Заглянула в дневник Викентия Сергеевича. И вдруг словно пелену сняли с глаз – она умудрилась увидеть упрятанные там буквы, выхватила строки: «Даже я не был так категоричен, как она… она уходит еще более несчастной, чем пришла в этот мир… девочка моя, неужели ты так и исчезнешь, черствая как сухарь, нерастаявшая и одинокая?»
Она не смогла понять, что это про нее – как бы ни был далек Саня, нерастаявшей и одинокой Фея себя не чувствовала.
На другой странице оказалось предсмертное послание Викентия Сергеевича: «Я знаю, тебе плохо, но наберись сил, выполни последнее задание, помоги уйти еще одному умершему».
Буквы прыгали, не складывались.
«Помощь прибудет. Ага!» – решила Фея.
Захлопнула – больше читать не хотелось.
«Даже в преддверии завершения моей не очень веселой баллады меня не устают баловать просьбами, откровениями и загадками. Достали!»
Серая пелена вновь сгустилась перед глазами.
Если бы сейчас перед ней материализовался Саня Кораблев, Фея бы его не узнала.
«Обреченность – вот моя сила. Обреченность – вот моя свобода», – подумала Фея и решила, что, прежде чем направится в Кремль, она совершит поступок, который панически откладывала весь этот месяц.
Боялась больше, чем смерти.
Сансара: «Через слова Зима»
Голова Кратера уже бездумно плавала по волнам безбрежной речи Шамана. Костя заканчивал:
– …из-за этой божественной трещинки мы все, пусть изначально чуть-чуть, но неисправимо испорчены. Из-за нее же мы все, даже на глубине неисправимой пошлости, чуть-чуть прекрасны.
Кратер дернул плечами:
– Всё? Усыпил. В чем мораль? Уже сто первый раз допытываюсь: где порхает «не моя Фея» в диалектическом многообразии наших миров? Как ее искать?
– Искать ее бесполезно. Сейчас надо терпеливо ждать конца…
– Надеюсь, это не намек на изначальную гомосексуальность мироздания?
– Ха-ха!.. У меня есть все основания считать, что нас ждут великие изменения. Мир мертвых – ошибка. Он мог сделать нас почти равными Богу. Мы должны были развоплощаться по мере достижения духовного совершенства. Однако люди не воспринимают смерть как дополнительный шанс. Не находят в смерти просветления и умиротворения вечностью. Они еще больше калечат размягченные смертью души. Мир мертвых стал катастрофически близок. Если этот нарост с мира живых не удалить – конец всему.
– Парень, ты крут! По-твоему, Господь вот так запросто начнет выключать миры? Миллиарды жизней?
– В чем трагедия? Ценно только то, что уникально. Все остальное – пластилин. Миры идентичны, содержат почти одинаковую информацию. Главное, чтобы сохранилась хотя бы одна копия…
Кратер хмыкнул:
– Но меня же обесточат. Меня не будет!
– Что есть ты? Твои чувства, твои мысли, даже твое тело сохранится – значит, сохранится и сам индивидуум.
– Тебя не переспорить…
– Разочарования в человечестве нелегко исцелить. Нам давно нужен обещанный Судный День, который встряхнет то, что потеряло возможность развиваться. Нельзя дальше бултыхаться в этой тине и из нее же хлебать.
– Алё, Костян! – снова перебил Кратер. – Ты славно грузишь, но я – банально рационален. Чтобы мне сейчас дослушать тебя и поверить, требуется чудо. Все просто. Меняю чудо на пожизненное поклонение. Нормальный библейский бартер.
Костя искренне удивился. Присел, халат распахнулся до тронутых сединой лобковых волос.
Кратер продолжил:
– Помнишь, как Морфиус втирал Нео, что мир вокруг – фуфло, а потом продемонстрировал правду? Мне нужно что-то вроде этого.
Костя развел руками:
– Наш мир материален. Я не смогу натянуть глаз на жопу.
– Тогда до свиданья. – Кратер встал. – Насколько я понимаю, деньги тебе не нужны. Не провожай меня. Пока дойду до двери, постараюсь забыть ахинею, что ты мне наплел.
– У тебя ленивый мозг, – сказал ему в спину Костя. – Не разрешаешь расшевелить извилины.
Кратера никогда прежде не упрекали в тугодумии.
– Действуй. Побежишь за утюгом?
– Я даже дотрагиваться до тебя не буду. Закрой глаза, я попробую передать фрагментик своего знания.
Кратер зажмурился.
