Мэй немного помолчала, глядя на свои руки, будто вспоминала ту ночь.
— Я правда — так испугалась! Вот что ты должен был почувствовать. Вот чего я хотела. Чтобы ты слышал, как эта тварь вгрызается в тебя.
Я опустился в шезлонг и посмотрел на ее тело, едва прикрытое узкими полосками бикини. В шестнадцать она выглядела как тринадцатилетняя девчонка с неразвитыми бедрами и грудью. Тело Мэй напомнило мне рисунки, в которых реальность передается поразительно точно минимальным количеством линий. Но в то же время в ее облике чудилось что-то старушечье.
— У тебя никогда не было чувства, будто тебя обесчестили? — вдруг ни с того ни с сего спросил я.
— Это как понимать? — Она, прищурившись, взглянула на меня. — В физическом смысле? Ты имеешь в виду — изнасиловали?
— В физическом. Или в психическом. Все равно.
Опустив глаза, Мэй оглядела себя, потом опять перевела глаза на меня.
— В физическом смысле ничего такого не было. Я еще девушка, между прочим. Подпускаю одного парня, даю потрогать. — Она показала пальцем на грудь. — Но только через одежду.
Я молча кивнул.
— А в психическом… Даже не знаю. Не представляю, что это значит.
— Я, в общем, тоже. Просто хочу знать, чувствовала ты что-нибудь такое или нет. Если нет — значит, с тобой не было ничего.
— А почему ты об этом спрашиваешь?
— Потому что кое-кто из моих знакомых испытывал такое. И в результате возникали серьезные проблемы. Вот что я хочу у тебя еще спросить: почему ты все время думаешь о смерти?
Она сунула в рот сигарету, ловко, одной рукой, чиркнула спичкой. Надела очки.
— А ты разве о смерти не думаешь, Заводная Птица?
— Думаю, конечно. Но не все время. Только иногда. Как все обыкновенные люди.
— Я вот что думаю, Заводная Птица, — сказала Мэй. — Все люди появляются на свет непохожими друг на друга, и это отличие сидит у них где-то в самой глубине. Оно управляет каждым человеком, излучает изнутри тепло. И у меня это есть, как у всех. Но бывает, оно идет вразнос — то разбухает во мне, то сдувается, дрожь какая-то подымается. Хочется кому-нибудь передать, что чувствуешь, но никто не понимает. Наверное, я толком объяснить не могу, но ведь никто как следует и слушать не хочет. Только прикидываются, что слушают, а на самом деле — ни фига подобного. Я иногда страшно бешусь от этого и прямо с катушек слетаю.
— Как это — с катушек?
— Ну, к примеру, из колодца тебе не даю вылезти или, сидя сзади на мотике, на ходу закрываю парню глаза.
С этими словами Мэй потрогала ссадину возле глаза.
— Это тогда ты на мотоцикле разбилась?
Она подозрительно взглянула на меня, будто не расслышала вопроса. Хотя уверен — до нее дошло каждое мое слово. Выражения ее глаз за темными стеклами очков я разобрать не сумел, однако по лицу Мэй разлилось какое-то безразличие. Напомнило масло, растекающееся по ровной глади воды.
— И что стало с тем парнем?
Не выпуская сигарету изо рта, Мэй смотрела на меня. Вернее, на мое родимое пятно.
— Я должна отвечать на этот вопрос?
— Не хочешь — не надо. Сама же завела этот разговор. Но раз не хочешь говорить — не говори.
Мэй молчала, точно никак не могла решить, что делать дальше. Глубоко затянулась, наполнив дымом легкие, и медленно выдохнула. Затем вялым движением сняла очки и, крепко зажмурившись, повернула лицо к солнцу. Я посмотрел на нее, и мне показалось, что время постепенно замедляет свой ход. «Точно завод кончается», — подумал я.
— Он умер, — наконец сказала она бесцветным голосом, словно смирившись с чем-то.
— Умер?
Мэй стряхнула на землю пепел. Подняла полотенце и несколько раз провела им по лицу, вытирая пот. Потом, будто вспомнив о важном деле, стала быстро объяснять деловым тоном.
— Мы гнали на приличной скорости. Это случилось недалеко от Эносимы.
Я безмолвно смотрел на нее. Она держала с двух сторон за кончики свое белое пляжное полотенце и прижимала его к щекам. От зажатой между пальцами сигареты вился белый дымок. Ветра не было, и он поднимался прямо вверх, как дым от миниатюрного сигнального костра. Мэй, похоже, никак не могла решить, что ей делать дальше — плакать или смеяться. Во всяком случае, мне так показалось. Она долго балансировала на этой едва различимой грани, с трудом удерживаясь на ней, пока все-таки не справилась с собой. Вернув лицу прежнее выражение, положила полотенце на землю, затянулась сигаретой. Было уже почти пять, но жара ничуть не спадала.
