Жарко вернулся, когда Романов заканчивал писать. Снова прошел к окну. Постоял там, глядя наружу, на черные ночные кроны деревьев, потом кашлянул и сказал, поворачиваясь к столу:
— Да уж. Некрасивый разговор. Но правильный. Чего-то подобного я ожидал, когда привел ее сюда…
Вместо ответа Романов показал Жарко записку и листок из «Русской Правды». Пока тот читал, Романов покрутил в пальцах ручку и сказал:
— Я хочу, чтобы вы занялись детьми. Детьми. И теми, которые в семьях или которые попадут туда. И отдельно и особо — сиротами, которых вы сами отберете из общего числа.
Жарко поднял глаза от листков, положил бумаги на стол. Уронил нейтральное:
— Так.
— Последние двадцать лет вокруг них слишком много носились с их правами и прочей ересью, — продолжал Романов. — В результате сейчас они расплачиваются тяжелей взрослых.
— По-моему, все беды всегда тяжелей всего били по детям… — Жарко не сводил с Романова глаз и сейчас очень походил на… на Иисуса Христа. Только очень странного. Может быть, пересмотревшего свои взгляды насчет любви и от этого только еще больше любящего людей…
— Да, в силу их простых возрастных физической незащищенности и умственной неразвитости. Но это, блин, уникальное поколение. — Романов стукнул кулаком по столу. — Я долго об этом думал, долго готовился именно к разговору с вами на эту тему, хорошо, что все так сложилось удачно… Не обладая в массе своей никакими положительными качествами детей прошлого — знаниями, смелостью, неприхотливостью, приспособленностью к жизни, — они были полны раздутого самомнения. — Романов сам удивлялся, как быстро и легко соскакивают с языка, облекаясь в слова, столь долго и мучительно передуманные мысли. — Как результат — большинство из тех, кто уцелел, просто находятся в постоянном шоке от наглядного крушения своего центропупизма. Их вам придется восстанавливать заново. Но есть немало тех, кто ухитрился сохранить свой незамутненный идиотизм. Их вам придется ломать, а потом восстанавливать.
— Вам не кажется, что это слишком… механистично? — Жарко не сводил с Романова взгляда.
— Дорогой Вячеслав Борисович, — проникновенно сказал Романов. — Если вам дали велосипед, одно колесо которого крутится перпендикулярно другому, вы ведь не станете восхищаться самобытностью этого велосипеда, оригинальным новаторским замыслом… роскошной отделкой, наконец? Вы его разберете и будете переделывать.
— Но дети все-таки не велосипеды.
— Именно. Безнадежный велосипед можно выкинуть, наконец. А детей осталось слишком мало, чтобы ими так разбрасываться. Странно, что я это объясняю вам!
— Справедливости ради — есть немало мальчишек, которые…
— Есть. Но о них речь не идет. У них будут другие кураторы, хоть и подчиняющиеся вам, другие проблемы, и к вам конкретно они начнут проситься на отдых… уверяю.
— Вы хотите, чтобы я создал и внедрил новую систему воспитания и образования? — теперь Жарко говорил четко и резко.
— Да, — так же, в тон ему, отчеканил Романов.
— Предельно тоталитарную, жесткую и эффективную?
— Да.
— Учитывающую не права, желания и свободы, а только пользу для общества и самого ребенка, причем пользу пролонгированную…
— По-русски, пожалуйста, Вячеслав Борисович. Я не знаю этого слова.
— На отдаленное будущее.
— Да.
— И внедрял ее повсеместно, не считаясь ни с чем?
— Да.
— И кроме того — чтобы я занялся отдельно государственным воспитанием части сирот, которые покажутся мне подходящими на роль бойцов и лидеров?
— Да.
Жарко наконец отвел взгляд. Усмехнулся:
— И что… нет никаких ограничений в моей работе?
— Никаких. Даже если вы кого-то убьете или доведете до смерти — разрешается. Впрочем… — Романов провел по лицу ладонью, помассировал щеки. — Одно ограничение все-таки есть. Вам ведь известна — известна на уровне инстинкта, я за вами следил с самого начала нашей эпопеи, с первой встречи, — разница между жестокостью и издевательством, между принуждением к подчинению и унижением, между «правами» и душевным достоинством? — Жарко кивнул, глаза его стали чуть удивленными, он явно не ожидал от Романова таких разговоров. — Не унижайте их. Не издевайтесь над ними. Не топчите их достоинство. Это всегда, понимаете, всегда остается в душе как гноящаяся рана. И рана эта никогда не заживает. А гнойники в душе нам не нужны. Ну, я целиком и полностью полагаюсь на вас и ваше чутье.
