— Дело, выходит, не только в легкой руке?
— Ну, без нее тоже не обойдешься, — улыбнулся дядя. — Но этого мало. Я думаю, чтобы разобраться в своих делах, тебе надо начать с самого простого. Встать где-нибудь на углу и день за днем смотреть на людей, которые проходят мимо. Никаких поспешных решений. Это не просто, наверное, но, бывает, надо остановиться и потратить на это время.
— То есть ты хочешь сказать, что мне надо остаться здесь?
— Ничего подобного. «Поезжай туда», «оставайся здесь» — я совсем не об этом. Хочешь ехать в Грецию — отправляйся на здоровье. Хочешь остаться — оставайся. Тебе определять, тебе решать, что ты хочешь. Но вот еще что. Я долго думал, что ты правильно сделал, когда женился на Кумико. Считал, что и ей это на пользу. Не могу понять, почему вдруг сразу все обвалилось. А ты сам-то понимаешь?
— Не-а.
— А коли так, пока все не прояснится, тебе лучше поучиться смотреть на мир своими глазами. И не бойся потратить на это время. Когда не жалеешь его на какое-то дело — это в каком-то смысле самая утонченная месть.
— Месть? — удивился я. — Что ты имеешь в виду? Месть кому?
— Скоро поймешь, — проговорил дядя с улыбкой.
Мы просидели вдвоем на веранде за бутылкой виски больше часа. Наконец, дядя поднялся и, объявив, что засиделся, ушел. Оставшись один, я прислонился к столбу и стал рассеянно смотреть на сад и луну, какое-то время впитывая оставшееся после дяди ощущение земного и реального. Впервые за много дней я смог наконец вздохнуть спокойно.
Но через несколько часов эта аура начала рассеиваться, и все окружающее вновь затянула бесцветная пелена грусти. В конце концов я очутился в своем мире, а дядя остался в своем.
Итак, дядя сказал, что сначала надо думать о самых простых делах, но мне было не под силу разобраться, что просто, а что сложно. Поэтому на следующее утро, дождавшись, когда кончится час пик, я вышел из дома и отправился на электричке в Синдзюку. Решил и вправду встать там где-нибудь и понаблюдать за людьми. Будет от этого польза? Не знаю. Но, пожалуй, это все же лучше, чем ничего не делать. Предположим, разглядывать лица людей, пока не одуреешь, — это и есть то самое простое дело. Раз так, почему бы не попробовать? Уж по крайней мере вреда не будет. А в лучшем случае, может, хоть намек получу, что для меня означает «простое дело».
В первый день я два часа просидел на бордюре цветочной клумбы, разбитой перед вокзалом Синдзюку, всматриваясь в лица людей, что проходили мимо. Но их было так много и шли они так быстро, что трудно было разглядеть кого-нибудь как следует. Вдобавок, пока я там сидел, подошел какой-то бродяга и стал приставать с разговорами. Несколько раз мимо прошел полицейский, пристально глядя на меня. В конце концов я ушел с вокзальной площади, решив поискать более подходящее место, чтобы спокойно понаблюдать за прохожими.
Пройдя по туннелю под железнодорожными путями, я вышел к западному выходу с вокзала и, побродив немного, набрел на небольшую площадь перед высотным зданием. Там оказались симпатичные скамейки, так что можно было сесть и сколько угодно смотреть, кто проходит мимо. Народу здесь было не так много, как у вокзала, да и бродяги с торчащими из кармана бутылками виски не попадались. Я провел там целый день, пообедал пончиками и кофе в «Данкин Донатс» и вернулся домой до того, как начался вечерний наплыв пассажиров.
Поначалу в глаза мне бросались одни плешивцы. Чувствовалась тренировка, которую я прошел у Мэй Касахары, когда мы с ней составляли отчет для фирмы, делающей парики. Взгляд как-то сам по себе упирался в лысины, и я тут же начинал прикидывать, в какую категорию занести тот или иной экземпляр — А, Б или В. «Прямо хоть звони Мэй и говори, что хорошо бы опять вместе поработать», — подумал я.
