– Спасибо, замечательно. Она с каждым днем идет на поправку. Честно говоря, это была ее мысль поместить то объявленьице в журнале. Возможно, с кафедры прозвучало бы хуже, – задумчиво добавил он. – Но что-то надо было делать. У меня не осталось ни одного чистого стихаря, а сам я стирать не мастак. – Он рассмеялся с уверенностью человека, который никогда не пытался и не собирается. – Полагаю, у вас в задней части дома хорошее место для сушки.
– Да, я развешу стихари во дворе, – торжественно возвестила Рода. – Разумеется, в самом саду мы выстиранное белье не вешаем, так не полагается. Людям это не понравится, хотя наша соседка миссис Лоувелл сама тут не без греха.
– Конечно, конечно, понимаю, кое-что из одежды не слишком уместно выглядит в саду, но церковное облачение ведь можно допустить.
– Лоувеллы в церковь не ходят, – заявила Рода. – Сомневаюсь, что они поймут, что выстиранные вещи… э… церковное облачение.
На последних двух словах у нее начал заплетаться язык, и она понадеялась, что отец Талливер этого не заметил. Хорошо, подумала она, что как раз в этот момент появилась Мейбл позвать всех к столу.
Проблема меню оказалась непростой, поскольку и Мейбл, и Рода питали довольно старомодное убеждение, что присутствие за их столом духовного лица требует подать какую-нибудь птицу. Очевидным кандидатом показался бы холодный цыпленок, но Дейдре расстроила их планы, заявив однажды утром, что никак невозможно подавать курятину людям, жившим в Африке, поскольку там практически ничего другого нет и она им, наверное, до смерти надоела. А потому к курятине отца Талливера и артистическим салатам, приготовленным Родой, прилагались и более экзотические закуски.
– Полагаю, вы, африканисты, курятины не хотите, – беззаботно объявил Малькольм, вооружившись сервировочными вилкой и ложкой.
– А что на самом деле едят в Африке? – серьезно спросила Мейбл.
– Племя хадцапи будет есть все, что угодно, за исключением мяса гиены, – соблюдая точность, заявил Аларик.
– Ну… – беспомощным жестом развела руками Мейбл.
– Гиену вам мясник все равно не продал бы, – хихикнула Филлис.
– Большинство африканских племен совсем не прочь полакомиться мясом, когда им удается его заполучить, – сказал Том.
– Да, и многие уплетают даже подгнившее, – без тени улыбки согласился Аларик.
– Им известны принципы приготовления пищи в нашем понимании? – спросила Рода.
– Да, очень многим известны, – откликнулся Аларик. – Но в некоторых очень примитивных обществах просто швыряют в костер неосвежеванную тушку и надеются на лучшее.
– Совсем как в том фильме про австралийских аборигенов, который мы видели в Антропологическом клубе, – вставила Дейдре. – Они бросили кенгуру в огонь – вот и вся готовка.
– Кто-нибудь хочет картофельного салата? – спросила Рода, чувствуя, что разговор свернул на несколько неаппетитные темы.
Она воображала, что присутствие за столом тех, кого она считала интеллектуалами, незаметно преобразит и возвысит обычную болтовню. Фразы будут – как мячики у жонглера – носиться по воздуху, ловко подхватываться и снова лететь. Но теперь она поняла, что интеллектуальную беседу можно сравнить еще и со случайным набором разрозненных предметов – половых щеток, тряпок для мытья посуды и ножей, которые швыряют и которые скорее несутся, чем летят, и иногда их вообще не ловят, и они с грохотом падают наземь. Сквозь дымку от коктейля Малькольма она видела, как маленькие темнокожие аборигены раскачивают, держа за лапы, тушку кенгуру и швыряют ее в костер. Определенно приходилось признать, что разговор очень отличается от обычного, и это лучшее, на что стоит рассчитывать.
– Вы уже что-нибудь опубликовали? – спросил вдруг у Тома Аларик.
– Нет, но у меня почти закончено несколько статей. – Ответ Тома прозвучал уклончиво, казалось, ему хочется сменить тему.
– Полагаю, вы скоро их куда-нибудь отошлете, – не отступал Аларик и перечислил названия нескольких журналов, весьма уважаемых в мире антропологов.
– Э… да, – безразлично ответил Том.
– Редакторы их перекорежат, будьте к этому готовы. Они, знаете ли, совершенно бессовестные. Даже у меня с ними иногда бывают трудности.
– Очень бы хотелось почитать ваши статьи, мистер Лидгейт, – сказала Рода. – Как по-вашему, они мне понравятся?
Аларик усмехнулся:
– Боюсь, в нашей области удовольствия не ищут.
– Разумеется, кое-какое извлекаешь, указывая на чужие ошибки, – сказал Том. – Это общепринятый вид спорта.
