедельном пребывании в Москве. При чем здесь транспортная милиция?
– Предъявите документы!
Я протянула паспорт:
– Похожа?
– Даже лучше! – страж порядка глянул на фотографию, улыбнулся, вернул паспорт и пожелал счастливого пути.
Охота – пуще неволи. Набились в тамбур, курим.
Есть мужчины, которые понимают все и сразу, есть – не все и не сразу.
Сначала на «ты» и прямой взгляд на грудь. После моих рассуждений на тему вечного зла и философии Дзен – уже на Вы. Проходит, правда, не всегда. Приходится применять варианты. Я давно уже большая девочка и умею объяснить мужчине чего я хочу, а чего нет. Теперь мне предстоит опекать и юную Дину, она еще не умеет…
Мужчины думают, что они мыслят логически; им кажется, что это единственно-верный способ. Мышление женщины, по их мнению, похоже на бродящую квашню: пузырьки, пузырьки… Хаос!
– Скажите, Вы серьезный писатель?
– Федор Михайлович Достоевский – серьезный писатель, Лев Николаевич Толстой, тоже…. А я, так, рядом постояла…
Человек едет в отпуск, он предвкушает курортные развлечения, возможные романы, он мечтателен, а потому нетороплив. Это как в юности – кажется, что все впереди.
Когда мужчина едет в командировку, время уплотняется. Словно назавтра объявили конец света, а надо столько еще успеть!
Я могу вспомнить всех своих попутчиков, с которыми мне приходилось проживать часы или дни в замкнутом пространстве купе. Пассажиры мужчины по моим многочисленным наблюдениям – это либо женихи, либо алкоголики. Правда есть еще одна категория – алкоголики-женихи, или женихи-алкоголики, это как кому больше нравится. Исключений не было, ни разу.
Они словно ждут некоего условного сигнала. Этого толчка, когда: «Провожающие, покиньте вагон! Отправляемся!».
И далекая дикторша невнятно что-то сказала по громкой связи, и последние взмахи рук сквозь грязное стекло, и… Вот уже плывет за окном перрон, медленно, быстрее, еще быстрее, и этот знакомый до отвращения и в то же время умиротворяющий перестук металла о металл под тобой.
– Ну, давайте знакомится?!
Соседа в шортах зовут Маратом. Марат из Башкирии, и профессия у него оказалась интересная; он – бортник.
Сначала Марат немного растерялся, но после похода в прокуренный тамбур, где я красиво отделала очередного претендента на вагонный секс, Марат проникся и взял на себя функции нашего телохранителя. Его самолюбию льстила зависть всего вагона, мы были единственными молодыми женщинами, и мы ехали с ним в одном купе.
Марат поил нас шампанским и рассказывал о своем городе – Кузнецке, где автомобиль есть у каждого второго.
– Конечно, мы выживем, – рассуждал Марат, – если нам не будут мешать.
Марат приглашал нас в гости и обещал снабжать медом. А о меде он мог говорить часами. Но, видимо, боялся показаться скучным, поэтому ограничился утверждением, что башкирский мед самый лучший в мире. Мы согласились.
На остановках Марат бегал за пивом, а к пиву приносил пирожки и копченую рыбу. Мы запивали шампанское пивом, разгадывали кроссворды и наслаждались безопасностью.
Есть же хорошие люди!
Однажды я с одним хорошим человеком чуть в Америку не уехала.
Как же его звали? Александром, кажется.
Он просил называть себя Алексом. Утверждал, что совсем отвык от России, американизировался, все время путал слова русские с английскими, но, по-моему, больше бравировал.
Я в купе с «женихом» ехала. Солидный такой мужчина, владелец небольшого винного завода где-то на Ставрополье. Солидно общался, солидно угощал вином собственного завода, потом робко присел ко мне на полку: «я хочу, чтоб вам было хорошо», – так сказал. На мой благодарный отказ от его услуг лишь пожал плечами: «Не хотите, как хотите, но если что…». Я пообещала, что «если что, то непременно…». Затем мы чинно пожелали друг другу спокойной ночи.