Но прошло несколько дней, и я заметил, что могу просто смотреть на лица и совсем ни о чем не думать. Большинство проходивших мимо людей были служащие, работавшие в том самом небоскребе. Мужчины в белых рубашках и галстуках, с портфелями, женщины в основном на высоких каблуках. Другие шли в рестораны и магазины, которые располагались в здании. Были целые семьи, направлявшиеся на смотровую площадку на самом верхнем этаже. Попадались и такие, кто просто шел куда-то. Но все как-то не очень спешили. А я просто, без всякой цели, смотрел на них и иногда, когда по той или иной причине чье-нибудь лицо привлекало мое внимание, сосредоточивался на нем и провожал взглядом.
Так продолжалось целую неделю. Каждый день в десять утра, после того как схлынет поток людей, ехавших на работ у, я доезжал на электричке до Синдзюку, устраивался на площади на скамейке и сидел там, почти не шевелясь, до четырех часов, вглядываясь в лица. Только испытав это на себе, я понял, что, провожая глазами одно лицо за другим, вытряхивая из головы все содержимое, я будто вытаскиваю пробку из бутылки. Я ни с кем не разговаривал, и никто не разговаривал со мной. Я ни о чем не думал и ничего не чувствовал. Стало казаться, что я слился со своей каменной скамьей.
Впрочем, один раз со мной все-таки заговорили. Хорошо одетая худая женщина средних лет. В ярко-розовом обтягивающем платье, темных очках в черепаховой оправе и белой шляпке; в руках — белая сумка-макраме. На красивых ногах — белоснежные кожаные босоножки, сразу видно — очень дорогие. Сильно накрашенная, но с чувством меры. Она спросила, все ли у меня в порядке.
— Вполне, — ответил я. Женщина поинтересовалась, что я здесь делаю каждый день.
— Разглядываю лица.
— С какой-нибудь целью?
— Да нет, просто так.
Женщина извлекла из сумки пачку «Вирджинии Слимз» и закурила, щелкнув маленькой золотой зажигалкой. Предложила сигарету мне, но я покачал головой. Потом сняла очки и, ни слова не говоря, пристально посмотрела на меня, точнее — на мое пятно. В ответ я посмотрел ей прямо в глаза, но не нашел в них ничего — ни чувств, ни эмоций. Лишь пару черных зрачков, которые жили и функционировали как им положено. Нос у нее был маленький, заостренный. Губы — тонкие, аккуратно подкрашенные. Сколько ей лет? Трудно сказать. Пожалуй, в районе сорока пяти. На первый взгляд она выглядела моложе, но в залегших у носа складках чувствовалась какая-то особенная усталость.
— У вас есть деньги? — обратилась она ко мне.
— Деньги? — переспросил я в растерянности. — Послушайте, а почему вы спрашиваете?
— Просто так. Может, у вас проблема с деньгами?
— Да нет. Пока нормально.
Женщина чуть скривила губы, точно хотела попробовать мои слова на вкус, продолжая сосредоточенно смотреть на меня. Кивнула головой, потом надела очки, бросила на землю сигарету, легко поднялась со своего места и, не оглядываясь, удалилась. Я с удивлением смотрел, как она исчезает в толпе. Может, она немного не в себе? Хотя, судя по виду, вряд ли. Ногой я потушил брошенную ею сигарету и медленно огляделся по сторонам. Вокруг меня был обычный реальный мир. Все спешили по своим делам. Я не знал, кто эти люди, и они не знали, кто я. Глубоко вздохнув, я опять, ни о чем не думая, принялся вглядываться в их лица.
Я просидел на этой площади одиннадцать дней. Каждый день пил кофе, ел пончики и просто смотрел на лица тысяч проходивших мимо людей. Если не считать бессмысленного короткого разговора с подошедшей тогда хорошо одетой женщиной, за все это время я ни с кем словом не обмолвился. Ничего особенного я не делал, и ничего особенного не происходило. Однако даже после одиннадцати дней почти полного вакуума я так ни к чему и не пришел и по-прежнему блуждал в сложном, запутанном лабиринте, не умея развязать самый простой узел.
