«То ли еще будет, детка, с твоей жаждой изменять мир. Уже такая трещина по Земле пролегла, никакими прусиками[9] не залатаешь…» – думала Фея.
– …только так можно найти и по-настоящему увидеть, что собой представляет этот мир. Увидеть красоту! – продолжала Белка.
«Это уже вызов, крошка».
Вслух Фея сказала:
– Красоту можно увидеть во всем. И разочарование, и любовь, и смерть. В разной последовательности.
Белка испуганно посмотрела на свою спутницу. Фея ободряюще засмеялась:
– Вы еще не поняли – мир принадлежит вам. Уже завтра вы сможете получить все что хотите. И красоту, и любовь.
«И смерть».
– Смотрите. – Фея показала рукой на реку.
Река как река – уныло и беспорядочно плескались серые весенние волны. Вдруг прямо перед девушками образовалась полоска воды шириною два метра – обозначившаяся поверхность оказалась по-озерному гладкой. Прошла секунда, и эта полоска превратилась в ледовый мост или понтон, замерзший поперек Москвы-реки. Лед прозрачный, толщиной несколько сантиметров. Он ни к чему не крепился, но прочно лежал в воде. На него закатывались слабенькие волны.
Фея сбросила свои красные кроссовки, с ужасом обнаружила дырку на носке. До того, как Саня подарит ей новые, оставались ровно сутки.
Не раздумывая, голыми ногами ступила на лед. Лед был скользкий, обжигающе холодный. Повернулась к Белке:
– Все еще не верите, что ваша жизнь может быть содержательнее, чем эта туристическая повседневность?
«Содержательность – хороший крючок для любого, разводной ключ для абитуриента, студента, гастарбайтера и начинающего наркомана».
– Иди за мной.
Лед прогибался, качался под ногами, перекатывающиеся волны согревали холодеющие ступни. Когда дошли до середины, на скользкой холодной поверхности возник внушительный слой теплого песка. Песок получился мелким, легким, морским. По краям ледовой дорожки его слизывали волны. Вокруг порхали гигантские бабочки.
Внезапно полоска льда оторвалась от берега и медленно поплыла прочь от палаточного городка. Балансируя, Фея развернулась лицом к Белке. Нежно взяла обе ее руки:
– Ты бы могла сделать так, чтобы волны расступились. Ты бы могла увидеть всю красоту этого мира. Ты бы могла сама ее конструировать.
Ледовый понтон остановился в камышах. По теплому песку они сошли на берег и обнаружили там свою обувь (дырка на носке, конечно же, не испарилась). Белка потрясенно молчала.
«Теперь, когда она захочет менять правила, ее не остановить. Такого наворошит – нарочно не придумаешь: царство иллюзий в царстве иллюзий».
– Вот телефон моего старшего брата – ходячее хранилище знаний. Жак Паганель в кубе. Он первый пилот самолета, на котором вы завтра полетите. Вы когда-нибудь видели небо из кабины пилотов? Организуем. Завтра в 11.00. Домодедово. Найди себя, и будь что будет!
Белка хлопала глазами ей в спину. Можно не сомневаться – перспектива обворожила. Эта черноглазая авантюристка уже сейчас начнет ломать свою действительность. И не остановится на малом – уже к вечеру станет королевой пампасов, Индигирки или Килиманджаро и никогда больше не выйдет из своей палатки. Иллюзии лучше жизни и смерти.
Чайф: «С войны»
Дождь вылизал асфальт до жирного блеска. Кратер не спеша приближался к «Воробьевым горам». Как всегда перед операцией, в памяти всплывали картинки прошлого. Беспокоило самое неприятное – выпускной вечер тысячу лет назад. В окружении нескольких очень нетрезвых поклонников звезда их класса Юля Вирцева танцевала в фонтанах на Поклонной горе. Юля всегда предпочитала рослых стройных кавалеров. Леха был сутулым, низеньким и неуверенным тихоней. Рассвет, крики одноклассников, череда неудач позади, неизвестность рука об руку с разваливающейся страной.
В восьмом классе он убедил себя, что Юля очень подходит ему, а он ей, – она была единственной знакомой девушкой, которую он мог без труда взять на руки и протащить несколько километров. Такой сюжет он воображал, планируя их непредотвратимое сближение («Наша судьба», – думал об этом Леха). Ни разу между ними не произошло ничего, даже отдаленно напоминающего его фантазии.
Какой-то козел кокнул бутылку пива. Осколки лежали на дне фонтана среди извергающихся столбов пенистой воды. Юлька до мяса разодрала обе ступни. Мокрая, как рыба, она лежала на руках вытащивших ее пацанов. Лицо исполосовано ручейками туши. Кровь заливает мрамор. До того момента Леха не мог представить, что из человека может вылиться столько крови и слез. Как хорошо бы и поныне оставаться в этом блаженном неведении.