Костя забубнил:
– Мне нужно помочь. Представь нашу голубую планету. Какой-нибудь уютный закоулок. Или Вселенную. Теперь…
Он причитал что-то еще, но Кратер не слушал. Образы медленно вычерпывались из памяти. В основном, это были красивые картинки, которые вывешиваются на компьютер как фон или заставка («Обои», – вспомнил название Кратер). Кошки, рыбы, звери, водопады, горы, киты, льдины, любые завораживающие фотографии – память услужливо предлагала варианты.
Промелькнул образ Вселенной – примерно такой же, какой изобразили голливудские «натуралисты» в блокбастере «Люди в черном». Этот образ надолго задержался перед его внутренним зрением. Вращаясь, меняя краски, поблескивая галактиками.
Вдруг все выключилось. В воображении возникла такая же темнота, на которую можно поглазеть с другой стороны плотно задернутых век.
– Не открывай глаза! – откуда-то издалека заорал Костя Шаман.
Кратер попытался включить память, вытащить из ее загашников любой образ – пистолета, биг-мага, собственного члена, голой таиландской бабы, Саддама Хусейна или Махатмы Ганди.
Воображение не подчинялось. В голове царила ночь, на которую наползала еще более темная тень мысли: «Ведь я не чувствую ни ног, ни рук, не ощущаю себя ожидающим чуда в дверном проеме кухни в Медведково».
То, кем сейчас стал Кратер, растворялось единственно возможной правдой. В первое мгновение эта правда ощущалась легкой, объяснимой, небольшой частью Кратера. Через долю секунды Кратер и Правда стали величинами почти равнозначными. Наконец, противостояние завершилось единственно возможной комбинацией – Правда заполнила все мысли, все ощущения Кратера и достигла размеров только что исчезнувшей Вселенной.
Правда имела бездну смыслов и граней, но могла довольно точно быть сформулирована самой первой мыслью, которая взорвалась и заполнила все вокруг: «Вселенную выключили».
По сравнению с образовавшейся темной тихой пустотой знакомая, обжитая, бесконечная Вселенная, ее девяносто шесть процентов неисследованной темной энергии, ее грандиозный божественный замысел да и сам Бог, по-детски неловко прячущийся во всех интерьерах жизни, вспомнились домашними и логичными, как лампочка на 60 ватт. Вселенная не исчезла, не свернулась в микрочастицу, не обратилась черной дырой. Ее не стало вместе с мириадами простых, приятных и непостижимых вещей, вращавшихся на невообразимом пространстве невообразимое число лет.
Поэтому нельзя вспомнить Мавзолей, Николь Кидман, вкус пива. Нельзя почувствовать, заорать, открыть глаза. Ничего этого не было, нет и не будет. Вот-вот исчезнет и эта, чудом сохранившаяся мысль, называющая себя уже непонятным, уже бессмысленным, агонизирующим словом «кратер». Еще мгновение – не станет ни этих букв, ни мыслей. И даже чернота, все еще густеющая вокруг, исчезнет.
Ирина Богушевская: «Пароход»
Она отправилась к родителям. Не ухватить, что творилось в душе, в голове, повсюду в теле. Дрожащие коленки, дикий сумбур слов. Сквозь топь безнадежного: «Они умерли… их похоронили… их давно нет… материальность мира незыблема… все, что произошло там, повторилось здесь… смерть нельзя обмануть…» – всплывало: «Умоляю… еще один раз… глазком… спасение для моей заканчивающейся загробной жизни, для моей неуспокоившейся души… мама…»
Кого просила? Всемогущую себя или Всемогущего Бога?
Она и сама не знала. Она умирала от страха. Она умирала от надежды.
На пороге ее встретила постаревшая, поседевшая мама. Вспыхнувшие от радости глаза переполнись слезами. Фея рыдала у нее на груди:
– Мама, мамочка, прости!.. Прости меня!..
Они еще долго плакали и прощали друг другу обиды. Забывали.
Потом сидели, пили чай. Мама говорила о здоровье, о папе. Фея – о колоссальных успехах на работе. Казалось, готовая оборваться иллюзия входит в новое, прочное русло.
Каждая мелочь до боли знакома – кухня, все еще неотремонтированные комнаты, морщинки на мамином лице. Не сосчитать, сколько новых добавилось. Немыслимо думать о том, что все это может быть ловко подстроенной ловушкой сознания.
– Вернешься к нам? – спрашивала мама. – Мы с отцом жутко скучаем. Глупо ведь получилось…
Мать умоляюще смотрела на Фею.
– Конечно, вернусь, мамочка! – Фея улыбалась, не желая чувствовать, как в глубине веет холодом.
«Конечно, вернусь, уже немного осталось, последнее задание…»
Пришел отец. Глаза – как у больной собаки. Моргает, силится сдержать слезы. Обрадовался до заикания, засуетился.
Вечером, пока мама готовила ужин, а папа гудел какую-то прекрасную, пребанальнейшую историю, Фея пошла перебирать свои вещи.