Но на одиннадцатый день, вечером, произошел странный случай. Было воскресенье, и я засиделся на своем месте, рассматривая людей, дольше обычного. По воскресеньям публика в Синдзюку совсем не та, что в обычные дни; часа пик тоже нет. Вдруг в глаза мне бросился парень с черным чехлом от гитары. Среднего роста, в очках в черной пластмассовой оправе, с длинными волосами до плеч, в синих джинсах и джинсовой рубашке, много повидавших белых кроссовках. Он прошел мимо, сосредоточенно глядя прямо перед собой. Меня как ударило, когда я его увидел. Сердце екнуло — я же знаю этого парня. Где-то его встречал. Чтобы вспомнить, понадобилось несколько секунд. Это же певец, которого я видел в ту ночь в баре, в Саппоро. Точно, он.
Вскочив со скамейки, я поспешил за ним. Парень шел не спеша, почти лениво, так что догнать его не составило труда. Подстроившись под его походку, я зашагал за ним метрах в десяти позади. Мне страшно хотелось окликнуть его: «Послушайте! Ведь это вы пели в Саппоро три года назад? Я вас там слышал». «Вот как? — сказал бы он. — Спасибо, спасибо». А что дальше? «В тот вечер моя жена сделала аборт. А недавно она от меня ушла. Спала с одним…» Это, что ли, говорить? Я решил просто идти за ним и посмотреть, что будет. А может, по дороге какая-нибудь идея придет в голову.
Парень уходил от вокзала все дальше. Оставив позади небоскребы Синдзюку, он перешел шоссе Омэ и двинулся в сторону Иоиоги, весь глубоко в своих мыслях. Видно, дорога была ему хорошо знакома — он шел вперед без всяких колебаний, не оглядываясь. Шагал в том же темпе, глядя прямо перед собой. Я следовал за ним, вспоминая тот день, когда Кумико сделала аборт. Саппоро. Начало марта. Твердая промерзшая земля, в небе время от времени начинают кружиться снежные хлопья. Я снова очутился на тех улицах, вдохнул грудью стылый воздух. Увидел белый парок от дыхания людей.
И тут меня осенило: тогда-то и начались все эти перемены. Точно. Это был поворотный момент, когда течение происходящих вокруг меня событий стало менять направление. Если подумать, аборт имел очень большое значение для нас обоих. Но тогда я этого как следует не понимал. Зациклился на самом аборте, а самое главное, может, — совсем в другом.
Я должна была это сделать. Думала, так лучше и для тебя, и для меня. Но есть кое-что, чего ты не знаешь. Не могу пока передать это словами. Я от тебя ничего не скрываю, хотя до сих пор не знаю наверняка. Вот поэтому и не могу выразить.
Было ли это самое кое-что на самом деле? Кумико тогда не была в этом уверена. Конечно, это больше было связано не с абортом, а с беременностью, с ребенком, который жил в ней. Что же это могло быть? Что привело ее в такое смятение? Может, у нее была с кем-то связь и она не захотела от него рожать? Нет, это исключено. Ведь она сама заявила, что это невозможно. Это точно был мой ребенок. И все-таки было что-то такое, о чем она не могла мне сказать. И это что-то имело самое непосредственное отношение к решению Кумико уйти из дома. Вот с чего все началось.
Я никак не мог понять, что за всем этим скрывается, какой секрет. Меня оставили блуждать в темноте одного. Единственное, что я знал наверняка, — пока я не открою для себя тайну, которая стоит за этим что-то, Кумико ко мне не вернется. Я почувствовал, как внутри стала тихо закипать злость. Злость на это невидимое мне что-то. Я потянулся, сделал глубокий вдох и попробовал унять колотившееся в груди сердце. Но злость, как вода, беззвучно растекалась по всему телу. Злость вперемешку с грустью. И не было никакой возможности размозжить ее обо что-нибудь, избавиться от нее навсегда.