Вокруг, истерично крича друг на друга, паниковали пьяные одноклассники. Сквозь ошметки мяса, утыканные бутылочным стеклом, размеренно пульсировала кровь. Леха знал, что делать. Он присел на колени у бордюра фонтана, вытащил осколки, перевязал ноги своей рубашкой.
В ближайший травмпункт Юльку провожали всем классом. Всю дорогу статный красавец Никита легко нес ее на руках. Она нежно обнимала его за шею и прижималась к щеке заплаканным лицом. Леха кутал свое щуплое тело в чью-то мокрую шаль, издалека созерцая картинку своей фантазии, свершившейся не с ним. Рядом с Юлькой всегда будет гордо вышагивать конкурент. Ее предпочтения не омрачатся знанием о том, что Леха готов отдать за нее жизнь. В отличие от всех других. Что такое Лехина жизнь? Жизнь – всегда борьба, утраченные иллюзии, кровь и несправедливость.
Почти столь же часто память пучило бытовой зарисовкой. Этот случай произошел в подъезде его дома. Лехин сосед, хачик Эльдар, регулярно воровал у другого соседа, Ромы, почту. Рома установил в почтовом ящике капкан – четыре бритвенных лезвия. Кратер встретил Эльдара на месте неудавшегося преступления. Подушечки пальцев покрывали ровные порезы – слепо тыкаясь в нутро ящика, Эльдар не сразу почувствовал боль.
Хачик стоял и нянчил свою руку. На лице – высшая степень недоумения. Он никуда не хотел уходить, пока не постигнет свершившегося. Кровь по пальцам текла в ладонь…
После того как число подобных воспоминаний превысило десяток, Кратер стал коллекционировать свои и чужие страхи.
King Crimson: «Epitaph»
Фея возвращалась в Москву.
В долгом яростном споре с самой собой она победила себя, обрушила на плечи еще одно тяжкое соображение: «Все произошедшее в Полушкино иначе как убийством назвать нельзя».
«Не надейся, что ты дала ей больше, чем у нее есть, – убедила Фея себя. – Эта авантюристка – прекрасна. Целеустремленная, цельная, веселая. А ты – сволочь. Хмурая и злобная. И даже более мертвая, чем уничтоженная тобой девочка. Ага».
Носки мокрые, в кроссовках хлюпает вода. Подошла к рельсам. Издалека свистела электричка из Можайска. Девушка долго концентрировалась на том, как ей плохо, как она ненавидит. Электричка пролетала мимо. Фея смотрела в замызганные окошки, за которыми не разглядеть мерзких людей.
Потом бесстрашно шагнула к гремящему составу. Ветер надеялся затянуть ее в воздушный поток, уносящийся вместе с поездом к Москве. Земля под ногами испуганно дрожала. «Ан-на Каре-нина… Ан-на Каре-нина…» – обдавая жаром, гремели колеса.
Ненависть, прежде всего к себе самой, – единственное надежное лекарство, – заменила ей страх.
Фея сжала руку в кулак, выбросила вперед и вверх, чтобы достать до зеленого корпуса электрички. Она дотянулась до грохочущего железа, контуры которого туманились из-за скорости. Ей должно было оторвать руку. Вместо этого вагон, в который она неуверенно ткнула кулаком, сильно накренился. Пролетев по инерции несколько метров, он начал опрокидываться на противоположную сторону железнодорожного полотна. Завизжали тормоза. Шум, грохот, лязг.
Сильнее всего пострадала часть состава, следующая за перевернувшимся вагоном. Голосили женщины, орали дети. На насыпь вываливались окровавленные люди, бежали куда-то спасать раненых.
«Самое сложное – менять судьбы других людей», – говорил дядя Викентий.
«Я легко научилась этому. Не просто менять – останавливать пульсирующие инерцией судьбы. С полпинка. На скаку! И нет мне равных ни по ярости, ни по безысходности. Пусть моя состоявшаяся смерть станет всему оправданием».
Покореженные вагоны развернуло поперек рельс. Осколки битых окон, слезы, груды разорванного, как бумага, металла. Нет ничего страшней. Нет ничего прекрасней.
«В мире реальном твое зверство отзовется какой-нибудь катастрофой. Мертвых и работы тебе точно прибавится, – обреченно думала Фея. – Что ж, я готова к подвигам. Уничтожать покойников – самый отчаянный, самый безжалостный героизм, которому, наверное, нет прощения».
Фея возвращалась в Москву, чтобы участвовать в операциях по нейтрализации крайне активных фантазеров, разрушающих миры иллюзиями.
Она возвращалась, чтобы на Пушкинской площади встретить Саню.
Чтобы влюбиться и окончательно исчезнуть.
