Свидание…
Я еще не осмеливаюсь заговорить с ней, она не заметила меня на перроне. Неподалеку проезжает тележка уборщиков, Ришар сидит рядом с водителем, Жан-Шарль наверняка на дне одной из прицепных вагонеток.
Беттина останавливается перед обменным пунктом, колеблется немного: тут очередь, нет, еще успеется. Внимание, сейчас решительный момент, чтобы проверить, сохранился ли у нее интерес к внешнему миру, и если да, то я, быть может, рискну запечатлеться на сетчатке ее глаза, где-нибудь в самом уголке.
Ничего. Она вошла в Венецию, как в метро, бросив всего один взгляд на указательную табличку, я даже не успел разглядеть, какую именно.
А в общем-то мне радоваться надо, а не жаловаться, что ей не хватило желания, или смелости, или силы, чтобы устроить нам истерический припадок в присутствии полиции, писать заявление, давать показания. Но как только ей полегчает немного, в голове у нее обязательно засвербит один вопрос: как все это могло случиться в поезде, битком набитом людьми и мундирами? Никогда она не найдет ответа. Я сам его до сих пор ищу.
В Венеции я только это и знаю — выход на сцену, пережитый раз тридцать. Но очарование длится всего пять-десять секунд, а дальше думаешь только об одном: поскорей добраться до того номера на втором этаже, в конце коридора, в гостинице Милио. Чтобы заполучить его, надо прийти первым, и все это по той простой причине, что там есть душ и отдельный санузел. Остальным придется пользоваться общими удобствами в коридоре, воюя за место с немецкими туристами, свежими, отдохнувшими и неспособными понять, что душ для нас предмет первейшей необходимости. Затем скользнуть под одеяло только ради удовольствия разобрать постель и вытянуться на четверть часика, без особой надежды сразу уснуть. Только чтобы очистить глаза белизной простыней. Часто мы устраиваемся по двое в одной кровати, все зависит от сезона. Особенно в Риме. В Венеции нет сезонов, там всегда полно, так что мы с Ришаром пользуемся умывальником по очереди. В постели я курю, осматриваю свои шмотки, висящие на вешалке, выворачиваю содержимое карманов в пепельницу и любуюсь небольшой картиной над столом, изображающей рыбацкий баркас и в нем двух подыхающих рыбин неопределенно-желтого цвета. Входит горничная, всегда по ошибке, и начинает кудахтать, видя одного из нас в кальсонах, а другого голышом, выходящего из душа. Молчаливых, словно недавно поссорившаяся парочка. Стоит ей войти, как Ришар подливает масла в огонь, бросая мне по-итальянски: «Сокровище мое, ты же пудру не смыл!»
Терпеть не могу эту старую каргу: ради куска мыла или сухого полотенца вечно приходится бегать за ней по этажам. Единственное преимущество гостиницы «Листа-ди-Спанья» в том, что она расположена в пятнадцати метрах от вокзала. Мне понадобилось довольно много времени, прежде чем я понял, что это название улицы, так же как Калле или Рива. А сегодня утром я бы и трех лишних шагов не сделал.
С трудом карабкаюсь вверх по лестнице, что ведет к приемной стойке. За стойкой дочь старой карги, женщина-пантера, которая на две головы выше меня. Она пристально смотрит на нас своими косыми глазами, голубыми и до странности притягательными.
— Siete stanco?
Устали? Немного. Она всегда спрашивает. Я подозреваю, что начхать ей на это с высокой колокольни, но в учтивости ей, по крайней мере, не откажешь. Затем настает черед пары-другой бесполезных вопросов: да, мы всего лишь трое проводников, да, мы съедем сегодня же вечером, как обычно, да, вот мое железнодорожное удостоверение, спасибо. Будто она всего этого уже наизусть не знает.
— Е vostro amico, rimane fin'a quando?
Надолго ли останется мой друг?.. Меня подмывает сказать ей, что соня вовсе мне не друг, но сейчас не время. Дня на два-три, говорю я, чтобы ее успокоить. Тут всегда можно договориться, чтобы пристроить приятелей или невест проводников. Порой они и скидку делают, но редко. Подумать только, я даже Катю никогда сюда не приводил, а какой-то дурацкий соня этим воспользуется.
Ришар уже лишил постель невинности. Курит, задрав нос кверху.
— Душ принял? — спрашиваю я.
— Нет.
— Где он?
— Заяц твой? Косая ему «шкаф» подсунула, на третьем, пятнадцать тысяч лир за ночь. Самая дешевая комнатенка во всей Венеции. Он тут надолго?
— Не знаю. Его видел кто-нибудь?
— Вряд ли.
— Хочешь объяснений?
— Да. Прими только душ сначала.
Хорошая мысль. Потом я завалюсь, голый, чистый, до самого вечера. Уже одно раздевание доставляет настоящее удовольствие. Мне кажется, будто я чищу луковицу. Руки потеряли ловкость и с трудом вылезают из рукавов; чтобы снять ботинки, приходится сесть.
— А твоя партия в карты?
— Время еще есть. Надо сперва химчистку найти.
— А у Эрика какая комната? С маленькой кроватью?
— ? Ты это нарочно, что ли? У него же сейчас Ба-ба.
— Извини.
Я закрываю глаза, чтобы лучше прочувствовать ласку горячей воды. Целое облако блаженства наполняет мои туловище и плечи, рассудок отключается, я постепенно увеличиваю силу напора и подставляю под струи затылок. Ничто больше не заставит меня выйти из-под этого душа, кроме моего поезда в 18.50.
— Эй, ты думаешь, бак безразмерный? Оставь мне хоть немного горячей воды.
Он занимает мое место среди пара, и внезапно мне становится холодно. Я как-то забыл про зиму, про январь, про чуть теплые батареи и про полное отсутствие в этой пещере махровых полотенец. Ни малейшего желания бегать ради них за старухой. Обойдусь полотенцем для рук, висящим на краю раковины. Мои плечи дрожат и сердятся на меня, я ныряю в постель и сворачиваюсь клубком под своим одеялом.
— О, проклятье, до чего хорошо… Антуан?
— Здесь я. Прячусь.
— Лежи где лежишь, только скажи мне все-таки, кто он такой?
Если бы я прислушался к себе, я бы выдал ему все, словно долгую злобную отрыжку, не упуская ни одной подробности, как делаю это по привычке с Катей, даже когда ничего не произошло.
Я лежу, зарывшись в постель, мое дыхание согрело наконец комок тряпья, в котором я нашел убежище.
***
Почему я солгал? Быть может, желание поведать об этой ночи сплошных обломов уже не так свербило во мне? Видимо, из-за убежденности, что никакими словами невозможно передать безумие событий, но главное — из-за смутного чувства, что все это принадлежит только мне. Что это ни с кем нельзя делить. Это не то что вбить в чью-то заурядную башку тысячу досадных пустяков, с которыми сталкиваешься в рейсе. Даже для Кати, этого преданного существа, влюбленного, внимательного, такое было бы чересчур. Никто не скажет мне, что делать с соней, никто не был на моем посту в среду двадцать первого января, в двести двадцать третьем поезде, в девяносто шестом вагоне. Именно это и хотел сказать убийца нынче ночью. Они не забудут… Уж я-то знаю, как легко разыскать проводника: достаточно маленькой жалобы в компанию, достаточно навести справки среди моих коллег, выдав себя за моего друга. Найдутся тысячи способов, чтобы выяснить, кто был той ночью в девяносто шестом вагоне двести двадцать третьего поезда. Брандебург с его фальшивым джентльменством и глухими угрозами наверняка сумеет узнать мое имя. Я как бабочка, пришпиленная в витрине энтомолога.
Ришар теперь думает, что соня — мой друг детства, подавшийся в бега. Не знаю, поверил ли он мне. Впрочем, как можно верить типу, который выдумывает себе липового друга, чтобы обмануть настоящего? Он не настаивал, чтобы узнать об этом поподробнее, просто встал и предложил мне встретиться после его партии в карты.
Стоило ему выйти, как я тотчас же выпрыгнул из койки, чтобы закрыть ставни и выключить свет. Темнота почти полная. Все дело вроде бы в зрачках, но веки закрываются с трудом. А ведь я и от Флоренции-то отвертелся, только чтобы избежать этого…
Выключить бы и себя самого — до следующих шпал, следующих билетов, следующих незнакомых рож. Простыни горячи.
*— Ch'e successo?![27]
Хриплый голос.
Вспыхивает свет, освещая морщинистое лицо, склоненное надо мной. К моему лбу тянется рука.
Старуха хозяйка. Видимо, я кричал… Она выглядит встревоженной. Если скажу, что приснился кошмар, это ее успокоит… Прежде чем окончательно прийти в себя, прежде даже чем изгнать с глаз долой все ужасные лица, я благословил эту старую женщину за столь неожиданный жест сострадания.
Этот кошмар закоротил мне нейроны. Произошел разряд, стерший всю лишнюю информацию. Думаю, что сейчас я живое доказательство так называемого «парадоксального сна». Чем быстрее все крутится в мозгу, тем глубже сон и тем больше благо.
Чего ради мне теперь снова засыпать? Хочется пойти куда-нибудь, куда ноги пойдут, — по Венеции, меж двух мостов, за стаканчиком белого вина, холодного, несмотря на зиму. Я бы не смог снова провалиться в забвение, во всяком случае не сейчас. И не сегодня днем, это уж точно. Я скорее не прочь спокойно поразмыслить об этом в одиночестве. Прогуляться до кафе Пеле, одного из редких мест в Венеции, где сами венецианцы спасаются от фрицев, янки, булей и влюбленных парочек, понаехавших со всего света.
Чего ради мне теперь снова засыпать? Хочется пойти куда-нибудь, куда ноги пойдут, — по Венеции, меж двух мостов, за стаканчиком белого вина, холодного, несмотря на зиму. Я бы не смог снова провалиться в забвение, во всяком случае не сейчас. И не сегодня днем, это уж точно. Я скорее не прочь спокойно поразмыслить об этом в одиночестве. Прогуляться до кафе Пеле, одного из редких мест в Венеции, где сами венецианцы спасаются от фрицев, янки, булей и влюбленных парочек, понаехавших со всего света.
С невероятной медлительностью я оделся в темноте, лишь ощупью различая лицевую и изнаночную сторону моих цивильных одежд. Мне нужен только дневной свет. Между делом я и свой будильник засунул в карман. Вышел в коридор, где старая хозяйка обрадовалась, что я сам могу ходить. Вот женщина, на которую я никогда больше не взгляну свысока. Она указывает мне комнату «моего парижского друга». Я стучу и не получаю ответа. Открываю. Он полностью вжился в свою роль сони, напрасно я пытаюсь его растормошить, это совершенно ни к чему не приводит. Как там говорят? Сон праведника? Отдых воина? Спать как младенец? Что бы ему лучше подошло? Он даже не разделся. Царапаю ему короткую записку, пристроившись на углу стола, даю знать, что принесу какой-нибудь еды около полудня. Завожу будильник. Если мои подсчеты относительно верны, ему надо принять пилюлю где-то в 10.00 или 10.30. Поставим на 10.15, и хватит об этом говорить.
Сейчас 9.25. Листа-ди-Спанья начинает оживляться, из лавок вытаскивают лотки с мелким стеклянным товаром, на который не польстился бы ни один туземец из сотни; продавцы фотопленки обслуживают первых носителей «никонов», уже оттаивают колбаски, а в забегаловках вывешивают меню turistico — дешевые блюда по страшно дорогой цене. У себя в кармане я ощущаю маленький рулончик — всего тридцать тысяч лир, остаток от прошлого рейса. Щедрые чаевые за то, что послужил переводчиком в разговоре между японкой, говорящей по-английски, и итальянцем, говорящим только по-итальянски. Этого хватит, чтобы купить какой-нибудь маленький подарок моей подружке, если, конечно, автохтоны меня не слишком облапошат. Эй, вы, купцы венецианские, знайте все, я не турист, я из приграничья, я сам здесь для того, чтобы вам туристов поставлять. И вы не заморочите мне голову вашим квадроязычным мульти-сервисом.
Как только подумаешь, что в двух шагах отсюда тонет Дворец дожей… Хочется при этом присутствовать. Сколько раз я бродил по голубоватому лабиринту, пытаясь избежать тупиков, обрывающихся в море!
Так и есть, я уже в самом конце Листа-ди-Спанья. А куда теперь? Я отлично знаю дорогу до Сан-Марко, надо пройти через мост Риальто, но больше не помню ни одного названия улицы.
Иду туда, ведомый чутьем, как не слишком любопытный проводник, постоянно откладывающий на потом более детальное изучение города, о котором его просят рассказать всякий раз, когда он оттуда возвращается. Вечные прохожие — вот кто мы такие.
*Я дотащился до площади Святого Марка и удостоверился, что все на месте: Базилика, Золотой Лев, башня с часами, Флориан…
А теперь?..
Возвращаться?
Эта идея кажется мне превосходной. Отложим до следующего раза посещение Мурано, Бурано, Торчелло, Академии и прочих обязательных для осмотра достопримечательностей. Даже если следующего раза не будет. Сейчас я направляюсь к Пепе.
Белое вино, крошечные треугольные бутербродики с рыбой — tramezzini, пожилые венецианцы, играющие в скопу до самого вечера, дневные газеты, которые посетители передают друг другу. Мы с Ришаром торчим тут часами, он играет, я читаю, оба изучаем венецианский язык, беседуя с официантом, который в основном занят тем, что отгоняет заблудившихся туристов. Он щеголяет великолепной белокурой шевелюрой с серебристым отливом — наше единственное верное доказательство, что знаменитая венецианская белокурость и в самом деле существует. Это рядом с бывшим гетто, я могу дойти туда хоть с закрытыми глазами. Ришар сидит за дальним столом, лицом к одному завсегдатаю, Тренгоне, с которым я низко раскланиваюсь. Тот поднимает на меня глаза, кладет карты и, обняв, трижды слюняво чмокает в щеки. Все это потому, что как-то раз, год назад, я привез для его дочери французские книги, которые трудно было раздобыть в Италии.
— Антонио! Лучше к нам приезжай почаще, чем таскаться к этим флорентийцам.
— Это не от меня зависит, — вру я. — Как тут ваша игра?
— Аааа… Рикардо сегодня не везет…
— Это мы еще посмотрим, — отзывается мой коллега.
Пепе приносит мне непременный стакан белого вина. Ришар кладет четверку мечей.[28] Жестом я прошу какую-то маленькую девочку передать мне газету, лежащую рядом с ней. Тренгоне торжествующе замахивается и бьет четверкой кубков. Ришар смеется, складывая пальцы рожками. Пепе представляет мне девочку, — оказывается, это его внучка. Старый завсегдатай склоняется над картами с глубокомысленным видом и слегка хлопает Ришара по затылку, говоря: «Ты не мог быть повнимательнее, верхогляд?» Я отхлебнул глоток вина. Потом оглядел зал. Медленно.
Именно в этот момент я понял, что заберу соню с собой в Париж.
По двум причинам. Во-первых, потому, что он единственный свидетель всей этой истории, единственный человек, который может подтвердить то, что произошло. Он злится на Брандебурга еще больше, чем я, так что вполне способен сказать, что в Милане произошел несчастный случай. Мне больше никак нельзя отпускать его от себя. Пока умолчу о том, что мне рассказал Брандебург, а главное, об этой отрезанной руке. В Париже видно будет. Отныне я так же нуждаюсь в соне, как и он во мне.
Есть и другая причина. И она мне кажется еще более важной, чем первая. Она касается только меня, Антуана, того, кто собирается вскоре изменить свою жизнь и поэтому никогда не сможет ни на что всерьез рассчитывать, если оставит позади себя запах угрызений совести.
*Партия закончена, мой друг в отчаянии. Газета меня по-настоящему не заинтересовала, так что я выпил еще вина, светлого, словно родниковая вода. Уходя, мы пообещали вернуться так скоро, как только нам позволят в Париже типы, составляющие график. Тренгоне поцеловал меня, без сомнения, в последний раз. Странно, я подумал, что такие же шапочные знакомства есть у меня и в Риме, и во Флоренции — чуточку тепла и непосредственности. Не знаю, почему это пришло мне на ум, но я покинул их, унося это в глубине сердца.
*— Есть хочешь, Антуан?
— Нет, но надо купить жратвы для моего зайца.
На рынке я покупаю фрукты и два бутерброда с салями. Ришар — ничего. Листа-ди-Спанья особым успехом не пользуется. Однако сейчас 11.00.
И вдруг на входе в гостиницу меня посещает странное ощущение.
Я заставляю себя подняться на несколько ступенек, не оборачиваясь.
— Ты заметил того типа, там, сразу за витриной кафе?
— А?
— Ну видишь, напротив входа — кафе, и там какой-то хмырь только что был, один, и рожа противная!
— Погоди, погоди, спокойно. Значит, ты видел какого-то хмыря с противной рожей?..
— Это наверняка швейцарец, он даже не прятался!
— Ну ты силен. Он еще и рта не раскрыл, а ты уже вычислил, что это швейцарец. Да даже если и так, тебе-то что с того?
— Как по-твоему, сколько бы времени понадобилось пассажиру, чтобы выяснить, куда проводники ходят отсыпаться?
— Десять минут. Позвонить в инспекцию Лионского вокзала, сказать, что у проводника по недосмотру осталось удостоверение личности. Наш Лощеный тут же рассыпается в извинениях и немедля выдает адрес гостиницы. А на следующее утро — нагоняй.
В четыре прыжка я достигаю приемной стойки. По коридору снуют постояльцы с полотенцами и подносами с завтраком. Пантера смотрит на меня как-то странно. Впрочем, она сама обрывает меня на полуслове довольно кислым тоном:
— Слушайте, что все это значит? Если у вас какие-то истории в поезде, то нас это не касается! В следующий раз, когда они позвонят, я в вашу контору пожалуюсь!
Я не осмеливаюсь спросить у нее, что произошло.
— Прямо псих какой-то! Очень хорошо говорил по-итальянски, спрашивал про вас и вашего… друга. Он сперва хотел поговорить с ним прямо в его комнате, но я была вынуждена попросить его подождать в холле, таковы правила, вы ведь их знаете, верно? Это запрещено!
— У него каштановые волосы, довольно короткие, да?.. И еще на нем анорак… Анорак… Ну, знаете, такая ветровка с капюшоном, чтобы кататься на лыжах… — бормочу я.
Я путаюсь в словах, а у этой девицы одно желание — исцарапать меня.
— Да, понимаю, красного цвета. Когда я ему отказала и не позволила войти, — вежливо, прошу заметить! — он стукнул кулаком по столу и очень разнервничался. Я уж подумала было, что он и на меня руку поднимет! Рвался пройти по всем комнатам, хорошо, что тут мой муж подоспел. Мерзавец, а все потому, что я женщина! Мерзавец! Ваши личные дела решайте в другом месте, я жаловаться буду в «Спальные вагоны»!