Она доставала из ящиков, снимала с полок старые дневники-тетрадки – не разобрать ни строчки. Впрочем, она не сомневалась – там не осталось ничего содержательного, ничего, что она готова вспомнить. Просто дрожащий пульс чернил. Зачем нужны слова душе на пороге бессмертия, не приспособленного удерживать человеческую память?
Запятые, точки, крючочки.
Когда Фея вернулась на кухню, красное предзакатное солнце било в окно. Квартира вымерла. На кухонном столе две чашки. Фея дотронулась до одной – холодна как лед.
Фея поняла, что еще мгновение – и она навсегда останется здесь. Под лучами пересыхающего солнца, в бесконечном ожидании давно умерших родителей. Ее существование свернется вокруг нее в двух маленьких, давно опустевших комнатках. Желание дождаться станет ее вечностью.
Она поцеловала портреты мамы и папы, развешенные в коридоре, и выбежала из квартиры. Теперь уже навсегда.
Она смогла прикоснуться к тому, что давно обернулось смертью. Она сделала все, что хотела. Но силы вновь не почувствовала.
U2: «Hold Me, Thrill Me, Kiss Me, Kill Me»
Кратер очнулся в гостиной у Шамана. Он долго осматривал стены, песочные часы, свет за окном. Судя по красным всполохам заката, пролежал он немало. Ничего не болело, голова не кружилась. Неужели ему когда-то хотелось пить, есть? Тело – пустая никчемная лохань. Кратер напряженно соображал, отчего же ему так плохо. Зудящая тяжесть в центре груди – сгусток нехороших, почти похмельных ощущений не трансформировался в слова. Слова прозвучали бы банально: «Как бы ни было хорошо вокруг, я знаю, что все плохо и будет только хуже… И вообще, за этот мир я не предложу вам даже таблетку нозепама».
Все следующие мысли только увеличивали тяжесть. Кратер понял, что истощающие чувства, тупо пульсирующие в груди, не покинут его до самой смерти. Смерть стала казаться простым, легким, почти приятным выходом из складывающегося положения.
Память о наваждении, которое Кратер испытал на пороге кухни, тускнела, приобретая бытовую близость, словно тиражируя всем органам привычку, уверенность – апокалипсис либо уже случился, либо обязательно случится (как о чистке зубов или вдохе сигаретного дыма).
С этой уверенностью предстояло жить.
Вошел Костя со стаканом воды. Кратер молча взял, выпил, кивнул.
– При любом раскладе Фею ты не найдешь, – первым заговорил Костя.
– Ты не первый, кто об этом говорит. Ты не первый, кто ошибается, – кротко поведал Кратер.
– Ее уже не спасти. – Костя чуть-чуть подумал и добавил: – Во-первых, во-вторых и в-третьих: оттуда – не возвращаются. В-четвертых, мир усопших должен исчезнуть. Зачем они нужны, если есть точно такие же? Если пуповину между мирами не перегрызть, через некоторое время во Вселенной останется горстка людей, не выпутавшихся из собственных иллюзий.
Кратеру не было никакого дела до других людей.
– Я могу твой рекламный ролик продемонстрировать другому скептически здоровому человекообразному? – хрипло спросил он, мысленно лелея надежду убедить Кораблева в том, что увиденный кошмар заслуживает уважения.
– Отдельные мысли и чувства, тем более саморазрушительные, очень легко транслировать, – ответил Костя.
И показал пару приемчиков.
На прощание Шаман повторил:
– Никогда не видел тех, кто вернулся оттуда… – И выпучив глаза шепотом похвастался: – Я – то самое невероятное исключение.
В ответ Кратер громко и сухо сознался:
– Единственный смысл всего, что мы совершаем в жизни, – в том, чтобы делать исключения обыденными и привычными.
ABBA: «The Winner Takes It All»
Несмотря на потрясения, Фея старалась оставаться прямой как графитовый стержень.
Если стояла, казалось – из-под ног невидимой выныривает земная ось и ищет свое продолжение в спинном мозге девушки. Если шла (гвардейская осанка, задранный подбородок) – можно было c жалостью наблюдать, как она тащит эту ось за собой, разрывая плотные, незримые слои мироздания.
Сколько их, невидимых, неизвестных и несчастных атлантов, зацепившихся за жизнь и время, не позволяя этим хлипким конструкциям обрушиться в тартарары? Сколько их, не чувствующих под собой ног, но упорно продолжающих существовать? Переставших узнавать смерть, уставших пугаться кризисов, эпидемий, войн, разрушений, атомных бомб, увяданий империй, потому что узнали – для исчезновения Вселенных достаточно мгновения. Один миг – и сотни миров перестанут быть. И не останется ни праха, ни пепла, ни вечной тьмы, из которой они возникли.
Сколько их, неслучайных, но без срока и судьбы, не замечая перешагивающих из одного мира в другой?
Фея как раз и была тем таинственным типом личности, которая возникает из ниоткуда, может изменять историю и сама изменяться до неузнаваемости и которая сама не знает о своей силе.
Она шла убивать то, что уже умерло.
На то, чтобы жить, любить, помнить, у нее не осталось сил.
…нет меня ни на одном из участков видимой кожи. Полностью вы меня не заметите никогда. Может, возникну в зеркале. Но и там просто тени, зыбь и пустая-глухая, как дерево, скорлупа. Я сама себя ненадолго вижу. Узнаю лишь изредка. Часто прежде меня возникает ненастоящая я – я храню свой образ только как отпечаток тихого шороха-эха усвиставшей вперед мысли, но надеюсь часто, что выживу. Редко верю, что навсегда.
Tori Amos: «Jackie’s Strength» & Albioni-Giazotto: «Adagio»
Приемный отец носил такой сосредоточенный вид, будто без продыху размышлял о фотосинтезе, биотерроризме, кварках и нейронах. Прерывать столь серьезные мысли не хотелось даже сейчас, когда он пришел навестить пасынка и поговорить как мужчина с мужчиной.
«Опять будет ныть, помню ли я, кто меня „изувечил“», – решил Витек и не угадал.
– Илья Юрьевич озабочен – ты снова рассказываешь о родителях, – разразился угрюмым укором отец. («Ио» – как про себя называл его Витек, подхватив прозвище у приемной же матери. «Ты не муж и не отец, а какой-то беспомощный и. о.», – как-то упрекнула она. «Ио» прилипло. Позже Витек разобрался, кто такие эти «и. о.», и термин показался ему очень удачным. Мачеху он называл менее изощренно – Жанетка.)
– Илья Юрьевич – стукач. Змеей подползет, сладко пошипит беззубым ртом, напросится на откровенность. Потом трезвонит… – Как Витек ни старался, остаться спокойным не получалось.
Вообще-то тема усыновления между ними стала почти табу, после того как Ио и Жанетка рассказали Витьку об этом деликатном событии. Причиной негласного запрета оказалась реакция мальчика – он с радостью и гордостью поведал, что прекрасно помнит и настоящего отца, и подробности жизни в другой семье.
Приемных родителей ошпарило. Они точно знали – мальчику не исполнилось и нескольких часов, как его подбросили в родильное отделение. Всю сознательную и бессознательную жизнь до усыновления в двухлетнем возрасте он провел в детдоме.
– Илья Юрьевич хочет помочь, – глубокомысленно заключил Ио, словно окольным путем пришел к известному выводу теоремы Ферма.
Как Ио удалось выбить этот худосочный прямоугольник отдельной палаты? Зачем в больнице так низко навесили облупившийся потолок? Интересно – трех недель затворничества достаточно, чтобы сойти с ума?
Витек был опутан бинтами, поэтому походил на огромную марионетку, до момента выхода на сцену уютно упакованную в одеяло.
– Илье Юрьевичу и самому не помешала бы помощь. Скорая погребальная, – вновь съязвил мальчик.
Илья Юрьевич служил главврачом в этой богадельне. Временами он становился порывисто добр и даже нежен, временами – по-старчески сварлив. Но самое главное – он давно был мертв!
– Жанетка не захотела приходить? – Вопросом Витек произвел болезненный укол сгорбившейся тушки Ио, в которой даже кровь переносила атомы проклятых философских вопросов.
«И зачем выдавать себя растерянным взглядом? Неужели так сложно научиться красиво лгать мне о своей любви?»
Витек часто находил поводы упрекнуть приемных родителей в равнодушии. Даже сверх того, что они заслужили своим предательским неумением приручить живое существо, продолжавшее искать близости.
– Мама заболела, – легко соврал Ио (лукавить в простом они научились). – Тебе принести еще чего-нибудь?
Ио кивнул на россыпи книг, листопадом обрушенных на крошечную палату. Книги выглядывали отовсюду – с тумбочки, батареи, подоконника, кровати, из-под нее.
– Расслабься. Я и так знаю почти все, – почти пошутил Витек.
«Знаю и то, что вы меня скоро забудете. В сущности, меня и не существовало».
Почему же, если он все равно будет вычеркнут из памяти, не произвести еще один жестокий выпад?
– Вы можете сколько угодно таскать меня по психологам. Приносить выписки из детдомовских талмудов. То, что там издревле мое имя, ничего не меняет. Я рос с настоящим отцом. Пока вы меня не забрали.
Ио совсем скис. Казалось, он разом постиг все кошмарные тайны, упрятанные в гранит истории.