Чтобы влюбиться и окончательно исчезнуть.
Агата Кристи: «Легион»
Ощущение страха иррационально. Его не нужно привязывать к логическим объяснениям. Беспокоят не сюжет, не связь событий, а образы, которые промелькнут в темноте спальни. Содержательное описание теряет свойства первозданного ужаса.
Любимый страх Кратера – лифты. Падающие. Подпрыгивающие. Останавливающиеся. В которых не хватает воздуха и гаснет свет. Самое страшное – будничность. Просто день, просто выход из дома. Лифт опускается, открываются двери – а за ними полумгла огромного бесконечного подвала с земляным полом, бесформенными конструкциями во мгле, на периферии зрения. Потолок, стены, все дневное, прочное, за что можно было бы зацепиться взглядом и начать отсчет нового пространства, – отсутствуют. Здесь не хочется оставаться, но кнопки мертвы. Только ты и темный подвал. Двери не закроются, лифт не уедет. Обреченный человек и тьма еще долго будут вглядываться друг в друга. Пока бессилие и безысходность не возьмут верх, и он не шагнет ей навстречу, понимая – выхода из забвения уже не найти, надеясь очень быстро потерять сознание, когда повстречается с первым монстром из этого незнакомого, ужасного мира. Горящие глаза, кровавая пасть, метания в темноте… Конец.
Другой страх – ощущение чужого в квартире, на даче, в любом замкнутом личном пространстве. Особенно продуктивен этот страх вечером или ночью, когда человек один дома, все двери заперты, никто не может войти. Он моется под душем, и его настигает не звук, а ощущение шорохов или шагов. Жертва выключает воду, прислушивается, не слышит шагов Чужого, предчувствуя – сейчас в ванной погаснет свет. И рано или поздно ей придется открыть дверь и встретиться с ужасной неизвестностью.
Тысячи страхов связаны с детьми, со смертью, с сексом…
Самым привычным страхом для Кратера стало болезненное подозрение, что кто-то мерзкий-злобный наблюдает за ним, знает, даже предчувствует все его мысли, и в этом знании нет ничего снисходительного, прощающего, созидательного. Из-за этого типа ни одна живая душа, способная понять, не узнает о том, каким был Кратер.
Eurythmics: «A Whiter Shade Of Pale»
Фея металась по комнате и орала на Викентия Сергеевича, будто он был в этом виноват:
– Я-то думала – он моя иллюзия! Удивлялась, какого парня выпросила себе у вечности! Оказалось – Саня вообще не подчиняется никаким законам! Пропал, как Сергей Бодров в Кармадонском ущелье! Моя хозяйка говорит: «Ни разу его не видела». Я ей: «Ты чего, старая! Он здесь дневал и ночевал!..» Упирается: «Не было никаких мужиков!» Хоть тресни!
Викентий Сергеевич горбился над столом, ниже и ниже наклонял голову над черной поверхностью.
– Я думала, в один прекрасный день засну с ним – и не проснусь. Уйду счастливой…
Она думала, что прижмется к нему, обовьет телом и забудет все мысли, кроме одной: «Так будет всегда – не надо ни просыпаться, ни говорить, просто млеть от бесконечных прикосновений…»
Надеялась, это ощущение станет ее вечностью.
– Что вы чахнете, как Кощей? Я помогала вам? Помогала. Теперь будьте любезны понянчиться со мной. Найдите Кораблева! Я по Москве бегать устала. Я уже не только указатели, но и людей плохо вижу…
Викентий Сергеевич горько вздохнул:
– Боюсь, это очень сложно…
– У вас все сложно. Намекните, где шукать, – я поставлю раком этот город!
– Намекаю: я – не справочное бюро. Может, твой Саня в Сомали улетел. Или его очень надежно спрятали дружки-альфонсы. Или он такой же покойник, как мы с тобой, и сейчас преспокойно исчезает среди иллюзий.
– Живой он! Вот его письмо, – возмутилась Фея (она отчаянно хотела узнать слова, спрятанные в предательской белизне бумаги).
– Угу, – скептически откликнулся Викентий Сергеевич.
– Не может быть, чтобы он провалился сквозь землю!
– Угу, – повторил шеф. – Чисто теоретически, я готов поверить даже в то, что он нарисовался здесь из мира живых. Туда же и сгинул. Или ты на недельку выбралась туда. Сейчас такие случаи должны происходить всё чаще и чаще.
– Почему это? – спросила Фея, вовсе не желая, чтобы ее вновь поучали.
– Человечество создавалось не для того, чтобы копить жирок. Человечество – поле экспериментов Бога с самим собой. Жизнь и смерть – уникальные сообщающиеся сосуды, словно специально придуманные для опытов над людьми. Наш мир больше не может оставаться таким, какой он есть. Бог, – Викентий Сергеевич произносил слово «Бог» так, словно извинялся, – рано или поздно перетасует карты и сдаст снова. Возможно, то, что наши миры уже стали ближе, – это как раз новая пересдача.