На лице Жарко отразился вдруг испуг. Настоящий. Он наклонил голову и, исподлобья разглядывая Романова, тихо спросил, называя его на «ты»:
— Ты хоть понимаешь, какую власть я получу таким образом?
— А что? Свергнешь всех остальных? — спокойно спросил Романов, тоже перейдя на «ты».
— Нет… Просто боюсь не справиться. Хотя честно признаюсь: о том, что ты сейчас говоришь, я мечтал. Мечтал много лет. Все, на что я сейчас возражал, я держал в уме постоянно… и сейчас с трудом верю, что мне выпал шанс… и боюсь его…
— Послушай, а я просто летеха-морпех, который… — Романов ожесточенно плюнул в урну для бумаг. Жарко кивнул:
— Понял.
И, прежде чем выйти, коротко отсалютовал.
* * *Женька появился в Думе в неурочный час. Если честно, Романов часто забывал про своего «спасеныша». Просто не хватало времени думать о нем. В конце концов, Белосельский был в безопасности, он был сыт, одет, обут, жил в тепле — чего нельзя было сказать о множестве других детей.
Женька, похоже, все понимал и не обижался. Он просто появлялся в штабе в обед и приносил Романову поесть. Готовить Женька не умел, но, похоже, старательно учился — у него получалось с каждым разом все лучше. Чем он занимается в остальное время, Романов, к собственному стыду, не знал вообще.
Однако на этот раз Женька пришел почти с утра. Пропихнулся вне очереди в кабинет, мычаще огрызнулся в коридор на кого-то и в ответ на вопросительный и недовольный взгляд Романова достал свой верный блокнот. Присел к столу, начал писать. Романов с интересом рассматривал его — коротко стриженного, в плотной кожаной куртке, армейских штанах-«песчанке» с большими карманами и прочных, неказистых рабочих ботинках. «ТТ» у мальчишки, видимо, был под курткой, но из-под ее короткой полы виднелся нижний край чехла для висящего на поясе рабочего инструмента — дорогой надежной «лазерманы», которую мальчишка, судя по всему, сам где-то… нашел. Неожиданно подумалось, что в магазинах до сих пор лежат кучи модного барахла — и на взрослого, и на подростка, и детского. И его никто не берет, только потихоньку команды вывозят «на ткань». Эта одежда, как и мода, которой еще недавно, например, придерживались ровесники Женьки (никто из них не обул бы таких ботинок еще в прошлом году, даже глядеть не стал бы), — она была искусственной. Нелепой. Не выдерживающей столкновения с малейшими трудностями жизни. Таким же был и мир, в котором их создавали и активно навязывали. Он тоже не выдержал.
И теперь за это платили люди. Романов вдруг задумался: интересно, сколько подростков, не успевших сориентироваться в изменениях мира, погибли из-за… штанов? Да-да, тех самых идиотских мешков, телепающихся по земле, поверх которых было «круто» показывать резинку трусов. И которые помешали их носителям быстро бежать, когда это было жизненно важно?
Мысль была страшной, если честно.
Женька между тем поставил точку, победно шмыгнул носом и решительно подвинул блокнот взрослому:
«Есть ребята. В городе на акраинах и близко в при городах. И в деревнях близко еще. Семь разных мест. Знают много всякое про банды которые там и про другое разное важное. Хотят помоч».
Романов поднял глаза, постучал по блокноту пальцем:
— Ты им веришь?
Кивок. Решительный — видно было, что Женька много думал об этом.
— Ты их знаешь? Раньше знал?
Женька придвинул блокнот, написал:
«Нивсех. Мало кого. Восновном простые пацаны, я с такими нидружил. Вобще ранше фигня. Ранше все были другие. Им плохо. Или прячуца или как могут защищаюца. Они помогут а мы их защитим. Я им верю. Клянус».
— Почему они просто не придут сюда? — допытывался Романов.
Женька вздохнул, досадливо поморщился, что-то мукнул недовольно, губами изобразил явно нечто матерное, досадуя на свою немоту. Опять застрочил:
«Поразному. Кто уходить с дома не хочет из села, там еда есть а тут кто знает. Кто и нас боица и думает что если не просто так прити а за помощ то лучше. Я уже много раз с ними говорил. Они прападут а так и им и нам харашо. Я могу сразу завтра встречу сделать. Ждут они».
— Хорошо, — кивнул Романов. И только теперь спохватился: — Погоди! А ты что, в город ходишь?!
Женька ответил удивленным взглядом. Кивнул. Мелькнул карандашом:
— Хорошо, — кивнул Романов. И только теперь спохватился: — Погоди! А ты что, в город ходишь?!
