– Он повесил трубку и спросил, не думаю ли я, что нахожусь на приеме у зубного врача.
– И что вы ответили?
– Что я так не думаю. И что вообще никогда не был у дантиста. У меня хорошие зубы.
Он наклонился ко мне и пальцем приподнял верхнюю губу, чтоб я могла в этом удостовериться. Зубы у него были как у волка: белые и острые. Я кивнула головой.
– А потом?
– Потом ничего. Он стал ругаться и сказал, что оказывает честь, уделяя мне внимание. Что-то в этом роде. Что он меня покупает и обеспечит завидную, так он, кажется, сказал, карьеру.
Внезапно он рассмеялся.
– Завидную карьеру – мне! Я ответил, что меня это не интересует, но мне надо заработать побольше денег. Знаете, я подыскал «Ройс».
– Что подыскали?
– Ну, помните, вы недавно говорили с Полом о «Ройсах». Что в них можно даже стоять. Я нашел для вас «Ройс». Машине двадцать лет, но она высоченная и внутри полно золота. Ее привезут на той неделе. Болтон дал мне довольно денег, чтобы начать за нее выплачивать, и я подписал кредит.
Я не могла прийти в себя от изумления.
– Вы хотите сказать, что купили мне «Ройс»?
– Разве вам не хотелось?
– И вы надеетесь таким образом потрясти мое жалкое воображение? Вы что, за мидинетку меня принимаете? Да вы в своем уме?
Он возразил умиротворяющим и нежным, почти отеческим жестом. Это скорее пошло бы кому-то постарше меня. Мы разыгрывали роль, которую при таких отношениях, как у нас, пусть даже платонических, люди играют по очереди. Это было смешно. Трогательно, но смешно. Он понял это по моему взгляду и помрачнел.
– Я думал, вам будет приятно. Извините, сегодня вечером у меня встреча в городе.
Не успела я и слова вымолвить, как он вскочил и ушел. Я отправилась спать, терзаемая угрызениями совести. А в полночь встала и написала покаянное письмо – благодарила его и извинялась в столь слащавых выражениях, что часть пришлось вычеркнуть. Я сунула письмо ему под подушку и долго не ложилась, ожидая его возвращения. Но в четыре утра его все еще не было, и я то ли с облегчением, то ли с грустью подумала, что у него наконец-то завелась любовница.
Я погасила свет очень поздно и перед тем, как заснуть, отключила телефон. Поэтому узнала о случившемся только в половине первого, когда, все еще зевая, явилась в бюро. Секретарша моя от возбуждения чуть не подпрыгивала на стуле, глаза ее потемнели, впечатление было такое, что, подключи пишущую машинку вместо розетки к ее бедру, она бы заработала. Кэнди бросилась мне на грудь:
– Что вы на это скажете, Дороти? Что вы на это скажете?
– О Господи, вы о чем?
Я с ужасом подумала, что мне, вероятно, предложили заманчивый контракт. Кэнди ведь ни за что не позволит мне его упустить, а у меня как раз наступил период лени. Хотя я абсолютно здорова, меня чуть ли не с самого рождения все окружающие пытаются опекать, точно умственно неполноценную.
– Как, вы еще не знаете? – Радость на ее лице удвоилась. – Джерри Болтон помер…
Каюсь, что, как и ей, да и всем на студии, новость показалась мне доброй. Я уселась к Кэнди лицом и заметила, что она уже вытащила бутылку скотча и пару стаканчиков, чтоб отметить это событие.
– Отчего он умер? Ведь еще вчера днем Льюис был у него.
– Его убили.
– И кто же?
Кэнди мгновенно перешла на стыдливый пуританский тон:
– Даже не знаю, как бы это сказать. Похоже, господин Болтон… Его нравы отличались…
– Кэнди, – сказала я строго, – у всех у нас нравы хоть чем-нибудь да отличаются. Не темните.
– Его нашли в одном сомнительном заведении, неподалеку от Малибу. Судя по всему, он там был постоянным клиентом. Он поднялся к себе в номер с молодым человеком, которого до сих пор не нашли. Тот его и убил. По радио сказали, это убийство с целью ограбления.
Выходит, Болтон лет тридцать вполне успешно скрывал свою страстишку. Тридцать лет строил из себя безутешного вдовца, эдакого ревнителя строгих правил. Тридцать лет поливал грязью актеров, склонных к своему полу, калечил им карьеры. И все из самосохранения, для отвода глаз… Нелепо.
– Странно, что дело не замяли.
– Говорят, убийца сам позвонил в полицию и в газеты. В полночь они обнаружили труп. Их уже ничто не могло остановить. Хозяина заведения приперли к стенке.