– О да, – совершенно дружелюбно отозвался Аларик. – Напоминает идеальное хобби для ушедших на покой антропологов. Угадайте, что это за хобби.
Никто не угадал.
– Бортничество, – сказал он, наслаждаясь их недоуменными лицами.
– Пчеловодство, – медленно перевел отец Талливер. – Что ж, полагаю, это полезно для здоровья, интересно, да еще и прибыльно.
– Навязчивая идея, как пчела, донимает! – радостно зазвенел голосок Филлис. – Я угадала?
– Вы совершенно правы, именно ее я имел в виду.
– У вас ульи в дальнем конце сада, мистер Лидгейт? – вежливо спросила Мейбл. – Это было бы идеальное место.
Фраза была встречена взрывом общего смеха, а после возникла пауза, во время которой отец Талливер задал Аларику вопрос про деятельность миссионеров.
– Довольно странно, – задумчиво сказал отец Талливер, точно это было для него своего рода сюрпризом или даже упущением с чьей-то стороны, – что я не получил распоряжения отправиться куда-нибудь миссионером. Я всегда чувствовал, возможно, ошибочно, хотя тут не мне судить, что там мое призвание.
– Не можете же вы нас оставить, ваше преподобие, особенно когда все так мило у нас устроили, службы и все такое, – растерянно сказала Рода. – Что мы без вас будем делать?
– Возможно, вы как раз в этом нуждаетесь, – строго ответил отец Талливер. – Это может оказаться годиной испытаний, чтобы показать, из какого вы теста.
Рода, думая о внушительной стирке, которую собиралась ради него затеять, почувствовала, что он не совсем справедлив. Неужели он считает, что у нее есть какие-то недостатки?
– Сам я из семьи миссионеров, – отозвался Аларик, – и у моей сестры было призвание, во всяком случае, я так считаю. Сначала она поехала как миссионерка, но обнаружила, что ее больше интересуют языки, чем души. Возможно, тут вмешался дьявол.
– Но ведь миссионеру следует изучить язык людей, которым он несет Евангелие, – запротестовал отец Талливер. – Я бы сказал, что изучение языков и сама лингвистика достойны всяческого восхищения.
– Мы ведь познакомились с вашей сестрой, когда пили чай в саду, верно? – вмешалась Рода.
– Да, припоминаю. И кажется, с вами была еще одна молодая женщина? Темноволосая, в желтом платье? Кажется, ее звали мисс Олифент. – Аларик говорил довольно быстро, точно жалел, что затронул эту тему.
– Да, конечно! Кэтрин Олифент, – ответила Мейбл. – Мы могли бы позвать ее сегодня, Дейдре. Какая жалость, что я об этом не подумала.
– Нас тогда было бы нечетное число, – растерянно сказала Дейдре.
– Могли бы для ровного счета пригласить Бернарда.
Дейдре разразилась нервным смехом.
– Бедняга Бернард, – заметила Филлис. – Боюсь, вы основательно подставили ему ножку, Том. Но такого, надо думать, следовало ожидать, раз на вашей стороне чары чернейшей Африки.
– Очень надеюсь, что вы миссионером не поедете, отец, – сказала Рода, которую как будто вернула к теме фраза, ввернутая Филлис. – От одной только мысли у меня сердце заходится.
– Конечно, мы не хотим, чтобы отец Талливер уезжал, – сказал Малькольм, – но мы не должны становиться у него на пути, если он считает, что должен. Помните псалом Льюиса Хенсли?
– «Над языческими дальними странами бродит мрачная тьма», – процитировала Мейбл.
– Наверное, она потому такая мрачная, что нашему отцу Талливеру не представился шанс ее развеять, – импульсивно выпалила Рода.
Какая же дурашливая эта Рода, подумала Дейдре, словно сама собиралась флиртовать с отцом Талливером. Она была слишком молода, чтобы понять, что женщины в возрасте ее тетушки еще вполне могут интересоваться мужчинами. Ей предстоит прожить еще много лет, прежде чем у нее зародится ужасное подозрение, что этот интерес, вероятно, никогда не проходит.
– Наверное, я найду там непочатый край работы, – сказал отец Талливер, чувствуя, что слова Малькольма почти заставляют его броситься в штаб-квартиру миссионерского общества. – И, конечно, надо помнить про Беатрис.
– Бедная миссис Талливер. Может быть, нам стоит послать в санаторий цветы или фрукты? – предложила Мейбл.
С этой фразой разговор как будто преодолел все пороги и мирно перетек к приходским делам. После ужина Аларик оказался брошен с отцом Талливером и обеими хозяйками, а молодежь ушла в сад.