— Я убила его. Конечно, я не думала этого делать, просто хотелось подойти поближе к той самой грани. Мы и до того раза все время так гоняли. Это такая игра. На полном ходу я сзади закрывала ему глаза, за бока щекотала… И ничего не было. До того самого дня…
Мэй подняла на меня глаза.
— Нет, Заводная Птица. Я не чувствую, что меня кто-то обесчестил. Я только хотела подобраться поближе к этой липкой гадине. Выманить ее, вытащить как-нибудь наружу и раздавить в лепешку. А чтобы вытянуть ее на свет божий, надо правда дойти до самой грани. Иначе ничего не получится. Здесь нужна вкусная приманка. — Она медленно покачала головой. — Не думаю, что меня обесчестил кто-то. Но ведь я и не спаслась. Сейчас никто не может меня спасти. Мир кажется совершенно пустым, Заводная Птица. Все вокруг какое-то фальшивое. Настоящее — только эта тварь, что во мне засела.
Мэй долго сидела, вдыхая воздух маленькими равномерными глотками. Вокруг не было слышно ни звука — ни птиц, ни цикад. Во дворе повисла гробовая тишина. Мир и впрямь будто вымер.
Точно вдруг что-то вспомнив, она повернулась ко мне. Ее лицо лишилось всякого выражения — с него будто смыли все краски.
— А ты спал с этой Критой Кано?
Я кивнул.
— Ты будешь мне писать с Крита? — спросила она.
— Буду. Если поеду. Я еще окончательно не решил.
— Но ведь собираешься?
— Наверное, все-таки поеду.
— Иди сюда, Заводная Птица! — позвала Мэй, приподнявшись в шезлонге.
Я встал и подошел к ней.
— Сядь сюда.
Повиновавшись, я сел рядом.
— Дай я на тебя посмотрю.
Какое-то время она пристально глядела на меня, потом положила одну руку на мое колено, а ладонью другой прикоснулась к отметине на щеке.
— Бедная Заводная Птица, — проговорила Мэй почти шепотом. — Ну и достанется тебе. Ты и знать ничего не будешь, и сделать ничего не сможешь. Так вдруг, ни с того ни с сего, над полем проливается дождь. А теперь закрой глаза, Заводная Птица. Крепко-крепко закрой. Так, будто тебе их клеем намазали.
Я крепко зажмурился.
Мэй Касахара коснулась губами моего родимого пятна. Губы у нее были тонкие и маленькие — не губы, а хорошо выполненная имитация. Провела по пятну языком, медленно облизав каждый миллиметр кожи. Рука девушки по-прежнему лежала у меня на колене. Ощущение от ее влажного теплого прикосновения пришло из неведомой дали, из самых дальних мест, лежащих за самыми далекими на свете полями. Взяв меня за руку, она приложила ее к ссадине у глаза. Я легонько погладил сантиметровый шрам, и движение ее души, дрогнув еле заметно, передалось мне через кончики пальцев, словно прося о чем-то. Кто-то, наверное, должен обнять эту девчонку, крепко прижать к себе. Не я, а кто-то другой. Тот, кто может ей дать что-то.
— Заводная Птица, напиши мне, если поедешь на Крит. Я люблю длинные-предлинные письма. Только никто мне не пишет.
— Напишу, — сказал я.
17. Самое простое дело
Утонченная месть
Что оказалось в чехле от гитары
На следующее утро я пошел и сфотографировался на паспорт. Когда я уселся в студии на стул, фотограф долго, профессиональным взглядом ощупывал мою физиономию, а потом, ни слова не сказав, удалился и принес пудру, которой замазал пятно у меня на правой щеке. Потом отошел назад и тщательно отрегулировал освещение — яркость и угол падения лучей, чтобы пятно не бросалось в глаза. Глядя в объектив, я по указанию фотографа изобразил на лице подобие слабой улыбки. «Приходите послезавтра, днем будет готово», — сказал фотограф. Вернувшись домой, я позвонил дяде и сообщил, что через несколько недель, возможно, съеду из его дома. Извинился, что все так неожиданно получилось, и рассказал, что Кумико, не предупредив, ушла от меня. Прислала письмо, пишет — больше не вернется, а я хочу на время уехать отсюда. На сколько? Пока не знаю. Дядя, выслушав мои объяснения, погрузился в молчание. Казалось, он что-то обдумывал.
— А я до сих пор думал, что у вас с Кумико все хорошо, — наконец сказал он со вздохом.
— По правде говоря, я тоже так думал, — признался я.
— Можешь не говорить, если не хочешь, но должна же быть какая-то причина. Что она вдруг ушла?
— Любовника, похоже, завела.
— Ты догадывался?