Машинально я взяла стакан со стола и с отвращением поставила обратно. Было еще слишком рано, чтобы пить. Я решила пройтись по кабинетам. Все были возбуждены. И в возбуждении этом сквозила радость, что мне не особенно понравилось. Я бы не стала радоваться смерти человека. Всех этих людей когда-то обидел, а то и раздавил Болтон, и теперь его разоблачение и смерть вызывали у них нездоровое оживление.
Я поспешила уйти и направилась на площадку, где снимался Льюис. Съемки начались в восемь утра, и после бессонной холостяцкой ночи он должен был выглядеть не слишком свежим. Но нет, он стоял, облокотясь на подставку для софита, и улыбался мне, вид у него был вполне бодрый. Он шагнул мне навстречу.
– Льюис, вы уже знаете?
– Да, конечно. Завтра из-за траура не будет съемок. Можно заняться садом.
Немного помолчав, он добавил:
– Нельзя сказать, чтоб я принес ему удачу.
– Это плохо скажется на вашей карьере.
Он равнодушно махнул рукой.
– Льюис, вы прочли мое письмо?
– Нет, я нынче не ночевал дома.
Я засмеялась.
– Это ваше святое право. Я только хотела сказать, что я в восторге от «Ройса». Просто была так удивлена, что не сумела этого выразить, вот и все. Меня это очень расстроило.
– Вам не надо из-за меня расстраиваться. Никогда.
Его окликнули. Предстояла небольшая любовная сцена с Джейн Пауэр, игравшей роль наивной девчонки. У нее были черные волосы и рот, всегда словно готовый для поцелуя. Она упала к нему в объятия с видимым удовольствием, и я подумала, что теперь Льюис будет чаще проводить ночи вне дома. Это вполне естественно. Я направилась к студийному ресторанчику, где у меня была назначена встреча с Полом.
Глава 8
«Ройс» оказался громадным и нелепым: грязно-белый драндулет с откидным верхом, с черными подушками (по крайней мере когда-то они были черными) и массой разных блестящих штучек. Модель 1925 года, не позже. Выглядел он просто чудовищно. Поскольку гараж у меня одноместный, пришлось пристроить его прямо в саду, и без того не слишком просторном. В обрамлении чертополоха «Ройс» смотрелся весьма романтично. Льюис был в восторге, он ходил вокруг автомобиля и даже изменил ради его заднего сиденья своему любимому креслу на веранде. Постепенно он перетащил туда свои книги, сигареты, бутылки. Возвращаясь со студии, он шел прямо к машине, разваливался на сиденье, свесив ноги на землю, и с упоением смешивал в своих легких ароматы вечера с тонким запахом плесени, исходившим от подушек. Слава богу, о том, чтобы ездить, вопрос не стоял, а этого я больше всего боялась. Даже не представляю, как удалось дотащить его до дому.
Мы с Льюисом решили мыть машину каждое воскресенье. Если вам не случалось воскресным утром мыть «Ройс» (модель 1925 года), украшающий ваш запущенный сад подобно скульптуре, вам неведомы высшие радости бытия.
На мытье снаружи уходило часа полтора, внутри – минут тридцать. Сперва я помогала Льюису: драила фары, радиатор – в общем, фасад. Потом уже самостоятельно принималась за салон. Это была моя вотчина, там я чувствовала себя хозяйкой больше, чем в собственном доме. Я наносила тонкий слой специального состава на подушки и натирала их замшевой тряпочкой. Затем переходила к приборной доске, полируя ее до блеска. Дохнув на циферблаты, протирала запотевшие стекла и, замирая от восторга, любовалась стрелкой спидометра, застывшей на отметке «80 миль». Тем временем Льюис, облачившись в старье, возился с шинами, спицами, бампером.
К половине первого «Ройс» сиял как новенький, а мы – от удовольствия. Мы ходили вокруг него, потягивая коктейли, и были страшно довольны проведенным утром. Главным образом потому, что оно прошло совершенно бессмысленно. Только что закончилась рабочая неделя. Шесть дней неумолимое время и чертополох осаждали машину, на которой мы никогда не будем ездить. Но каждое воскресенье мы станем приводить ее в порядок. Мы вместе предавались детским радостям: непосредственным, раскованным, единственно подлинным. Завтра понедельник – снова на работу, снова будни. Мы будем зарабатывать деньги, чтобы иметь возможность есть, пить и спать, чтобы «чужие» не совали нос в наши дела. О боже, до чего меня порой достает суетность жизни! Странно: может, именно потому, что я столь ненавижу то, что принято именовать сутью жизни, я так люблю саму жизнь во всех ее проявлениях.