Женька ответил удивленным взглядом. Кивнул. Мелькнул карандашом:
«Кждый день. И в город и дальше. Я велик подобрал во дворе. Ты нидумай он ничей. Я искал чей. Ничей. Я хорошо ежу. И стрелять тренируюс каждый день. Меня лейтенант Белюков учит».
«Ну и что я ему возражу? — подумал Романов. — Ну ездит. Не будет же он всю жизнь, которая вряд ли скоро станет лучше, сидеть в коробке с ватой? И остальные…»
— Вечером, в семь, зайдешь и доложишь, где и когда точно будет встреча, — сказал Романов уже по-деловому. — Свободен.
Женька вскочил, вытянулся. Потом отдал салют и поспешил к двери…
Да, то, что творилось за пределами пригородов Владивостока, было проблемой, и сейчас, глядя вслед мальчишке, Романов это осознавал как нельзя лучше. Даже не проблемой, а загадкой. Мощный радиоузел удалось ввести в действие, выяснилось, что радиосвязь никуда не делась, но нашарить хоть кого-нибудь пока не удавалось, эфир был плотно забит дикими помехами. По БАМу и дальше доходили смутные слухи о полнейшем беспределе, хаосе, резне… Хабаровск и Комсомольск-на-Амуре были, судя по всему, разрушены; что в Центральной России — вообще не было известно, и Романов все чаще задумывался о прогнозах Лютового. Но в то же время думалось и другое: не может быть, чтобы не было нормальных анклавов. Будем собирать всех в кучу, чего теперь ждать…
Но, чтобы «собирать в кучу» хотя бы окрестности, надо было что-то о них знать. А с этим ощущался чудовищный напряг. Поисковые группы не забирались дальше десяти, ну, пятнадцати километров от окраин Владика.
Работа поисковых групп была опасной, поэтому кроме транспорта (как правило — грузовика) и полудюжины «носильщиков» с врачом в каждую входило четверо бойцов, обычно — ополченцев, хорошо знавших район, где предстояло работать. С начала деятельности было собрано по квартирам и «просто так» больше ста тысяч трупов, из которых часть — фрагментарно или в неопознаваемом состоянии. Треть принадлежала детям, остальные, как правило, старикам и женщинам. Очень многие, видимо, умерли от каких-то врожденных или старческих болезней, от несчастных случаев, некоторые — от голода, немало было убитых и брошенных прямо в ограбленных квартирах или домах либо во дворах. Трупы сжигали в угольных печах бывшего судоремонтного завода. Не безвестно — все данные, которые удавалось найти, заносились в особые книги; если данных не было совсем — заносились приметы, хотя бы место обнаружения… Списки эти дублировались авиационной краской прямо на одной из внутризаводских стен. И около этой стены постоянно были люди. Постоянно…
Но много людей — в основном детей — удалось спасти. Ужасало то, что зачастую эти дети были брошены взрослыми. Родными матерями и отцами. Узнавая об этом, Романов всерьез задумывался, надо ли спасать человечество.
Это ощущение усиливалось, потому что в квартирах находились и другие вещи, из которых бандитские склады награбленного были как бы не самым безобидным. Часто — почти каждый день! — находились притоны с женщинами и детьми, превращенными в секс-рабов, либо (на окраинах чаще всего) какие-нибудь хозяйства, где за похлебку те же женщины и дети работали уже «просто» как «обычные» рабы. И в трех местах нашли другое. Окончательно страшное. Жилища людоедов. Причем это были вовсе не опустившиеся или сошедшие с ума несчастные существа, как в книжках про блокаду Ленинграда, которые когда-то читал Романов. Нет. Напротив. Очень расчетливые, зажиточные, «успешные» лю… нелюди, которые вовсе не испытывали голода. Они просто сметливо делали запасы на просчитанное будущее из «самого доступного материала». Даже у самого безжалостного бандита, у самого гнусного насильника, у самого жадного грабителя мысль об этом вызвала бы отторжение.
Да. Задумывался поневоле… Еще в начале деятельности на своем посту Романов побывал сам в «коттеджном поселке» недалеко от окраины, элитном населенном пункте, где жили «средние сливки высшего общества». Побывал просто потому, что один из молодых ученых, которых Романов — в неясном, но упорном, детском каком-то, желании подразнить Лютового — продолжал называть «протеже», попросил вывезти оттуда «всех, кого сможете». Большего он не объяснил, только махнул рукой. Ну и Романов послал туда Жарко с двумя десятками его мотоциклистов, а сам присоединился в последний момент. Из внезапно вспыхнувшего острого интереса.