— Не то чтобы догадывался. Она сама мне написала. В письме.
— А я до сих пор думал, что у вас с Кумико все хорошо, — наконец сказал он со вздохом.
— По правде говоря, я тоже так думал, — признался я.
— Можешь не говорить, если не хочешь, но должна же быть какая-то причина. Что она вдруг ушла?
— Любовника, похоже, завела.
— Ты догадывался?
— Не то чтобы догадывался. Она сама мне написала. В письме.
— Ну, дела! — сказал дядя. — Но теперь уж, верно, ничего не поделаешь.
— Похоже на то.
Дядя снова вздохнул.
— Да все нормально, — бодро утешил я его. — Просто мне захотелось уехать ненадолго. Сменить обстановку, настроение и заодно подумать не спеша, как дальше жить.
— И куда же ты собираешься?
— Скорее всего, в Грецию. У меня там приятель живет, давно приглашает в гости, — соврал я, и от этого стало еще тошнее. Но ведь как ни крути, все равно сейчас дяде всего не расскажешь, не объяснишь, чтоб было правдиво и понятно. Уж лучше наврать что-нибудь.
— Хм! Ну как знаешь. Дом я все равно не собираюсь никому сдавать, так что вещи можешь оставить. Ты молодой еще, так что все еще можно переделать. Съездить куда-нибудь подальше пошататься — это неплохо. Греция, говоришь? Пусть будет Греция.
— Извини, — сказал я. — Если что изменится и ты все-таки надумаешь сдать кому-нибудь дом, все барахло можешь выбросить. Тут ничего ценного нет.
— Ладно, разберусь. Что-нибудь придумаю. Ты мне тогда по телефону говорил про «нарушенное течение». К Кумико это имеет отношение?
— Да, отчасти. Я тоже поволновался слегка, когда про это услышал.
Дядя задумался.
— Не будешь возражать, если я как-нибудь к тебе подъеду? Хочу своими глазами поглядеть, как дела. Давно у тебя не был.
— Конечно. Приезжай, когда захочешь. Мне все равно делать нечего.
После разговора с дядей мне вдруг все опостылело. Вон куда меня занесло это неведомое течение, по которому я плыл все эти месяцы. Между моим и дядиным миром выросла не видимая глазу толстая и высокая стена. Стена, оторвавшая один мир от другого. Дядя остался в том мире, я оказался в этом.
Дядя явился ко мне через два дня. Поглядел на родимое пятно, но ничего не сказал. Может, не знал, что сказать. Просто забавно прищурился — и все. С собой он принес бутылку классного шотландского виски и коробку крекеров из камабоко[50], которые купил в Одаваре. Мы уселись на веранде, попивая виски и закусывая крекерами.
— Хорошая вещь — веранда, — заговорил дядя, несколько раз кивнув головой. — В нашей башне веранд нет. Иногда я скучаю по этому дому. На веранде как-то по-особенному себя чувствуешь.
Дядя смотрел на висевший в небе молодой месяц. Его белый серп, казалось, только-только наточили. Невероятно, как может такая штука плавать в небесах.
— Откуда у тебя это пятно? — как бы между прочим поинтересовался дядя.
— Не знаю, — ответил я и сделал глоток виски. — Как-то само собой появилось. С неделю назад. Рад бы лучше объяснить, да ничего толком и не скажешь.
— К врачу ходил?
Я покачал головой.
— Вот еще что непонятно: это как-то связано с уходом Кумико?
Я снова покачал головой.
— Действительно, пятно появилось после того, как она ушла. То есть порядок такой, но есть ли тут причинно-следственная связь — не знаю.
— Не слыхал, чтобы такие отметины просто так появлялись, ни с того ни с сего.
— Я тоже не слыхал, — сказал я. — Но объяснить как следует не могу. Я к нему постепенно привыкаю. Поначалу, конечно, испугался, в шоке был. Противно было на собственную физиономию смотреть. Все думал: вдруг на всю жизнь останется. Что тогда делать? Но время идет, и я как-то меньше стал о нем беспокоиться. Стал даже думать, что все не так плохо. Сам не знаю почему.
Дядя хмыкнул в ответ и с каким-то подозрительным видом долго разглядывал пятно на моей правой щеке.
— Ну, коли так, то, может, и ничего страшного. Твое дело. Но если надо, могу с одним врачом познакомить.
— Спасибо. Но пока я к врачу не собираюсь. Ну, посмотрит он… Все равно без толку.
Дядя скрестил руки и поднял взгляд на небо. Звезд, как обычно, не было видно. Единственное украшение — четко нарисованный молодой месяц.
— Давно я с тобой так не разговаривал — спокойно, без спешки. Думал, вы с Кумико нормально живете. Да и не любил я никогда в чужие дела влезать.
— Понимаю, — отозвался я.