В один прекрасный сентябрьский день я лежала на веранде, закутавшись в огромный свитер Льюиса, толстый, теплый и колючий. Как раз такие я люблю. Мне стоило немалых трудов уговорить его поехать со мной в магазин и потратить часть гонорара на обновление гардероба. По правде говоря, обновлять было нечего. С тех пор я частенько напяливаю его свитеры. Я всегда любила надевать свитеры своих мужчин. Надеюсь, это единственный порок, в котором они могут меня упрекнуть.
Итак, я засыпала над сценарием, к которому мне следовало за три недели сочинить диалоги. Сюжет показался мне ужасно нелепым. Насколько помню, речь шла о глупенькой девушке, познакомившейся с умным молодым человеком и под его влиянием поумневшей. Что-то в этом духе. Беда в том, что эта глупая девица казалась мне куда умней своего умного приятеля. Но поскольку в основе сюжета лежал бестселлер, нельзя было ничего менять. Я отчаянно скучала и с нетерпением ждала, когда же появится Льюис. Но вместо него появилась одетая в скромный твидовый костюм почти черного цвета, но при роскошных серьгах – кто бы вы думали? – знаменитая, неподражаемая Луэлла Шримп, недавно воротившаяся из Италии.
Ее машина остановилась перед моим скромным жилищем, она что-то сказала шоферу-антильцу и толкнула калитку. «Ройс» загораживал дорогу к дому, так что ей пришлось искать обходной путь. Она заметила меня, и в ее черных глазах промелькнуло удивление. Думаю, выглядела я и впрямь странновато: взлохмаченная, в огромном свитере, лежу в плетеном шезлонге, а возле бутылка скотча. Наверно, я походила на одну из героинь Теннесси Уильямса, которых так люблю: одинокую пьющую бабу. Она остановилась у ступенек и тихо позвала меня по имени: «Дороти, Дороги…» Я глядела на нее, раскрыв рот от изумления. Луэлла Шримп – национальное достояние. Она никуда не выезжает без телохранителя, любовника и дюжины фотографов. Как она очутилась тут, в моем саду?
Несколько секунд мы молчали, уставившись друг на друга, как совы. Я не могла не отметить, что Луэлла великолепно выглядит. В свои сорок три она казалась двадцатилетней девушкой: ослепительная красота, гладкая кожа, молодой блеск глаз. Она еще раз повторила «Дороти», и я, с трудом поднявшись из шезлонга, просипела «Луэлла» тусклым голосом, но придав ему, однако, по возможности, оттенок приветливости. Тогда она грациозно, точно юная лань, взлетела по ступенькам. Под строгим костюмом тяжело колыхнулась роскошная грудь. Луэлла упала в мои объятия: и тут я сообразила, что обе мы – вдовы Фрэнка.
– О боже, Дороти, как подумаю, что меня здесь не было… что вам пришлось все одной… я знаю… мне говорили… вы держались замечательно… я должна была, непременно должна была с вами повидаться…
Последние лет пять она даже не вспоминала о Фрэнке и вообще ни разу не виделась с ним с тех пор, как бросила. Наверное, решила я, у нее все равно пропадает день. Или нынешний любовник не удовлетворяет всех эмоциональных запросов. Только очень скучающая женщина может огорчаться по такому поводу.
Смирившись с судьбой, я предложила ей кресло, плеснула скотча, и мы взялись на два голоса петь дифирамбы Фрэнку. Для начала она стала извиняться, что отняла его у меня (но страсть оправдывает все), я ее простила (но время – лучший лекарь), дальше мы заговорили дуэтом. Меня это даже забавляло. Речь ее состояла из штампов, но с вкраплением откровенных признаний, и в них обнажалось что-то хищное. Мы уже дошли до лета 1959-го, и тут появился Льюис.
Он перемахнул через бампер «Ройса». Он улыбался. Он был так строен и красив, что это казалось почти нереальным. На нем была старая куртка и полотняные брюки, черные пряди волос спадали на глаза. Я видела его таким каждый день, но сейчас глянула глазами Луэллы. Это было даже забавно: она запнулась. Она замерла, как скаковая лошадь перед внезапным препятствием. Как женщина – при виде мужчины, которого она слишком хочет, слишком сильно и слишком внезапно захотела. Льюис заметил ее, и улыбка мигом улетучилась с его лица. Он не любил чужих в доме. Я любезно его представила, и Луэлла пошла в атаку.