Вообще он отлично знал об этом поселке. Но был почему-то (видимо, подсознательно) уверен, что там в любом случае все в порядке и позже, когда наладится дело во Владике, с живущими там людьми можно будет просто договориться. У них наверняка запасы продуктов, в каждом доме — оружие, транспорт, у многих — автономные генераторы… Сидят они себе там и сидят. Наверное, очень неплохо устроились. Недаром даже банды к ним не сунулись. «Что там может быть страшного-то?» — думал Романов, покачиваясь на переднем сиденье своего «гусара» и придерживая правой рукой установленный для стрельбы вперед «ПКМ»…
Если где-то и можно было наблюдать ярко и воочию полнейший распад человеческой личности — так это именно здесь. И было — только теперь, глядя вокруг из медленно едущего джипа, Романов осознал это окончательно — что-то извращенно-закономерное в том, что существа, в мирное время искренне верившие, что им не писаны никакие юридические законы, что они — на вершине пирамиды, во время войны легко отряхнули с себя, словно ненужную шелуху, и законы человеческой морали, скатившись с иллюзорной вершины во вполне реальную беспредельную гнусность.
Впрочем, Жарко возразил Романову. Он считал, что этот пир во время чумы порожден не освобождением от морали — морали у этих существ не было никогда, подобные вещи они называли презрительно «пацанской ванилькой», — а обычным страхом, характерным в такие моменты для тех, кто не верит ни во что, кроме своих желаний.
Но, как бы дело ни обстояло, наблюдать за происходящим было страшно. До такой степени страшно, что страх как бы сам выносил себя за скобки.
В некоторых местах поселка горели — видимо, уже не первый день — дома. Слышались выстрелы, обрывки песен, крики как истерично-веселые, так и полные ужаса и боли, — и вживую, и через усилители. Всюду валялись, свисали из окон, висели на деревьях и оградах трупы — и совсем свежие, и уже почти разложившиеся, и просто их куски, в которых не всегда можно было даже просто опознать часть человека. Видно было, что среди них есть убитые, самоубийцы и умершие непонятно из-за чего. Шлялись в одиночку и группами пьяные или одурманенные наркотиками существа, младшим из которых было едва-едва по три-четыре года. Многие были голыми, и это, судя по всему, ими даже просто не ощущалось. Казалось, им всем ни до чего нет дела. Тут же, среди трупов и невменяемых, на лужайках перед домами, на верандах — трудно было куда-то глянуть и не наткнуться на подобную сцену, — обезумевшие люди занимались сексом; казалось, кто-то решил овеществить в реале самые омерзительные и страшные порносайты, как бы в память о сгинувшем Интернете. Иногда здесь же гулял какой-то безумный самодеятельный карнавал, слышались смех, тосты, а участники веселья легко и просто присоединялись к оргиям.
Отряд остановился в центре «гондон-минимума», как обозвал кондоминиум один из байкеров, — у неработающего фонтана в парке. В чаше фонтана навалом лежали трупы. Тут ж сидел и плакал ребенок лет двух-трех — у него на шее заливался сигналами электронный «беби-ситтер», пытаясь достучаться до неизвестно где находящейся матери малыша.
— Остановить это все невозможно. — Жарко кивнул одному из своих людей, тот отправился за малышом. — Даже неясно, с чего начинать… Смотри, тут же все просто-напросто не в себе! Нужна зачистка. Отдай приказ.
— Но тут дети… — Романов осекся, увидев, как вырвавшийся из боковой улицы на круговую трассу серебристо-зеркальный джип легко переехал двух голых девочек десяти-двенадцати лет, упоенно ласкавших друг друга прямо посреди дороги рядом с большим кегом пива. Хлынувшая кровь, смешанная с желтой отравой из бочки, хлестнула по джипу, он вильнул и завалился боком в дренажную канаву; из машины никто не вышел, она так и осталась стоять, словно серебряный гроб из детской страшилки. Одна из девочек, еще живая, истошно-пронзительно кричала на одной ноте, но этот крик не привлекал, да и не мог привлечь ничьего внимания в атмосфере, царившей на улицах.
— Копии своих родителей, можешь мне поверить. Я хорошо знаю этот малолетний сброд, — жестко сказал Жарко.
— Есть и совсем маленькие, — Романов кивнул на малыша, который мгновенно затих (или даже потерял сознание) на руках у взрослого. — И я думаю, что и нормальные тут все-таки есть тоже. Мы не можем бросаться людьми. Надо забрать малышей и тех, кто захочет уйти. Выходим наружу, окружаем периметр и начинаем.