Теперь у них такие рожи, что это само по себе шикарный подарок. Любуюсь ими. Мертвенно-бледные, без единой кровинки, и оживленные чем-то вроде судорог.
— …После таможни? — сглатывает толстяк.
— Ну да, я вам подам знак. До скорого! Спасибо, ребята!
Никого ни в девяносто четвертом, ни в девяносто шестом, ни даже у меня. Обычно всегда найдутся один-два мучимых бессонницей, которые знакомятся между собой да толкуют про свою бессонницу.
Она так рада вновь обрести свой рюкзачок, что тут же чмокает меня в щеку. Ночи сна это не заменит, но по крайней мере приятно. Она еще немного хнычет, но вскоре слезы иссякают. Травмы удалось избежать. Не всегда это заканчивается так хорошо. Предпочитаю об этом не вспоминать.
— Your name?
— Антуан.
— Беттина.
Моя улыбка сползает с лица. Я спрашиваю ее, неужели это имя так часто встречается на ее родине. «Нет, редко», — отвечает она. Ну да, как же, я ведь уже знавал одну такую Беттину год назад. Ей я этого не говорю, может, ее бы это расстроило. К тому же ту историю я предпочитаю хранить про себя. И что это у меня за везение такое — встречать только тех девушек, чье имя кончается на «а»?
Сегодняшняя Беттина очень хорошенькая — маленький дерзкий носик, миндалевидные глаза и белые зубы. Воображаю ее обнаженной, в сауне, рядом с собой, на острове посреди моря, где-нибудь на Фарерах. В этой сауне мы бы и заснули, я бы выпил бурбона, она аквавита,[14] и мы разговаривали бы жестами, исчерпав свой английский.
Но сейчас я ощущаю только испарину да волны тепла из барахлящего акклиматизатора. Мои паломники должны задыхаться от жары, однако никто не жалуется. Делаю Беттине ручкой и устремляюсь к обогревателю.
Мое поле деятельности ограничено всего двумя кнопками: «обогрев» и «кондиционированный воздух», но когда то или другое работает с перегрузкой, мы бываем вынуждены копаться внутри этой штуковины, как нас научили итальянские коллеги. Помнится, в свой второй или третий рейс я вызвал электрика из-за инея на одеялах. Было это в Шамбери, а появился он как ни в чем не бывало лишь в Чивиттавеккиа, за полчаса до конечной, Рома-Термини, и воскликнул: «Сейчас починим твой обогреватель!» С тех пор я выкручиваюсь сам, с помощью канцелярской скрепки, ловко согнутой и всунутой куда надо. И все работает.
***
В каком состоянии я его найду?
Он спит с открытым ртом, растянувшись на моих одеялах. В этом состоянии было бы так просто выбросить его в окно. Окно, pericoloso sporgersi.[15] В моем мозгу возникает подобная мысль, а я даже не чувствую за собой вины, я нахожу ее вполне нормальной. Присутствие этого постороннего тела в моем купе — что-то вроде бородавки, выросшей у меня на носу за одну ночь. Или того хуже — чирья, который вот-вот нагноится, если ничего не сделать.
— Эй, полегче!.. Это так вы людей будите?!
Да, именно так, ударом колена в жирное брюхо — вот как поднимают мешки с дерьмом вроде тебя. Я чуть было не сказал это вслух.
— Вы сумасшедший! — стонет он. — Я только-только заснул… всего-то крохотная передышка после почти двух часов…
— Немедленно возвращайтесь в свою коробку.
— Уже?
— О, ненадолго, через полчаса проезжаем Домо, в худшем случае придется подождать до Милана, это еще два часа. Сейчас я больше ни видеть вас не хочу, ни слышать, как вы дышите. Вы туда сами залезли, вот там и сидите. Знаете, чем я из-за вас рискую?
Он меня даже не слушает. У меня такое впечатление, что он трусит возвращаться в бак.
— Но… Разве вы не можете закрыться изнутри на висячий замок? Я бы пристроился где-нибудь в уголке… тихонько. Только бы не взаперти.
— Проблема не в этом. Изнутри я могу закрыться только четырехгранным ключом, а он стоит семнадцать франков на любом вокзале, кто угодно может себе такой достать. Слушайте, мы в точности хотим одного и того же — спать, расстаться друг с другом как можно скорее и снова завалиться на боковую. И чтобы попусту не терять времени, вам надо вернуться в укрытие. Постарайтесь вытерпеть там по крайней мере три часа. Я не собираюсь с вами возиться.
Он поднимается, бурча что-то невразумительное:
— Что толку… Милан… без денег… мои бумаги… что толку.
— И не стройте из себя капризного ребенка, — говорю я, опуская крышку. — Вспомните лучше ваши недавние разглагольствования, такие звучные и напыщенные, насчет терпения… мгновения… Воспользуйтесь собственной концепцией времени, вы ведь человек зрелый, стало быть, умеете ждать. Это так или я чего-то недопонял в ваших похвалах?