– Надо бы тебе показать Тому реку, – с нажимом сказал Малькольм. – Она главное украшение наших мест. Думаю, ему захочется прогуляться.
– Надо бы тебе показать Тому реку, – с нажимом сказал Малькольм. – Она главное украшение наших мест. Думаю, ему захочется прогуляться.
– Полагаю, они хотели остаться одни, – извинилась Дейдре, когда они с Томом спускались к дорожке вдоль берега.
– Вполне справедливо, наверное. Мне понравился твой брат. Отличный малый, как сказали бы в викторианском романе, – добавил Том быстро, поскольку это было любимое выражение Кэтрин и как будто нуждалось в объяснении.
– Не могу представить тебя с викторианским романом, – с сомнением сказала Дейдре.
– Я действительно редко их читаю. А вот и река, как раз в конце тропинки. Удобно, правда?
– Ну, для регаты очень даже недурно, но это не самый красивый участок реки. Хочешь, пройдемся по берегу?
– Пойдем.
Они молча шли по густой траве, то и дело спотыкаясь о кочки. Дейдре чуть впереди Тома, точно показывая ему дорогу.
Темнело, по ту сторону реки зажигались огоньки, придавая пейзажу романтически европейскую атмосферу.
«Вот тут молодые мужчины и женщины гуляют по ночам, и им дозволяются определенные вольности в некоторых формах поведения», – думал Том на свой отстраненный антропологический манер. Притянув к себе Дейдре, он почти церемонно повел ее к скамейке под кустом бузины, усеянным белыми, приторно пахнущими цветами.
– Я так тебя люблю, – вздохнула она. – Но ведь женщинам не положено говорить такое мужчинам.
– Даже не знаю почему.
Тому часто это говорили, и он никогда не мог понять, откуда у женщин этот почти суеверный страх выражать свои чувства словами. В конечном счете это не имело значения, хотя на ранней стадии романа могло вызывать беспокойство, и, разумеется, они, пожалуй, считали неразумным выкладывать все козыри в начале игры.
– Потому что любовь может быть… безответной. – Она нахмурилась старомодному словечку, которое ввернула, но почувствовала, как Том улыбается в темноте.
– На твоем месте я бы не волновался.
– Наверное, это, как говорят французы, про того, кто целует, и того, кто подставляет для поцелуя щеку.
– Тогда давай я тебя успокою.
Она правда очень милая, думал он, честная и без затей. С ней он возвращался на много лет вспять, она напоминала ему Элейн, его первую девушку, в которую он был влюблен дома, когда ему было восемнадцать. Кэтрин, будучи старше, была слишком сильной личностью и вечно пыталась заставить его соответствовать ее представлению о том, каким он должен быть.
– Пожалуй, пора возвращаться, – сказала Дейдре, уловив, что он витает мыслями далеко.
– Давай посидим еще немного. – Он пригладил ее волосы, растрепанную хризантему. – Тебе тут плохо?
– Совсем нет…
Тут она вспомнила, что последний раз целовалась у реки в тот самый день, когда познакомилась с Томом. Бедный Бернард, что, если он вдруг сейчас объявится? Но здесь она его видела обычно в дневные часы, когда он натаскивал гребную восьмерку клуба, ездил на велосипеде или выкрикивал в мегафон загадочные формулы гребцов.
А Тому запах бузины напомнил о детстве. Наверное, в саду у них рос этот куст. Пруст, подумал он, вот что сказала бы Кэтрин.
Они медленно возвращались, держась за руки, и Том говорил о своих планах.
– В конце августа я поеду домой и, наверное, останусь на несколько дней.
– Да, твоя мама захочет, чтобы ты побыл с ней, – послушно сказала Дейдре.
– Пожалуй, да, но она не из тех, кто выставляет напоказ свои чувства, и мой брат все время там.
– Что не вполне одно и то же, – ласково заметила Дейдре.
Они уже подошли к домам и той части берега, где местные жители наскоро выгуливали собак перед сном. Навстречу им направлялись две фигуры, за которыми на некотором расстоянии плелся старый толстый терьер. Мужчины обсуждали Большой турнир по крикету. Внезапно Тому ужасно захотелось оказаться рядом с ними, идти в темноте и вести мужской разговор подальше от льнущей приторной сладости любви или – еще лучше – дома за пишущей машинкой и диссертацией. Ведь конец уже виден, и тяжкий труд все-таки будет завершен. Внезапно радостно сжав Дейдре руку, он прибавил шагу.
– Это мистер Лоувелл со своим псом и мистер Дулк, что живет напротив нас, – сказала Дейдре, тоже поторапливаясь. – Не хочу останавливаться и с ними разговаривать.
Когда они повернули на ее улицу, в теплом ночном воздухе поплыли звуки виолончели – округлые и изысканные.
– Это мисс Каберлейдж, – объяснила Дейдре. – Она играет в оркестре, и часто слышно, как она репетирует.
Они немного постояли, слушая и глядя в небо, на котором четко выделялись силуэты радиоантенн.
– Почти красивые, – сказал про них Том. – Символ эпохи, в которую мы живем.
– Как и миссис Лоувелл, выставляющая хлопья к завтраку, – подхватила Дейдре, когда они проходили мимо соседского дома.
В незашторенные окна было видно, как хозяйка накрывает на стол, ставит цветные пластмассовые миски и достает из буфета гигантские пакеты хлопьев.
– Жизнь продолжается, – задумчиво произнес Том.
– Да, наверное, утешительно видеть, как люди занимаются обыденными делами.
Дома мама тоже скорее всего накрывает к завтраку, а потом тетя тихонько прокрадется вниз посмотреть, все ли она правильно сделала. И делать это они, вероятно, будут до конца своей жизни.
13
И для Кэтрин жизнь тоже продолжалась, впрочем, она и сама знала, что так будет. О жизни она думала как о давней подруге или, возможно, надоедливой престарелой родственнице, настырной, стучащейся, льнущей, никогда не оставляющей ее в покое, наделенной властью дарить мгновения счастья, но в настоящий момент на них скуповатой. По всей вероятности, дух радости из стихотворений Шелли, который приходит так редко, был иного порядка – вроде красивого молодого человека, которого Кэтрин в настоящее время не могла себе представить. Она встречалась с редакторами, писала статьи и рассказы, а по вечерам читала своих любимых унылых поэтов: Харди, Мэтью Арнольда и малых викторианцев. Она даже нашла в себе силы взяться за Достоевского. Часто она тосковала, что у нее нет скучной подруги, с которой можно провести день на дневном спектакле или расхаживая по магазинам, а после приятно посплетничать за чаем. Среди ее знакомых было больше мужчин, чем женщин, и почему-то ей казалось, что их общество будет менее утешительным, чем женское.
Однажды утром она бродила по большому магазину, который нравился ей тем, что вызывал ассоциации с чем-то старым и респектабельным. Как раз в такое место могла бы ходить за покупками, приехав в Лондон, мать Тома, или могли бы собираться чиновники колониальной администрации, которые, много лет проведя в одиночестве буша, и теперь искали бы убежища от мишурного блеска Оксфорд-стрит. А потому она даже не удивилась, когда, лениво бредя по первому этажу, наткнулась на группку людей, которые пили кофе в плетеных креслах, и в одном из них узнала Аларика Лидгейта. С их первой встречи она несколько раз его вспоминала, поскольку ее привлекли его странность и очевидное одиночество. И вот он сидит один и читает журнал, который, судя по названию, имел какое-то отношение к той части Африки, где он провел одиннадцать лет.
– Надо же, мистер Лидгейт! – воскликнула она, останавливаясь у его столика.
Робость не числилась среди ее недостатков, и она очень даже намеревалась сесть к нему.
– Мисс Олифент. – Так, значит, он помнит, как ее зовут. – Какой приятный сюрприз! Выпьете со мной кофе?
Кэтрин заметила нерешительную улыбку, скользнувшую по рубленым чертам истукана острова Пасхи.
Заказали еще кофе и шоколадных бисквитов. Устроившись поудобнее, Кэтрин достала портсигар.
– Что читаете?
– Так, просто одна моя статья… Две опечатки, так неприятно… Но уверен, вам не слишком интересно. – Закрыв журнал, он положил его на свободное кресло.
– Зависит от того, о чем она, – честно ответила Кэтрин. – Думаю, вы могли бы помочь мне кое с чем, о чем я как раз пишу.
– Вот как? – Он посмотрел на нее подозрительно, точно подумал о сундуках с заметками у себя на чердаке.
– Да, я пишу рассказ о человеке, который только что вернулся из Африки. Я сделала его охотником на крупную дичь – сафари вроде бы подходит для читательниц моего толка. Естественно, герой должен вспоминать о стране, где побывал, и я задумалась, а не слишком ли дикие мысли вкладываю ему в голову.
– Боюсь, тут не мне судить, – сказал Аларик. – Мне не хотелось бы гадать, какие мысли приходят в голову охотнику на крупную дичь.
– О, я совсем не это имела в виду. Понимаете, у меня он сидит в гостинице в Западном Кенсингтоне, вспоминает шум дождя в мангровых зарослях или смеющиеся лица женщин, которые несут с полей ямс, а на самом деле за окном английская морось и серые, замкнутые лица пожилых дам в фойе. Понимаете, о чем я?
– Пожалуй, даже слишком хорошо. – Он рассмеялся, но без особого веселья.