Утром в раскрытую дверь нашего купе просунулась рыжая голова, и слегка выпивший обладатель ее предложил нам сыграть в карты. Конечно, мы оба, полные благоразумных мыслей, отказались.
Рыжий не отстал, он пришел к нам минут через 15 с бутылкой виски и настойчиво стал уговаривать нас составить ему компанию. Мы отнекивались. И тогда рыжий Алекс радостно сообщил, что он из Америки, приехал в командировку, а сейчас едет к дочери в Новочеркасск.
– Ам сорри, я очень извиняюсь! Но вы должны меня понять! Я несколько лет не был в России! Язык стал забывать, а тут такая удача! Командировка! – он, казалось мог говорить без умолку, а сам в это время умудрился организовать три стакана, плеснуть в них виски и уже поднял свой, приглашая нас присоединится.
– Чин-чин! – он выпил залпом и мы, словно под гипнозом его слов и движений, настолько он был ускоренный, выпили тоже.
– Господи, что понадобилось американцам в Новочеркасске? – удивилась я.
– Ничего, ничегошеньки им там не понадобилось. У меня командировка в Москву. Я, видите ли, физик. Вы что-нибудь понимаете в физике?
– Ну, – сказал мой сосед.
– Я так и думал, – обрадовался Алекс, – и не надо! И не надо вам ничего в ней понимать! Тем не менее, я физик-оптик. И приехал заключать договор от американской фирмы с русской фирмой. Но! Вы представляете… Конечно, вы представляете, ведь вы же русские, нормальные люди! Ведь я приехал на майские! Майские праздники!
– Ха! Вам не повезло, – это все что я успела.
– Не повезло? Это не то слово! Я приехал заключать договор, я деньги привез, понимаете?! А они мне говорят: «подождите, до десятого все на картошке». Нет, вы подумайте! Я звоню мой босс и говорю (я пока плохо говорю по-английски, и мне сложно ему все объяснить, да и как объяснить?), я ему говорю: «Босс, они не могут заключить договор, потому что у них национальные праздники, и они все выехали в загородные поместья». Каково?
Мы уже стонали от смеха. Но Алекс и не думал щадить нас, он принялся рассказывать, как его принимали на предприятии, где совершенно ничего не осталось, где не платят зарплату, а все площади сданы в аренду: «У них там склады всяких товаров».
– Курите? – обратился он к моему соседу.
– Нет.
– А вы? – это ко мне.
Мы уже стояли в тамбуре, он быстро затягивался и говорил, говорил…
– Знаете, пойдемте ко мне в купе, посидим у меня, поговорим, как люди. А то этот ваш попутчик такой зануда!
– Мне скоро выходить…
– Тем более, мое купе ближе к выходу.
Теперь уже бывший сосед и несостоявшийся жених не успел ничего сказать. Алекс вихрем влетел в купе, извинился, подхватил свою бутылку и мой рюкзак, так же стремительно вылетел в коридор и увлек меня за собой.
– Можно на ты? – спросил он после очередной дозы виски. Я кивнула.
– Ах, какие русские женщины! Это понимаешь только там, – он махнул рукой в сторону окна. Захотелось обернуться и посмотреть на это «там», но я во время опомнилась.
– Сколько тебе лет? Ведь ты можешь рожать! Ах, как я соскучился по простому общению! Можно я тебя поцелую?
Я подставила щеку.
– Я в Америку не по своей воле попал. Пришлось бежать, меня друзья посадили в трюм, в такой, знаешь, большой грузовой трюм которые бывают на кораблях, и я в трюме добрался до Америки! Первое время ходил в галошах, привязанных к ногам веревкой.
– Господи, страсти какие!
– Страсти? Нет, страсти были в России, когда на меня объявили охоту.
– Кто?
– Я же дело собственное организовал, небольшое производство, то да се… Деньги появились. Ну, и понятное дело, надо было отстегивать, а я не захотел, права стал качать. В общем подставили меня мои же работники, а может, не они… Все отобрали, семье угрожали, дочери… Я сейчас к ней еду, в гости… А жена ушла от меня, да. В Бельгию уехала, у нее там новая семья. Но я не в претензии.