Я вдруг осознаю, что мое презрение к этому типу свело на нет все мое любопытство. Вопрос приоритета.
— За что вас ищут? За наркоту?
— За?.. Я не понял…
Значит, не за наркоту. Это очевидно. В дверь стучат. На этот раз отпираю с большей уверенностью, но по-прежнему изо всей силы упираясь локтем в ящик. Какой-то парень в круглых очках и с чемоданом собирается открыть рот, но я не оставляю ему времени на это.
— НЕТ! У меня все забито, может, вы найдете место в девяносто четвертом.
И я киваю ему на прощание, уже думая о роже, которую состроит Эрик. Он наверняка поймет, что это я, потому что пассажир, которого провели один раз, уже больше не повторит ошибки, — это отчасти как с быком на корриде. Очкарик застанет его врасплох, заявив: «Ответственный из девяносто шестого мне сказал, что у вас есть место!» И тут, честно говоря, все по правилам.
— Так вы говорите, что не были гангстером?
— Я честный человек. Давеча я вам сказал правду, я всю жизнь был бухгалтером.
— Вот эти-то хуже всего. Идут сразу после автомехаников. А почему больше не работаете? У вас ведь по счетной части безработицы не бывает. Лень стало?
Похоже, я сморозил глупость. Он на меня так посмотрел, что мне даже извиниться захотелось. У него в точности такое же выражение лица, как у того аргентинца. Иммигрант, которому отказывают в убежище.
— Я сойду, как только будет возможно. Не хочу подвергать вас риску. По крайней мере дольше, чем надо. Примите мои извинения. Вам нужно поспать, и мне тоже. Но прежде чем вернуться в свой ящик, я хотел бы попросить у вас еще одну вещь — немного воды, мне нужно принять пилюлю.
— Как бы там ни было, сидеть вам здесь еще два часа. А воду вы всю выпили.
— У меня горло так пересохло, что я ничего проглотить не смогу. А лекарство надо принимать каждые два часа. Это не каприз.
Усталость… Эта борьба утомляет меня еще больше, чем отсутствие сна. Пилюля… У этого типа просто дар какой-то ставить меня в тупик со своими дурацкими нуждами. А я, сам не понимаю почему, не могу ему отказать. Он меня в дерьмо толкает, но у меня при этом впечатление, что он искренен.
— Ладно, пойду поищу. Но в такое время это непросто. Может, мне четверть часа понадобится. Подождете?
Он смотрит на свои часы и кивает в знак согласия. Опять возня с висячим замком; он вытягивается во всю длину на банкетке, и я выхожу.
В тамбуре на целых пять градусов ниже, чем в вагоне, не надо забывать, что сейчас середина января. Обычно на мне мой синий форменный пуловер, который отлично сочетается с белой форменной рубашкой и серыми форменными брюками. Но я его забыл дома, и в нем сейчас наверняка Катя спит. А белый цвет моей рубашки уже далеко не такой форменный, каким должен быть, мне это в нашей лавочке уже неоднократно ставили в упрек. Но, несмотря на все советы Ришара, мне так и не удается иметь приличный внешний вид. Старший инспектор, по прозвищу Лощеный, всегда острит, когда видит нас вдвоем в конторе: «Месье Антуан, объясните, пожалуйста, почему, когда вы уезжаете в рейс, впечатление такое, будто вы из него возвращаетесь, а ваш товарищ, наоборот, по приезде выглядит так, будто никуда не уезжал?» Сначала я в ответ брякал какую-нибудь заранее приготовленную чушь, но со временем стал просто пропускать это мимо ушей. Я так и не нашел достаточно хлесткого ответа, который бы раз и навсегда отбил у него охоту прохаживаться на мой счет.
Где мне найти воду и при этом не получить по шее? У Беттины? Она спит сидя, подложив под голову свой рюкзак, и у нее нет ничего похожего на бутылку. У Ришара? Эрика? Не стоит лезть на рожон. Я знаю пределы корпоративной терпимости. Нет, надо отыскать кого-нибудь новенького, одного из тех немногих, кого я еще не доставал сегодня ночью.
Направление: к голове поезда, с риском налететь на итальянского проводника в самый разгар швейцарского контроля.
*Весь второй класс эгоистично храпит. Может, в первом? Почему бы и нет. Я в довольно приятельских отношениях с одним кондуктором из старичков. Зовут его Мезанж. Обычно он раньше Домо никогда не ложится. Он у нас вроде арабской лавчонки, знаете, из тех, что открыты круглые сутки. На самом-то деле выбора у меня нету. Моя удача в том, что у кондукторов нет служебного купе, все, что можно, отдано толстосумам, и поэтому они устраиваются прямо в коридоре, на откидной койке. Можно с первого взгляда определить, спят они или нет. Мы, молодые подмастерья из заурядного второго класса, благодушно посмеиваемся над этим в своих отдельных служебных квартирках.