А парень продолжал все в том же темпе отмерять шаги. Перешел через пути линии Одакю, миновал торговую улицу, какой-то храм, прошел несколько переулков. Я преследовал его, стараясь соблюдать дистанцию, чтобы он меня не заметил. Он и не подозревал, что за ним следят. Во всяком случае, даже не обернулся ни разу. «Чем-то он не похож на обычных людей», — подумал я. Не то что назад — он и в сторону ни разу не посмотрел. О чем он так сосредоточенно думает? А может, и не думает ни о чем вовсе?
Скоро парень свернул с оживленных улиц в тихий квартал, где выстроились двухэтажные деревянные дома. Улочки там были узкие, извилистые; по обе стороны теснились, прижимаясь друг к другу, ветхие строения. Меня поразило, что вокруг — ни души. Больше половины домов пустовало. Двери забиты досками, на них — таблички с надписями: «Под строительство». То здесь, то там, как выбитые зубы, зияли пустыри, заросшие сорняками и огороженные проволочной сеткой. Похоже, квартал собирались скоро снести и на его месте построить новые небоскребы. Перед одним домом, где еще жили люди, стояли горшки с вьюнками и какими-то другими цветами. Валялся на боку трехколесный велосипед, а в окне на втором этаже сушились полотенце и детский купальник. Кошки, растянувшись на подоконниках и у подъезда, провожали меня ленивыми взглядами. Вечерело, но было еще светло, хотя улица уже опустела. Я плохо представлял себе, где очутился. Не сказал бы, где север, а где юг. Где-то в треугольнике между Иоиоги, Сэндагая и Харадзюку. А может, и нет.
Так или иначе, но оказалось, что в центре города есть такое забытое место. Улочки там были настолько тесные, что едва могли проехать машины. Поэтому квартал как-то упустили из виду, и у строительных компаний долго не доходили до него руки. Когда я там очутился, мне показалось, что время вернулось на двадцать — тридцать лет назад. Нескончаемый гул автомобилей вдруг стих. Пройдя сквозь лабиринт улочек, парень с гитарным чехлом подошел к деревянному дому, рассчитанному, похоже, на несколько жильцов. Открыл дверь, вошел внутрь и затворил ее за собой. Дверь, насколько я понял, осталась незапертой.
Постояв немного, я посмотрел на часы. Стрелки показывали 18:20. Я прислонился к проволочной сетке, которой был обнесен незастроенный пустырь на другой стороне улицы, и принялся осматривать дом. Обыкновенный двухэтажный, каких много. Это видно по входу, по расположению квартир. Студентом я какое-то время жил в таком доме. Ящик для обуви в прихожей, общий туалет, маленькая кухня — типичное жилье студентов и служащих-холостяков. Однако этот дом казался необитаемым. Из него не доносилось ни звука, не было заметно никакого движения. Табличку с именами жильцов с отделанной пластиком двери кто-то оторвал, и на этом месте осталась белая полоска, длинная и узкая. Послеполуденная жара еще не спала, но все окна в доме были плотно закрыты, шторы опущены.
Может, этот дом, как и соседние, скоро снесут и в нем уже никто не живет? Если так, то что парень с чехлом от гитары тут делает? Когда он вошел, я стал ждать, не откроется ли какое-нибудь окно, но в доме ничего не шелохнулось.
Бродить туда-сюда по безлюдной улочке до бесконечности невозможно, поэтому я тоже подошел к двери и толкнул ее. Она действительно оказалась незапертой и легко отворилась. Я постоял в проходе, пытаясь разобраться, что к чему, но в полумраке не смог толком ничего рассмотреть. Все окна закупорены, душно и жарко. Стоял запах плесени — похожим воздухом я надышался в колодце. От жары рубашка под мышками промокла насквозь. За ухом скатилась капля пота. Чуть поколебавшись, я решился войти и тихо закрыл за собой дверь. Думал по табличкам на почтовых ящиках или ящике для обуви (если бы их обнаружил) определить, живет еще здесь кто-нибудь или нет. Но тут понял, что в помещении кто-то есть. И этот кто-то не сводит с меня глаз.
