– Нет, ты посмотри, – говорила она отцу, – пишут: «Галя, пришли нам три джинсовых костюма. Размеры: 52, 46 и 48…». Хоть бы спросил кто, как мы тут живем, пусть даже из вежливости. Только просят, даже не просят, требуют! Им всем кажется, что тут прямо манна небесная!
Отцу было стыдно. Он писем не читал, довольствовался тем, что пересказывала мама.
Только раз, когда пришла телеграмма о смерти деда Александра, отец целый вечер просидел в большой комнате не зажигая света…
Он хлопотал об отпуске, но его так и не отпустили.
Тогда же умерла и Анна Михайловна. Я не умела думать о смерти. Не знала ее. Просто мир, к которому я привыкла, мгновенно и незаметно изменился.
За два года только раз выпал снег. Мы так обрадовались, что не хотели заходить домой, все бегали, ловили руками тающие хлопья, подставляли снежинкам разгоряченные лица. Снега было так много, что наши новые соседи – сирийцы: молодой врач и его жена, выскочили на улицу и, хохоча, начали кидаться в нас снежками. Мы познакомились и пошли к ним в гости.
Врач чистил нам апельсины, а его жена угощала шоколадом. Мы старались вести себя чинно, все-таки в гостях у иностранцев… Но веселость наших новых друзей расшевелила нас, мы болтали и смеялись, мешая французские и русские слова. Я даже спросила, почему жена доктора не носит паранджу. И тут выяснилось, что они христиане, православные и очень любят Россию. Оказалось, что они впервые видят снег, но много читали о нем и знают, что такое снежки. Правда, местные жители их радости не разделяли, поселок вымер на время снегопада.
Потом у меня была ангина, и сирийский доктор лечил меня. Он приходил такой радостный и довольный, что я начинала стыдиться своей болезни.
– Бон жур, Мари! Коман сава?
– Бон жур, – поздоровалась я, стараясь вылезти из-под одеяла и наспех пальцами, расчесывая лохматую голову, – Сава бьен, – я бодрилась изо всех сил. А мама смеялась, стоя в дверях комнаты.
Доктор присел на краешек моей кровати и попросил меня открыть рот, рассмотрел мое горло и весело сообщил мне и маме о том, что ангина бывает тогда, когда дети едят лед.
– Какой лед? – удивилась я. И доктор объяснил на пальцах буквально, что бывают такие длинные ледяные наросты, которые растут на крышах, головой вниз.
– Сосульки! – взвизгнула я, хлопая в ладоши от радости, что поняла его очень образный рассказ. Доктор сделал большие глаза и торжественно пожал мне руку:
– Уи, Уи! Да! Сосюлка!
– Маша, ты сосульки что ли ела? – строго спросила мама.
– Нет, – почти честно ответила я, – мы их только немного попробовали – алжирские сосульки, и не стали, так, лизнули по паре раз. Наши лучше, вкуснее.
Как бы там ни было, а уколы делать пришлось. Доктор приходил три раза в день и, стараясь отвлечь, болтал и смешил меня. Но мне все-таки было неприятно. Он был такой молодой, что казался мне почти ровесником. Я стеснялась поднимать рубашку, когда доктор делал мне уколы.
Жаль, сирийцы быстро уехали. Они жили в поселке всего несколько месяцев. Жена доктора иногда приходила к маме и жаловалась. Ее обижали алжирцы: из-за того, что арабская женщина не может быть христианкой, не должна ходить с открытым лицом, а раз она так себя ведет, то в нее надо бросать камнями и обзывать ее страшными ругательствами. Веселость молодой сирийки скоро уступила место страху, она боялась выйти из дому, отсиживалась у русских женщин и все больше плакала. Доктор не выдержал, расторг контракт, и увез жену куда-то в Европу.
Все-таки нам – детям, было вольготнее, чем нашим матерям. Мы могли общаться и между собой, и с местными мальчишками и девчонками. К нашей маленькой группе то и дело кто-нибудь присоединялся.
Мы то дружили, то дрались.
Али – старший брат нашей арабской подружки Фудзии – впервые представился маме таким образом: он влез на каменную ограду и, спустив штаны, танцевал, подергивая животом и вихляя бедрами. Он кричал:
– Донэ муа факи-факи, факи-факи…
Мама осталась равнодушна.
– Не обращай внимания, – посоветовала она мне, – обезьяны так же делают, и нам это кажется забавным. Здесь тот же случай.
Я изо всех сил старалась не обращать внимания. Но Фудзие никто не рассказывал про обезьян, и она страшно обижалась на брата, кричала на него по-арабски, обзывала ишаком и плакала от злости. Али иногда извинялся, чтобы мы приняли его к себе играть. Но стоило появиться его друзьям, он преображался; подростки сбивались в кучку, шептались, показывали на нас пальцами и все заканчивалось прыжками по забору без штанов. Мы привыкли и только брезгливо морщились:
– Фу, Али!
Впервые с арабскими детьми я столкнулась буквально на следующий день после нашего с мамой прилета в Алжир.
Мы вылетели из Москвы в холодном октябре, а через несколько часов оказались в жаркой Африке. Видимо от переживаний, мама забыла меня переодеть, и я еще долго тихо прела в куртке и шерстяных гамашах. Я не замечала жары, глазея на разноцветную толпу, заполнившую аэропорт.
В аэропорту нас не встретили, но мама нашла советского представителя, тот связался по телефону с посольством, и за нами приехал Гена. Он так представился, по очереди пожав руки мне и маме.
Гена выглядел потрясающе в ярко-желтой рубахе и рыжем замшевом костюме, я даже замерла. Он был такой яркий, необычный, совсем «не русский».
Раздела меня мама только в машине, когда Гена вез нас в посольство. А точнее, в дом, где располагался комитет советских специалистов.
Мама стаскивала с меня многочисленные одежки, время от времени растеряно кивая в ответ на вопросы-утверждения золотисто-желтого и вкрадчивого Гены. Мама ему определенно нравилась, и он переживал за нее больше, чем она сама. Смущаясь, он сказал, что мама «непременно должна взять у него денег, ведь у нее нет, а мало ли что может понадобиться…». Я неотступно следила за ним, и от этого Гена смущался еще больше. Мама спасла его: спокойно взяла деньги, поблагодарила за помощь и обещала вернуть «как только приедет муж».
Я поняла только, что отцу позвонили, и что там что-то напутали со временем нашего прилета.
Гена привез и поселил нас в огромном белом доме с террасой. Дом стоял прямо над морем, на обрыве. Внизу, среди густой зелени виднелись многочисленные крыши других домов, а там, дальше на темном аквамарине в дымке стояли большие корабли.
– Там порт, – сказала мама.
– Это море? – спросила я.
– Да, Средиземное.
– А когда приедет папа?
– Завтра.
На втором этаже уже жили русские, а нас разместили на первом. Я сразу отправилась на разведку и познакомилась с соседкой – девочкой моего возраста. Мы вместе исследовали участок, огороженный высокой проволочной сеткой. На сетке висели чумазые, оборванные арабчата, галдели и показывали на нас пальцами.
– Не обращай внимания, – дернув подбородком, высокомерно произнесла моя подружка. Она демонстративно отвернулась от дергающих сетку детей и сделала вид, что рассматривает пластиковые лилии на своих шлепанцах. Я тоже стала рассматривать ее шлепанцы.
– Там, где вас поселили, была холера, – сообщила девочка. – Всю семью увезли в больницу, – теперь она наслаждалась произведенным на меня эффектом. – Только ты не бойся, там все прородисфи, – она запнулась, но все равно старательно, по слогам произнесла трудное слово, – продезинфицировали.
– А я и не боюсь, мне прививку сделали!
Отец приехал на следующий день. Торжествующий Гена доставил его к нам и предложил устроить экскурсию по городу. Мама невозмутимо согласилась, и сразу же сказала отцу о долге. Гена покраснел, хотел было отказаться от денег, но мама спокойно сказала:
– Вы ведь свои деньги давали?
– Да.
– Так берите. Нас тут много таких. На всех не напасетесь…
А еще через три дня мы уехали в Эль-Абед – маленький горняцкий поселок на границе Алжира и Марокко.
Раз в месяц к нашим виллам подъезжал микроавтобус и одиннадцать счастливых женщин отправлялись в Тлемсен – ближайший крупный город. На такие поездки устанавливалась очередь, которая не всегда соблюдалась, из-за чего происходили ссоры и длительные размолвки. Мужья стеснялись и пожимали плечами, когда хозяйки двух домов объявляли друг другу бойкот.
В Тлемсене женщины посещали большие европейские магазины, там они покупали французский мохер, яркие искусственные ткани, одежду, обувь, экзотическую для русских еду, а также всякие лакомства и игрушки для детей.
Мама предпочитала совершать свои походы по магазинам в одиночестве, но среди женщин контракта она была, чуть ли не единственной, кто мог объясниться с арабами.
Дело доходило до курьезов, русские женщины почему-то упорно не желали учить язык, не смотря на то, что нам прислали сразу двух переводчиков, один из которых взялся вести курс французского для всех желающих. На занятия ходили мужчины, мама и я. Кому-то язык давался хуже, кому-то лучше, но без него невозможно было работать.
Женщины предпочитали объясняться на пальцах.
– Как сказать по-арабски хна? – спрашивала одна из русских другую.
– Хынна, – уверенно ответила та.
Просвещенная женщина, подойдя на рынке к мелочной лавке, обратилась к продавцу:
– Хынна! – Для убедительности она провела несколько раз ладонью по волосам.
– Тут свит, мадам! – торговец нырнул под прилавок и вывалил перед обомлевшей покупательницей груду расчесок. – Сильвупле, мадам.
Но мадам отрицательно замотала головой:
– Хынна, – она снова потрогала волосы.
Торговец не растерялся, снял с полки несколько пузырьков с шампунем, но, увидев озадаченное лицо мадам, забеспокоился и стал без разбору швырять на прилавок заколки, гребешки, ножницы, ленты. От соседних магазинчиков потянулись скучающие конкуренты.
– Хынна, – беспомощно озираясь, шептала женщина, поглаживая себя по голове.
Арабы переглянулись понимающе, и перед русской появились таблетки от головной боли, шелковые платки, шаль, панамка и ободки для волос.
Когда мама увидела маленький водоворот вокруг соотечественницы, то, не раздумывая, пошла напролом, спасать.
Женщина, в окружении сочувствующих продавцов, цокающих языками и негромко между собой обсуждающих замысловатое слово, чуть не плакала.
– Света, что случилось? Деньги потеряла?
– Ой, Галочка, – обрадовалась Света, – ты не представляешь, целый час бьюсь с этими дураками, не могу купить краску для волос! А может, у них нет? – засомневалась Света.
– Как это нет! – возмутилась мама, – тебе какую надо?
– Да хну мне надо, хну!
– Не может быть, чтоб не было. – Мама повернулась к присутствующим, – Эй, месье, хна иси?
– Хна! – воскликнул первый торговец, – Хна! О, мадам! Хна иси!
Он торжественно продемонстрировал собравшимся пакетик с хной. Арабы снова негромко загомонили и стали собирать свой товар, представление было столь значительным, что они даже не расстроились из-за ничтожности покупки.
Маму после этого случая воспринимали как прекрасную переводчицу, ее узнавали на рынке и, как высшая степень уважения, – учили арабскому. Им нравилось, когда мадам, торгуясь, вставляла словечки из их родного языка, или, говоря о количестве необходимого ей товара, называла его по-арабски.
Естественно, она пользовалась тем, что сейчас называется система скидок; и это была еще одна причина, из-за которой мама предпочитала совершать покупки в одиночестве.
– Чтобы не завидовали.
Русские приспосабливались.
Женщины уживались с тем, что их могли оскорбить на улице и бесполезно было с этим бороться. Мужчины – с «безграмотностью арабских рабочих, отсутствием элементарных законов и техники безопасности при подземных работах». И все-таки не было случая, чтобы на руднике кого-то ранило, или убило.
Гибли, но гибли по-другому.
Французские войска, уходя с земли, которую они привыкли считать своей, оставили о себе на память минные поля. Эти бесконечные поля, затянутые колючей проволокой тянулись вдоль шоссейных дорог, покрывали искореженную землю, на которой раньше росли апельсиновые деревья. Французы вырубали леса. В лесах скрывались местные партизаны и нападали на французских солдат.
Эль-Абед был буквально окружен этими полями.
Чаще всего подрывались мальчишки-пастухи. Когда корова, отбившись от стада, забредала за колючую проволоку, незадачливый подросток пытался ее оттуда выгнать и это не всегда заканчивалось благополучно. Их находили с оторванными конечностями, развороченными внутренностями, иногда живыми, или уже отмучившимися: детей и животных.
Поля смерти утюжили танками, уничтожая противопехотные мины, но хитрые французы подсуетились, чтобы время от времени под гусеницами танков попадались и более мощные устройства.
Взрывы я слышала часто.
Партизаны давно перестали быть теми, кем начинали – гонителями ненавистных завоевателей; они превратились в обычных дорожных разбойников.
Во время поездки в Сахару, куда нас пригласил папин знакомый француз, мы встретились с одним из бывших партизан.
Француз остановил машину у обочины, чтобы мы могли размяться.
Я увидела его, когда он уже стоял рядом, одетый в причудливые лохмотья, как средневековый бродяга из арабской сказки, он казался безобидным, но на плече у него висело ружье. Он долго слушал объяснения отца, кивал головой и, казалось, размышлял: убить нас, или отпустить. Француз был нашим минусом, а папа-коммунист – нашим плюсом. Папин коммунизм возобладал. Партизан исчез так же бесшумно, как и появился.
Потом мы увидели, как наступает пустыня. За Бешаром шоссе выпрямилось и блестящей серой лентой врезалось в горизонт, по обочинам большие валуны, и дальше до самого неба – только камень.
– Это уже Сахара? – время от времени спрашивала я.
– Нет еще, – отвечал отец.
Когда мне надоело спрашивать и смотреть, горизонт, неожиданно встал на дыбы и двинулся нам навстречу ярко-оранжевым валом.
– Что это?
– Первый бархан Сахары, – сказал отец.
Это действительно был бархан, высотой с многоэтажный дом, он упирался гребнем в яркое небо, а у его подножия расположился оазис – зеленые пальмы на оранжевом фоне. Здесь шоссе кончалось, как, наверное, кончалась и сама жизнь.
Мы взобрались по плотно слежавшемуся песку на самый гребень, и дальше был только этот оранжевый цвет, играющий оттенками на песчаных волнах.
– Никогда не думала, что может быть такая резкая граница, – сказала мама.
– Пустыня наступает, – ответил отец.
Француз посоветовал маме купить сахарскую розу, я подумала, что это растение такое, а оказалось – каменный цветок. Дожди в Сахаре – редкость, и когда вода все-таки достигает поверхности песка, ветер подхватывает влажный песок и кружит и кружит, а солнце довершает начатое ветром: вскипает влага, плавится песок и возникают причудливые окаменевшие формы, похожие на розовые бутоны. Их находят бедуины – пустынные племена, в самом сердце Сахары. Мужчины – бедуины закрывают лицо, а женщины, наоборот, не носят паранджи.
Мама купила сахарскую розу у закутанного в черный бурнус араба. Он сидел на земле, перед разложенным своим богатством и, казалось, был абсолютно безразличен ко всему происходящему вокруг него. Он не пошевелился ни разу, пока мы перебирали каменные цветы, никак не отреагировал на вопрос о цене и посмотрел на отца только тогда, когда тот протянул ему деньги. Я видела только его глаза, половину лица скрывала черная повязка, бедуин поднял сухую темную кисть и взял у отца несколько купюр, столько, сколько посчитал нужным.
– У бедуинов женщины главнее, да? – шепотом спросила я, имея в виду повязку на лице мужчины.
– Нет, просто в пустыне жарко и песок летит, – засмеялась мама.
На одну эту поездку пришлось слишком много приключений.
Когда мы возвращались, наш француз уснул за рулем, и машину понесло прямехонько на минное поле; ее остановили валуны, будто нарочно насыпанные вдоль дороги.
– Ма-ма-а! – закричала я, когда машину ощутимо тряхнуло. Нас на полной скорости бросило на придорожные камни, потом машину накренило, и она, перевалившись боком через большой валун, встала, наконец, на колеса.
Двери заклинило, но отцу удалось выбраться в окно, потом он вытащил по очереди нас. Француз настолько растерялся, что мог только бессвязно бормотать. А мне все казалось, что он никак не может проснутся.
Домой нас привезли поздно ночью полицейские; меня и маму втиснули на заднее сиденье, вместе с двумя арабками. Арабки не были похожи на других, известных мне алжирских женщин, эти не носили паранджи, их наряд состоял из слишком коротких юбок и декольтированных кофточек. Большую часть пути мама молчала, полицейские тоже молчали. Заговорила мама только после того, как женщин высадили, точнее, передали другим полицейским, я поняла, что они арестованы, на их запястьях позвякивали наручники.
Ехать стало посвободнее. И мама разговорилась. Она всегда с удовольствием общалась с арабами. Ей доставляло удовольствие удивлять мужчин своим инженерным образованием, своей манерой общаться с ними немного свысока. Полицейские тоже попали под ее обаяние.
– Гурия, – негромко сказал тот, что за рулем, другому.
– Гурия, – согласился напарник.
Отец с французом вернулись позже нас, и я слышала, как мама плакала и жаловалась отцу на то, что пришлось ехать на одном сиденье с двумя алжирскими проститутками, да к тому же еще и арестованными.
Алжирских женщин мама почти не знала. Но то, что было ей известно и то, с чем она сталкивалась каждый день, вызывало в ней не скрываемое возмущение.
– Положение женщин в обществе определяет уровень развития этого общества, – она любит повторять эту фразу, вычитанную, кажется у Ленина. – Что можно сказать об их культуре, да ничего. Если этот мальчишка, Али, с малолетства приучен воспринимать женщину, как вещь, которую можно купить, продать, сломать и выбросить, если ему никто не вбил в мозги, что можно, а чего нельзя, если к своим достоинствам он относит только свой член, потому он им и хвалится. Больше-то нечем!