Весь второй класс эгоистично храпит. Может, в первом? Почему бы и нет. Я в довольно приятельских отношениях с одним кондуктором из старичков. Зовут его Мезанж. Обычно он раньше Домо никогда не ложится. Он у нас вроде арабской лавчонки, знаете, из тех, что открыты круглые сутки. На самом-то деле выбора у меня нету. Моя удача в том, что у кондукторов нет служебного купе, все, что можно, отдано толстосумам, и поэтому они устраиваются прямо в коридоре, на откидной койке. Можно с первого взгляда определить, спят они или нет. Мы, молодые подмастерья из заурядного второго класса, благодушно посмеиваемся над этим в своих отдельных служебных квартирках.
— Только не говори, что ты спал, я сам видел, как ты лед в ведерко накладывал, — говорю я.
— Не трави душу. Тут один свекловод захотел среди ночи шампанского да два бокала в придачу! При этом едет один. В последний раз, когда меня об этом просили, я у себя на одеяле нашел две бумажки по пятьсот франков.
— Это тот самый, который сказал, что ты ему напоминаешь какого-то очень любимого человека?
— А, так я тебе уже рассказывал… Для начала, сам-то ты чего еще на ногах?
— У тебя чуточку воды не осталось?
— Воды? С такой рожей, как у тебя, скорей скотча надо хлебнуть.
— Неужто так заметно?
Прежде чем я двинулся обратно со своим видом свежеоткопанного покойника, он удержал меня за рукав.
— Сегодня сплошные свекловоды, ну их. Не бери с меня пример, не мотайся всю жизнь по рельсам, это позвоночник уродует.
Мезанжу доставляет удовольствие называть придурков «свекловодами».
— Почему же ты сам не уходишь? — спрашиваю я.
— Потому что мой позвоночник уже пропал, да и к пенсии слишком близко. Ты как думаешь, были бы у меня бабки, болтался бы я ночами на колесах?
— Да.
Он отпускает мой рукав и разражается смехом. Затем насильно запихивает мне в карман четвертушку «J&B». Я издали машу своим литром воды, а он мне — своим шампанским.
Я отсутствовал дольше четверти часа, через десять минут прибываем на таможню, так что тянуть волынку некогда. Мне нужно продержаться до Милана. Ровно два часа. Два часа, чтобы не потерять работу, которую все равно намереваюсь бросить, потому что она меня больше не забавляет. Это не говоря о неприятностях, которые меня ждут, если в моем купе обнаружится тип, которого разыскивают невесть за что. Я мчусь в одной рубашке сквозь поезд-призрак с заиндевелыми окнами, цепляясь за металлические поручни, чтобы еще больше добавить себе скорости, и перепрыгиваю через вагонные стыки в гармошках, пахнущих мокрой резиной. А ведь мое место в теплой Катиной постели. Когда я качу по рельсам ночами, когда все летит кувырком, я думаю только о ней. Никогда о Розанне. Она — это когда все хорошо, маленькое римское облачко. Я стою не больше, чем все те жлобы, которым читаю мораль.
— Пейте и возвращайтесь в ящик, подъезжаем к Домо.
Он тихо просыпается и достает из кармана пузырек с белыми таблетками, этикетку невозможно рассмотреть. На его лице мука.
— Вы мне тут в обморок не хлопнитесь?
Он делает знак рукой, что, мол, нет, и продолжает пить. По его щекам струится пот. До настоящего момента я был не слишком обеспокоен его речами про сон, но, глядя на эту трупную маску, уже не знаю, что и думать. Он без понуканий залезает в укрытие.
— Американец ведь должен был довезти вас до Лозанны, верно?
Его «да» больше напоминает последний вздох умирающего, как это показывают в кино. Я поспешно хватаю простыню и иду в туалет, чтобы намочить ее.
— Возьмите это.
Он прижимает ее к своему лицу так, будто целует женщину. В голову мне приходит другая мысль, я бегу в купе Беттины и умыкаю оттуда шесть подушек, которыми она по-прежнему не желает воспользоваться. Она спит, положив под щеку сжатые кулачки.
— Еще вот это возьмите. Я прошу у вас только десять минут на таможню. Десять минут, если все пройдет как обычно.
«Да» — глазами.
У меня глубокое презрение к храбрецам, и я знаю почему. Они зеркало моего собственного малодушия. Я боюсь, что мои руки выдадут мой страх, и не знаю, что у меня при этом будет с лицом, — у людей ведь нет привычки изучать в подобных случаях свое отражение. Во время первой таможни я еще не знал, что какой-то напыщенный дурак сидит, скорчившись, в моем бельевом баке. И все прошло как обычно.