Справа, рядом с входом, возвышалась какая-то штуковина, похожая на ящик для обуви. Человек, похоже, скрывался в ее тени. Затаив дыхание, я вглядывался в полумрак. Это был тот самый парень с чехлом от гитары. Наверное, спрятался за этим ящиком, как только вошел в дом. Сердце стучало где-то у самого горла как молоток, забивающий гвоздь. Что он здесь делает? Ждет меня? Или…
— Привет, — выдавил из себя я. — Я хотел спросить…
В этот момент что-то со страшной силой обрушилось на мое плечо. Что это? Удар был такой сильный, что в глазах потемнело. Я остолбенел и в следующую секунду все понял. Бита. С проворством обезьяны парень выскочил из-за ящика и врезал мне бейсбольной битой. Пока я стоял в полном замешательстве, он снова поднял биту и ударил меня. Я хотел увернуться, но было поздно — на этот раз удар пришелся по левой руке. На какое-то мгновение она онемела. Боли не было. Просто я перестал ее чувствовать, словно рука без следов растворилась в воздухе.
Не успел я подумать, как моя нога почти непроизвольно поднялась и ударила парня. В школе один мой приятель, у которого был какой-то дан по каратэ, научил меня элементарным приемам, хотя официально ни в какой секции я не занимался. Изо дня в день он отрабатывал со мной удары ногами. Ничего особо эффектного — просто надо было тренироваться и бить как можно сильней, выбрасывая ногу прямо и как можно выше. Приятель говорил, что в критической ситуации это самый полезный прием. И он оказался прав. Пока мой противник как одержимый размахивал битой, ему и в голову не приходило, что он может получить сдачи. Как и этот парень, я тоже потерял голову и не думал, куда бью. Впрочем, удар получился не очень сильный, но его оказалось достаточно, чтобы умерить прыть парня. Он остановился, время замерло. Парень посмотрел на меня пустыми глазами. Улучив момент, я врезал ему еще раз — точнее и сильнее — прямо в пах. Парень скрючился от боли, я вырвал биту из его рук и изо всей силы заехал ему в бок. Он попробовал схватить меня за ногу, но получил новый удар. Еще и еще, в то же место. Потом битой по бедру. Сдавленно вскрикнув, парень повалился на пол.
Поначалу я пинал и колотил его от страха и возбуждения — чтобы защититься от ударов. Но как только парень упал, страх превратился в настоящую ярость. Тихая злость, что закипала во мне, пока я шел и думал о Кумико, никуда не делась. Теперь она выплеснулась наружу, разлилась и вспыхнула. Это была уже не злость, а что-то близкое к дикой ненависти. Я еще раз заехал парню битой по бедру. Из уголка рта у него потекла слюна. В плече и левой руке, куда он мне попал, стала подниматься ноющая боль. От этого я рассвирепел еще больше. Его лицо тоже исказила боль, но он все равно пытался подняться, опираясь на руку. Моя левая рука слушалась плохо, поэтому я бросил биту и, нагнувшись над парнем, ударил его в лицо правой. Потом еще и еще. Молотил, пока не онемели и не заболели пальцы. Мне хотелось выбить из него всю душу. Я ухватил его за шею и принялся колотить головой о деревянный пол. До этого мне никогда не приходилось драться — бить другого человека изо всех сил. Но я уже не мог остановиться — сам не знаю, почему. «Все, хватит! — стучало в голове. — Хватит! Это уже слишком! Он же больше не поднимется!» Но остановиться я не мог. Понятно, у меня раздвоение личности. Этот я был не в силах остановить того, другого. От этой мысли по телу пробежал сильный озноб.