– Что будет, если пуповина между мирами укрепится? Будем ходить в гости?
– В любом случае произойдет катастрофа. Миры создаются ради потрясений, чтобы стать интереснее для… кхе-кхе… Бога. Это условие продолжения жизни на Земле.
Фея задумалась: что может быть кошмарнее заточения в полутемной пыльной комнате и знания, что мир исчезнет, обернувшись космической, но беззвездной чернотой?
Унылое постукивание невеселых слов Викентия Сергеевича возвещало – все не только может, но и обязательно будет хуже. Ждите-ждите-ждите. Обратный отсчет до катастрофы пошел на часы.
Metallica: «The Unforgiven»
Поскольку чаще всего ему приходилось выступать в роли чужого кошмара, Кратер эффективно использовал свою коллекцию. Самый лучший трюк – появление Чужого.
Кирилл раздобыл магнитный ключ от пентхауса, в котором обитал Саня. В лифте Кратер сбросил экипировку МУП «Стрижи» и остался в одной гавайке и шортах. Уже составился план отхода, хоть это и не совсем в его правилах – обычно он готовил операцию, словно после ее завершения нет необходимости рассчитывать на продолжение жизни.
Остановился в холле, уставленном пальмами. Прислушался. В любом деле самый ответственный момент – последний шаг перед встречей. Он определяет расстановку сил, диспозицию будущей схватки, решает судьбы людей, вступивших в противоборство. Это всегда самые важные секунды в жизни («любимые» – назвать у Кратера не повернулся бы язык, но, безусловно, удовольствие он испытывал), развилка, современная иллюстрация рока военных лет: «На этой дороге они разделились на живых и мертвых…»
Дважды в жизни в него стреляли сразу, как только замечали. Предчувствия третьего раза не было. Он достал «Стечкина» из наплечной кобуры.
Свет зеленой лампочки не дотягивался из холла до нутра хором, с трудом вырвав из тьмы контуры дверных проемов, высоких потолков, островков мебели. В глубине лабиринта комнат шумела вода. Кратер на носочках приблизился к ванной. Шум мешал улавливать шорохи. Спина горбилась, ожидая пули из темного угла.
Из ванной слышалась песня «Всегда быть вместе не могут люди» в самом ужаснейшем из всех возможных исполнений. Кратер толкнул незапертую дверь, по ходу подумал: «Или я уже десять раз попал в ловушку, или это первый непуганый владелец пентхауса…»
Саня Кораблев лежал в джакузи, над которой поднимались сугробы пены, – на голове наушники, глаза закрыты, одна рука дирижирует в воздухе.
Чтобы не попасть в сектор обстрела (может, под водой «Узи»:)), Кратер опустился на колени. Через секунду он был уже у края джакузи. Он никогда не грешил улыбкой победителя, но сейчас внутренне усмехнулся – партия, издалека казавшаяся крайне сложной, сыграна.
Он направил «Стечкина» в безмятежное лицо Кораблева. Саня медленно открыл глаза, кивнул, приветствуя Кратера, дружелюбно улыбнулся. Затем произошло неожиданное – свет в ванной погас, оставив белые круги в образовавшейся перед глазами тьме.
У Кратера осталось ровно мгновение, чтобы решить – стрелять или не стрелять в лицо своего клиента.
Elton John: «The One»
Викентий Сергеевич уговаривал ее взяться за дело.
– Не хочу, – отвечала Фея. – Хочу лежать дома и тупо хлопать глазами.
– Сколько ни хлопай, вся неуспокоенность и горечь сомнений останутся с тобой.
– Плевать. Я уже умерла. Сейчас готовлюсь проделать этот фокус еще раз.
– Твои разрушающие чувства никуда не денутся. Когда ты исчезнешь, их будет чувствовать – их уже чувствует – каждый из ныне живущих.
– Втройне плевать.
– Что за жлобская привычка думать только о себе?
Все-таки он уговорил Фею помотаться еще за одним рекордсменом жизни (девять месяцев и три дня).
Уломал не деньгами – материальные ценности уже не впечатляли. Буркнул:
– Метнешься по белу свету, авось, наткнешься на своего Дон-Жуана Ламанческого…
Прокряхтел вслед:
– Я же говорил… кхе-кхе… любовь разрушает… Уничтожает. – Он поморщился. – Тем более, когда ею занимаешься всерьез…
Фея обернулась, посмотрела пустыми глазами:
– Вы много о чем вещали, плешивый вы мой. Что с того?
Викентий Сергеевич грустно затряс головой: