— Браво. Ты в форме, — говорит Ришар. — Пока еще не совсем то, что надо, но потихоньку возвращается. Ладно, а в остальном что сегодня делаем? Может, встретимся после моей партии в скопу, мне еще у каратистки надо тортеллони купить. Не хочешь перекусить у Касалинги?
Не знаю, что тебе сказать, приятель. Как представить себе день в Венеции, когда именно сейчас я должен был бы проезжать через окрестности Болоньи, а вовсе не Вероны? Грядущие часы кажутся мне еще более темными, чем ночь, которую я пережил.
— Не знаю, там поглядим. Я не свободен, но ты ведь всегда можешь заглянуть к Эрику.
— Он же сегодня со своей бабенкой, придурок. И так уже нас всех достал.
Внезапно я поворачиваю голову:
— Еще раз назовешь меня так, по морде получишь…
Он вздрогнул, держа стакан в руке, и пара капель упала на брюки.
— Из… извини… не обижайся.
Краска стыда бросается мне в лицо. Я достаю полотенце, чтобы вытереть кофе. Он так бережет свою форму.
— Нет, это я несу черт знает что. Брызни немного водой, лучше ототрется. Со вчерашнего вечера я только и делаю сплошные глупости, и хуже всего то, что в первую очередь достается моим друзьям. А вы мне так нужны… мне надо, чтобы вы были здесь… нельзя меня сейчас бросать…
Я опускаю голову, как мальчишка, зарываясь лицом в ладони. Два коротких удара толкают меня в плечо.
— Ты хочешь… Хочешь с работы уйти?
— Угу, осточертело. До лета не дотяну. Завтра же утром подам заявление.
— Но… с кем же я тогда ездить буду?
Тут я не могу удержаться от улыбки. Забавно, как эгоистично порой может выражаться дружба.
— Э… Антуан, если хочешь, на обратном пути я займусь твоим вагоном, мне не впервой. Найду тебе свободное купе, в крайнем случае полку, и спи себе хоть до самого Парижа. Вот там и решишь.
— Спасибо, малыш. Поглядим. Возвращайся пока к себе, а то еще искать начнут.
Он выходит, не настаивая. Скромный, как его after shave. Вот о чем я скоро пожалею, перейдя к оседлой жизни. О таких моментах, как этот.
Первые бедняги, изломанные ночью, проведенной на полке, бродят по коридору. Наверняка те шестеро, что сходят в Вероне. Прежде чем они явятся ко мне, возвращаю им их бумаги. Меня приветствует жизнерадостный контролер, бросая свое неизменное:
— Е stata fatta la controlleria?
Контроль уже сделан? Утвердительный ответ всегда принимается благосклонно.
— Si, si, non si preoccupa…[26]
Он уходит, успокоенный, даже не поблагодарив меня за эту формулу вежливости. Но именно такими мне и нравятся контролеры. Этот наверняка еще ничего не слышал про историю с ворами.
***
8.11. День уже занялся, и Падуя осталась позади. Вдалеке, меж двух холмов, прекрасное солнце. Это все. Оно даже нам готово сыграть свой январский экспромт. Раз на свете все так им восхищаются, оно поневоле начинает принимать себя всерьез. В этой стране лишь оно вкалывает по-настоящему. Только это и спасает в последней крайности национальную экономику.
Настают самые мучительные утренние полчаса. Свидание, без которого я вполне мог бы обойтись, но которое оправдывает добрую половину моего жалованья. Все уже на ногах, в коридоре минимум человек тридцать, все пытаются урвать себе кусочек окна. Опухшие со сна физиономии, зловонные зевки и бесконечные потягивания. Перед туалетом прямо осада Варшавы. Женщины со своими косметичками в руках входят и выходят, так и не обретя по-настоящему человеческого облика, мужчины орудуют электробритвами и гримасничают перед зеркалом. Самое подходящее время, чтобы поскорей навести порядок в вагоне. Надо вылизать каждое из десяти купе меньше чем за три минуты. Вначале у меня на это уходила четверть часа. Войти, зажав нос, открыть окно четырехгранным ключом, выгнать последних заспавшихся пассажиров, опустить две средние полки, запихать простыни и наволочки в мешок, сложить шесть одеял и перейти в следующее купе. Никогда резко не сдергивать простыни с верхних полок, иначе можно получить каким-нибудь непредсказуемым предметом прямо по роже: плейером, трусами, банкой «фанты» или связкой ключей. Именно тут моя работа принимает свой истинный масштаб. Чужое грязное белье. Перед операцией я надеваю белые перчатки, которые компания не выдает, — другими словами, это просто скандал. Пассажиры-то видят в них образчик шикарного и легендарного стиля «Спальных вагонов», тогда как на самом деле это всего лишь разновидность презервативов для наручного употребления. Иные времена, иные нравы.
Готовы все, кроме седьмого. Я не осмелился. Так же как и навестить соню.
*8.36. Мы покидаем Венецию-Местре, материковый придаток города, являющийся не более чем гигантской автостоянкой, где турист может оставить свою машину, прежде чем окунуться в свой миф. Начинается самая прямая и прекрасная линия маршрута: многокилометровый мост, тянущийся через лагуну Едва вынырнув из тумана С02, замечаешь вдали мираж неописуемой красоты, который, однако, не только не рассеивается, но все больше и больше становится похож на какой-нибудь пейзаж Каналетто. Обычно, пока мы едем вдоль этого морского рукава, мои глаза просто обжираются горизонтом.
Но сегодня утром у меня к этому сердце не лежит, а взгляд и вовсе блуждает неведомо где. Пять минут. Пять ничтожных минут до прибытия. Я все оттягиваю свою встречу с соней, но больше уже тянуть невозможно. Он ждет меня, не осмеливаясь прийти сам. Он на меня надеется. Все мои прочие пассажиры уже ни на что не надеются, они толпятся в тамбурах и больше не заглядывают мне в лицо; не знаю, может, это эффект паранойи, но мне кажется, что они думают: «Теперь и без тебя обойдемся». Странная боязнь не сойти с поезда заставляет их тесниться возле дверей, я еле пробиваюсь сквозь эту давку, перешагивая через чемоданы. У Ришара приходится преодолевать то же плотное скопище. Расступись, чернь, у меня тут кое-какие дела остались. Ришар выволакивает свой мешок с грязным бельем в коридор.
— Он ничего себе, твой чудак, только не больно разговорчив. Ты за ним?
— Посмотрим.
Жан-Шарль сидит у окошка, спокойный, подтянув колени к себе. Он выглядит совершенно отдохнувшим и с некоторой негой во взоре любуется спокойным колыханием зеленых вод, омывающих сваи.
— Еще чуть-чуть, и я бы никогда не увидел всего этого…
— Погодите пока восхищаться, вы еще не видели сам город, а то израсходуете раньше времени все превосходные степени. Спали хорошо?
— Превосходно. Никогда бы не подумал, что такое возможно после… А вы?
— Сам толком не знаю, спал ли я. Может, мне это почудилось. Но на ногах держусь чуть прямее. Что собираетесь делать в Венеции?
Вопрос в лоб, знаю, но с какой стати мне щадить его снова и снова? Возиться с ним в поезде ночь напролет еще куда ни шло, в конце концов, это моя работа. Но на земле он снова становится посторонним с улицы, так что не мне учить его ходить. Это ведь правда, чего там…
— Я не знаю… я…
— Нечего мямлить и отводить глаза, меня больше не забавляет видеть, как вы строите из себя мальчишку. Скажите мне ясно и определенно, что намереваетесь делать, а если боитесь чего-нибудь, то чего именно. Насколько я понял, со Швейцарией у вас покончено. Стало быть, вы возвращаетесь, так, что ли?.. Да говорите же, черт!
— Да.
Наконец-то. Наконец-то хоть что-то прояснилось.
— Да, я думал обо всем этом сегодня ночью, — говорит он. — Не вижу, с чего бы это Швейцария должна извлечь из меня выгоду, особенно с помощью этих подонков…
По правде говоря, ситуация к этому не располагает, но этот дурак вдруг ни с того ни с сего улыбается.
— Когда Франция поймет, что чуть было меня не лишилась, я, поверьте, добьюсь кое-каких компенсаций. В конце концов, почему не они? Уж я проковыряю дырочку в бюджете на научные исследования, вот увидите!
Я застываю как громом пораженный, не в силах произнести ни слова.
— Если я и возвращаюсь, то только из-за денег, а вовсе не ради медицинской славы своей страны!
— И как вам все это представляется в вашей пустой голове? Поторопитесь, мы уже прибываем.
— Не знаю… Позвоню жене, чтобы выслала мне денег… Какой-нибудь срочный перевод.
— Что у вас за банк?
— Мой банк? Он на меня в суд подал.
— Простите? А все эти швейцарские бабки на пластиковом столе? Вы что, даже не соизволили рассчитаться с долгами?
— Я же собирался уезжать… С чего бы мне…
Кошмар… Кошмар идиотизма… Никогда еще не сталкивался ни с чем подобным. Хотя нет, с моим отцом было то же самое. При виде трех бумажек по пятьсот франков одновременно у него адреналин подскакивал. Скупость? Жадность? Нет, скорее страх не удержаться. Главное рабство работяги в том, что он относится к деньгам чересчур серьезно.
— И вы, значит, думаете, что швейцарцы просто так вас отпустят, после того как купили с потрохами?
— Если захотят, я им все верну. Моя единственная сила в том, что меня нельзя упрятать за решетку. Если я Франции нужен, то в ее интересах обо мне заботиться. Вот увидите, они проявят наконец чуточку внимания.
На самом деле у меня нет впечатления, что я слышу типа, которому угрожает смертельная опасность, как он сам это утверждает. Может, опять одна из его дурацких штучек, чтобы заставить меня помочь ему? Должно быть, догадался, что с меня уже хватит, вот и выдумал жалостливую и бессмысленную историю, чтобы как-то выкрутиться. Какой болезни это синдром?
Не дай Бог ему сделать нечто подобное, иначе, клянусь Катиной головой, я ему устрою такой ад… «Макбет» рядом с ним покажется водевилем. Но пока любое сомнение толкуется в его пользу.
— Приехали. Оставайтесь пока в вагоне, не исключено, что ваш Брандебург приготовил вам теплую встречу.
Он встает на ноги, размышляет секунду и кладет мне на плечо нервно подрагивающую руку. Я слегка отодвигаюсь.
— Не бойтесь, в такое время он не станет слишком рисковать, к тому же прямо посреди вокзала.
Говорю это, чтобы его успокоить, но с подобными типами разве знаешь наверняка…
— Лучше всего было бы, чтобы никто не видел, как вы сходите, — продолжаю я.
— Но как?.. Они же найдут меня в конце концов!..
Я пытаюсь что-то сообразить, придумать какой-нибудь способ, а это вовсе не легко с запуганным типом, который опять начинает что-то бормотать, повиснув на вас всем телом.
— Вы сойдете, когда я подам знак. Если я буду занят, то о вас позаботится мой напарник. Следуйте за ним без разговоров, даже, если он вам скажет через вагоны перескакивать. Делайте все, как он. До скорого.
— Но…
Я не даю ему возможности подыскать какое-нибудь осложнение, их и без того уже предостаточно. Проходя мимо служебного купе, оставляю указания своему приятелю. Я уже знаю, как незаметно вывести отсюда Жан-Шарля, но для этого мне нужна помощь опытного проводника. Частенько мы, чтобы не тащиться по платформе, укорачиваем себе путь, цепляясь к вагонетке уборщиков, которые подбрасывают нас до самого выхода. Единственная проблема — перебраться на другой перрон, для этого надо пройти сквозь соседний поезд, Венеция — Римини, который притиснулся к нашему. Порой трудно отыскать в двух поездах две совпадающие двери, случается и полсостава пройти. Но в конце концов все равно находишь, даже если приходится заняться эквилибристикой.
— Может, на перроне какие-нибудь хмыри окажутся. Не обязательно, конечно, но поди знай… Им мой заяц нужен. Окажешь мне одну услугу?
— Какого рода?
— Акробатического. Если только увидишь, что я толкую с кем-нибудь подозрительным, сразу хватай зайца и тащи его вон с вокзала. Прямо по путям. Только смотри, чтобы он ничего себе не сломал, он на это способен.
— А если уборщики попадутся, можно его к ним в вагонетку посадить?
— Это было бы самое лучшее. Но если я с перрона подам знак, что дорога свободна, выпустишь его вместе с остальными пассажирами.
— О'кей, врубился, выведу со стороны Санта-Лючии. А потом что мне с ним делать, с зайцем твоим?
Хороший вопрос. Поезд почти остановился, и у меня уже нет времени подыскать ему какую-нибудь нору. Придется выбрать самое простое.
— Отведи его в нашу гостиницу. Спроси у хозяйки, есть ли у нее комната всего на одну ночь, скажешь, что это мой приятель. Или пристрой его у нас в номере, минут на десять, пока я не приду.
Без дальнейших разговоров он делает рукой знак, что, мол, все понял. Мне даже не надо обещать ему ответную услугу. Может, пора уже пересмотреть наше приятельство и называть его отныне дружбой?
Первый раз поезд останавливается в двухстах метрах от вокзала, чтобы как следует проверить, к какой платформе ему подойти. И, как всегда, мне приходится бежать к дверям, чтобы помешать людям сойти раньше времени. Ни на секунду нельзя одних оставить. Запираю на висячий замок свою кабинку, готовлю мешок с грязным бельем для фургончика уборщиков, и вот мы уже останавливаемся у перрона рядом с поездом на Римини, который отходит ровно через две минуты после нашего прибытия. Я выхожу первым, но вместо того, чтобы остаться возле подножки своего вагона, как того требуют правила, иду вперед, к голове поезда, со своим мешком на плече. На разведку. Люди ищут друг друга глазами, кричат, обнимаются, ждут. Сам я понятия не имею, кого мне искать, но тоже жду.
— Вы знаете, за кем я пришел?
Резко оборачиваюсь на голос. Синее пальто. Я узнал его раньше, чем лицо увидел. Он лично явился. Теперь-то я знаю. Знаю, что его зовут Брандебург и что у него ужасно четкая организация. У него щупальца по всей Европе, достаточно посмотреть, с какой легкостью он добрался до Венеции раньше меня.
— Я не оценил по достоинству ловкость, с которой вы меня спровадили в Лозанне. Но это сущий пустяк по сравнению с тем, как вы обошлись с моим сотрудником. Знаете, что с ним стало?
— Упал с поезда, — отвечаю я ему в тон.
Он делает легкое движение в сторону моего вагона, и в тот же самый миг туда лезут два каких-то типа. Ришар и Жан-Шарль уже наверняка сошли с другой стороны.
Он продолжает:
— «Упал с поезда…» И это все? А потом? Встал себе преспокойненько?..
Не понимаю, куда он клонит.
— Он… повредил себе что-нибудь? — спрашиваю я чуть слышно.
Тот мгновение колеблется, прежде чем ответить:
— Ему колесом отрезало правую руку.
— …
Я отвожу глаза, раскрыв рот. Дрожь пробрала меня с головы до пят.
— Когда мне об этом сообщили, он был еще жив. Его пытались спасти, но он практически истек кровью.
Секундой позже он добавляет:
— Итальянские железнодорожники собираются начать расследование.
Расследование… Наверняка хочет меня припугнуть после того, что объявил.
— Они быстро выяснят, с какого поезда он упал, вы услышите об этом в Париже, по возвращении. После этого несчастного случая я могу устроить вам массу неприятностей. Отдайте мне Латура, для вас же будет лучше.
Отвращение… Отвращение, если я попытаюсь представить отрезанную руку… отвращение к этому мерзавцу, что говорит со мной. Ему ведь плевать, что один из его людей умер, лишь бы эта смерть сгодилась ему на что-нибудь.
Я ничего не говорю. Чувствуя, как сжимаются мои внутренности, я смотрю на редеющий поток пассажиров. Он нервничает.
— Во что вы впутываетесь и чего ради? В конце концов, если у вас есть веская причина, я готов ее обсудить!
Чуть поколебавшись, я открываю рот:
— Если я и занялся тем, кого вы ищите, то только потому, что ваш американец не сумел этого сделать. В Лозанне я ничего лучшего и не желал, кроме как избавиться от вашего Латура, да контролеры помешали. А если я «спровадил», как вы выразились, того, второго, то лишь потому, что он угрожал мне оружием. Я ему ничего не делал, он хотел запрыгнуть в поезд на ходу… Теперь, если желаете узнать, где находится тот, кого вы ищете, слетайте обратно в Брешию. Я предложил ему на выбор: или уладить дело с контролерами, или сойти с поезда. И я заранее знал, что он выберет.
— Вы лжете. Латур здесь, где-то неподалеку, и я без него не уйду. Вам-то какое дело до всего этого?
— Никакого. Абсолютно никакого. Ищите где хотите, обшарьте вокзал и окрестности, хоть всю Венецию разбейте на квадратики, меня это не касается. Латур в Брешии, а хуже всего то, что он наверняка попытается связаться с вами. Он ведь достаточно взрослый, верно?
Последняя гроздь пассажиров направляется к выходу. Среди них Беттина. Я тоже к ним присоединился, как только заметил ее. Брандебург и бровью не повел — схватить меня сейчас ему все равно невозможно. Не вынимая рук из карманов своего пальто, он бросает последнюю фразу:
— По возвращении в Париж встреч у вас будет больше, чем надо. Еще увидимся.
Беттина только что прошла мимо. Она идет слишком быстро, и я тоже ускоряю шаг. Даже со спины заметно, что она зла на весь белый свет. Она вступает в Венецию не с той ноги, ее первое впечатление будет омрачено, а первое воспоминание останется незабываемо печальным. И это досадно, потому что она даже не подозревает, что ждет ее снаружи сразу по выходе с вокзала. Я вовсе не романтического склада и не цепенею от безупречности линий какой-нибудь полуразвалившейся стены, нет, но я видел достаточно пар глаз в момент выхода в город, чтобы суметь прочесть там кое-что. Нечто такое, что встречаешь нечасто. Венеция-Санта Лючия напоминает все прочие итальянские вокзалы — фашистская прямолинейность и черный мрамор. Но едва ставишь ногу на верхнюю ступеньку лестницы, ведущей на улицу, как получаешь первую эстетическую оплеуху: панорама Большого канала, пересеченного белым мостом, ведущим к базилике, причальные сваи, раскрашенные голубыми спиралями, так что напоминают гигантские леденцы, швартующийся vaporetto. Бульвару Дидро у Лионского вокзала предстоит сделать еще одно усилие. Быть может, м-ль Бис сожгла еще не весь свой эмоциональный запас? Быть может, ее первое свидание еще не пропало?