Дядя помешивал кусочки льда в стакане, которые, погромыхивая, ударялись друг о друга, потом сделал глоток и поставил стакан на пол.
— Никак не пойму, что тут вокруг тебя творится. Течение нарушилось, дом как-то не так стоит, Кумико исчезла, на лице вдруг пятно вылезло, в Грецию уезжаешь… Ну, ладно. Это от тебя жена ушла, у тебя пятно появилось. Как говорится, жена не моя и пятно тоже. Так? Поэтому, не хочешь подробно рассказывать — не надо. Не в свое дело я лезть не собираюсь, но вот что думаю: тебе надо сесть и еще раз хорошенько подумать, что для тебя самое важное.
Я согласно кивнул.
— Я как раз об этом и думаю. Но все так запуталось и переплелось, а размотать этот клубок, отделить одно от другого — не получается. Не знаю, что делать.
Дядя улыбнулся.
— Для этого надо знать один секрет. Без него большинство людей на свете принимают неправильные решения. А потом, когда ошибутся, начинают ныть и жаловаться или на других сваливать. Я столько таких случаев видал — аж противно. И смотреть на это довольно тошно, по правде сказать. Расхвастался я, конечно, но секрет вот в чем: когда хочешь в чем-то разобраться, не нужно начинать с самого главного. То есть определяешь для себя порядок — что надо делать — от А до Я и начинаешь не с А, а откуда-нибудь с конца — поближе к Я. Вот ты говоришь: все запуталось и переплелось, не могу, мол, разобраться. А не оттого это, что ты пытаешься решать свои дела с самого верха? Собрался что-то важное сделать — начинай лучше с какой-нибудь ерунды. С пустяка, который каждому виден и понятен. И обязательно потопчись как следует вокруг него.
Возьми мой бизнес. Так, ничего особенного. Всего каких-то четыре-пять точек на Гиндзе. В мировом масштабе — тьфу! — и говорить не о чем. Но если прикинуть, как идут дела — хорошо или плохо, то выходит, что я ни разу не опростоволосился. И все потому, что этот секрет знаю и действую как надо. Другие норовят поскорее вперед вырваться. А я так не делаю. У меня на эти самые пустяки больше всего времени уходит. Потому что понимаю: чем больше на них времени потратишь, тем легче потом дело пойдет.
Дядя сделал еще глоток из своего стакана.
— Вот, к примеру, человек собрался открыть где-нибудь заведение. Ресторан или бар… без разницы. Представь, что тебе такая идея в голову пришла. Надо выбрать место, есть несколько вариантов. Как ты будешь решать?
Я немного подумал и сказал:
— Наверное, надо просчитать каждый вариант. Сколько платить за помещение, какой взять кредит, сколько выплачивать каждый месяц по кредиту, сколько мест нужно для посетителей, какая у них будет оборачиваемость, сколько в среднем принесет один клиент, сколько надо платить работникам, какие убытки, какая прибыль… Так, пожалуй.
— Вот большинство и прогорает, потому что так делает, — рассмеялся дядя. — Слушай, как я делаю. Приглянулось мне, например, какое-то место. Приезжаю туда, становлюсь и просто смотрю, какие люди по этой улице ходят, какие у них лица. По три-четыре часа в день. День за днем, день за днем. Не нужно ни о чем думать, ничего считать. Смотри — что за люди идут, что у них на лицах написано — и все. Минимум неделю. За это время перед тобой пройдет три-четыре тысячи лиц. Бывает, и дольше стоять приходится. Но потом вдруг все становится ясно. Как туман рассеивается. Сразу понимаешь, что это за место и что здесь людям нужно. Если их потребности не совпадают с тем, что мне нужно, — значит, все, финиш. Надо менять дислокацию и начинать все сначала. Но уж если я почувствую, что наши желания совпадают или можно найти компромисс, тогда удача в кармане. Остается схватить ее покрепче и не отпускать. Но чтобы ее поймать, приходится как дураку стоять там и в дождь, и в снег, вглядываясь в лица. А посчитать и потом можно. Я вообще реалист. Верю только в то, что вижу своими глазами. Рассуждения, самореклама, вычисления, измы и теории всякие — это все в основном для тех, кто даже собственными глазами ничего разглядеть не может. А таких людей в мире большинство. Почему? Сам не пойму. Ведь, по идее, это каждый должен уметь. Только надо попробовать.
— Дело, выходит, не только в легкой руке?
— Ну, без нее тоже не обойдешься, — улыбнулся дядя. — Но этого мало. Я думаю, чтобы разобраться в своих делах, тебе надо начать с самого простого. Встать где-нибудь на углу и день за днем смотреть на людей, которые проходят мимо. Никаких поспешных решений. Это не просто, наверное, но, бывает, надо остановиться и потратить на это время.