Поезд остановился, я вижу их на перроне, готовых подняться. Швейцарцы проходят первыми, они довольно улыбчивы и даже говорят мне «здрасьте».
— Все в порядке?
— Да.
Они и в самом деле гораздо любезнее, когда покидаешь их территорию. Видно, думают, что теперь это дело итальянцев — пусть пропускают к себе всяких инородцев, коли охота. Им-то в любом случае плевать, у итальянцев всегда один и тот же бардак, уж они-то их знают, они их целыми пачками вышвыривали от себя за эти годы.
Я прекрасно чувствую, что они думают, в Домо всегда одно и то же. И всякий раз меня так и подмывает повторить им то, что я услыхал в одном фильме, «Третий человек», там один тип говорит, что в Италии века упадка и фашизма породили Микеланджело и Рафаэля, а Швейцария за двести лет демократии дала миру всего одну общепризнанную вещь — машинку, говорящую «ку-ку». Каждый раз, когда мы проезжаем Домо, это вертится у меня на языке, но я еще ни разу не осмелился. Да и сегодня ночью не лучший момент. Однако самое забавное состоит в том, что когда швейцарец разевает рот, никогда не угадаешь, заговорит он по-французски, по-немецки или по-итальянски.
Они выходят, ничего не проверив, и возобновляют свою веселую беседу. Как раз то, что мне сегодня нужно.
Второй раунд — слышу в коридоре итальянские сапоги. Военные сапоги. У них и фуражка производит большее впечатление, чем прочие, с более высокой тульей, с белым кружочком, пришитым над козырьком. Это не слишком-то вяжется с представлением о заальпийском гостеприимстве — Италия, страна каникул и dolce vita…[16] Твои таможенники способны ошарашить даже немецких туристов, а это кое-что да значит. Их двое, один в сером, другой в коричневом. Обычно их больше всего интересуют итальянские паспорта и удостоверения личности, поди знай почему. Никогда не осмеливался спросить. Нынче ночью серый явно решил прошерстить всех своих соотечественников одного за другим, хуже любого швейцарца; можно подумать, что итальяшке, возвращающемуся домой, всегда есть что прятать. Портативная рация тут тоже еще не изобретена, эпоха Гутенберга в полном расцвете; у них по-прежнему на руках огромный список всякого жулья, и они часами неторопливо его перелистывают. Я как-то рассказал об этом одному французскому фараону, думаю, он до сих пор смеется.
Плохо дело: он размахивает перед моим носом кусочком картона, хочет кого-то разбудить в десятом. Мой черед говорить.
— Compartimento dieci.[17]
Серый выходит, коричневый остается. Соня сидит тихо. Опять говорить, выдумывать разные глупости, лишь бы чем-то прикрыть ненадежную тишину
— Е la partita?[18]
Всегда найдется какой-нибудь футбольный матч для обсуждения — вчерашний ли, сегодняшний, тут я ничем не рискую. Впрочем, он фыркает:
— Ammazza… voi Francesi siete veramente…[19]
Делает пальцы «рожками». Дает мне понять, что французам подфартило.
Промашка. Быстро сменить тему.
Но ни Берлускони, ни Чичолина интереса у него не вызывают, разве что появляется некоторая осторожность на мой счет. Я вынужден заткнуться.
И тут вдруг всего лишь от простого взгляда, брошенного на перрон, я почувствовал, как из глубины моих внутренностей на меня накатывает волна неожиданного счастья. Комическая парочка, настоящие Лоурел и Харди, взъерошенные, с перекошенными галстуками, каждый тащит тяжеленный чемодан и на чем свет стоит распекает другого, чтобы ускорить шаг. Как бы я хотел, чтобы Беттина на них взглянула…
Я-то собирался скорбно принять виноватый вид, а вот теперь не могу сдержать радостного хихиканья. Крученая подача в третьем сете. Коричневый небось думает, что это я над ним издеваюсь.
— Apposto. Andiamo, va…[20] — говорит серый, махнув мне рукой на прощание.
Едва они уходят, я испускаю вздох, который меня опустошает, словно проколотую шину. Приграничная тишина воцаряется в моем купе. Зря я говорю, что таможенников вешать мало, на самом деле они вполне терпимы.
Я угощаюсь немалым глотком «J&B», который бурным потоком врывается ко мне в пищевод. Добрая порция бурбона гораздо больше порадовала бы мои вкусовые ощущения, но делать нечего. Как говорят итальянцы: «А cavallo donate non si guard'in bосса». Дареному коню в зубы не смотрят. Народная мудрость.
— Вы как там, держитесь? — спрашиваю я соню.
— Душно.
Он протягивает мне простыню, мокрую и горячую.
— Вы меня пугаете. У вас жар?