Хотя она вечно играла роковых женщин, ни дурой, ни посредственностью она не была. Передо мной сидела женщина светская, рассудочная, профессионал высшего класса. Я любовалась ее игрой. Она даже не пыталась ослепить Льюиса или вызвать его восхищение. Нет, она вела себя как друг дома, говорила о машине, небрежно выпила еще порцию скотча, рассеянно поинтересовалась его планами. Всем видом давала понять, что она просто милая женщина с легким характером. И далека от всех этих интриг («этих» – значит голливудских). По ее взгляду, брошенному на меня, я поняла, что она считает его моим любовником и решила отбить. Не слишком ли, после бедного Фрэнка… Признаюсь, я была слегка раздосадована. Ну ладно, пусть развлекается с Льюисом, это куда ни шло, но настолько не считаться со мной! Ее тщеславие, ее тупость просто ужасающи. И впервые за полгода во мне на минуту проснулась собственница. Льюис сидел на земле и молча смотрел на нас. Я протянула к нему руку.
– Льюис, у вас так спина заболит, лучше обопритесь о мое кресло.
Он привалился спиной, и я небрежно запустила руку в его шевелюру. С неожиданной порывистостью он откинул голову назад и положил ее ко мне на колени. Закрыл глаза и блаженно улыбнулся. Он выглядел таким счастливым. Я отдернула руку, как от огня. Луэлла побледнела, но мне это не доставило ни малейшего удовольствия: было стыдно за себя.
Все же еще некоторое время Луэлла поддерживала разговор. Ее самообладание было тем похвальней, что Льюис так ни разу и не поднял головы с моих колен и не проявил ни малейшего интереса к нашей беседе. Мы с ним походили на пару голубков, и, когда первое смущение прошло, на меня напал дикий смех. Наконец Луэлла утомилась и встала. Я тоже. Это заметно огорчило Льюиса. Он неохотно поднялся, фыркнул и посмотрел на Луэллу холодно и сердито. Всем видом он давал понять, как ему не терпится, чтобы она убралась отсюда. Та в свою очередь бросила ему ледяной взгляд, каким смотрят на неодушевленный предмет.
– Я ухожу, Дороти. Боюсь, я вас обеспокоила. К счастью, вы остаетесь не одна, хотя не скажу, что ваш приятель столь же галантен, сколь красив.
Льюис пропустил сказанное мимо ушей. Я тоже. Антильский шофер уже отворил перед ней дверцу, Луэлла была вне себя.
– Разве вам не известно, молодой человек, что дам принято провожать?
Она повернулась к Льюису, и я с изумлением заметила, что национальное достояние теряет свою прославленную выдержку.
– Так это дам, – спокойно ответил Льюис, не двинувшись с места.
Луэлла занесла руку для пощечины, я зажмурилась. Помимо прочего, Луэлла славится своими пощечинами. У нее это очень красиво получается – и на экране, и в жизни. Сперва она бьет ладонью, потом тыльной стороной, при этом плечи остаются абсолютно неподвижными. Но в этот раз произошла осечка. Я тоже посмотрела на Льюиса. Он стоял совершенно неподвижно, слепой и глухой ко всему. Таким я его однажды уже видела. Он тяжело дышал, по щеке ползла капелька пота. Луэлла отступила на шаг, потом еще на два, точно хотела выйти за черту, где он может до нее дотянуться. Ей было страшно, и мне тоже.
– Льюис, – позвала я и положила руку ему на рукав.
Как бы очнувшись, он отвесил Луэлле старомодный поклон. Она пристально на нас поглядела.
– Вам, Дороти, не следовало бы заводить столь юных любовников, да еще таких неотесанных.
Я ничего не сказала. Вот незадача: завтра весь Голливуд узнает об этом случае. Луэлла станет мне мстить. Это сулило не менее двух недель сплошных неприятностей.
Луэлла уехала, и я не смогла удержаться от упреков. Льюис взглянул на меня с жалостью:
– Вас это и правда огорчило?
– Да. Терпеть не могу сплетен.
– Я все улажу, – миролюбиво пообещал он.
Но он не успел выполнить своего обещания. На другой день по дороге на студию роскошный автомобиль Луэллы Шримп не вписался в поворот и разбился в долине Сан-Фернандо.
Глава 9
Луэлле устроили роскошные похороны. Это была вторая голливудская знаменитость, трагически сгинувшая за последние два месяца. Кладбище утопало в цветах и венках. Я приехала с Полом и Льюисом. Третий раз за короткий срок хоронили знакомых мне людей – недавно Болтона, перед тем – Фрэнка. И вот я снова иду по ухоженным кладбищенским аллеям. Здесь я проводила в последний путь трех человек. Они не походили один на другого, но все трое были слабыми и жестокими, жадными и разочарованными, все трое были охвачены лихорадкой, непонятной ни им самим, ни окружающим.
Меня терзала мысль: что за преграда так часто встает между людьми и их сокровенными желаниями, их невероятным стремлением к счастью? Может, в препятствие вырастает то представление о счастье, тот идеал, что они сами себе создают, – несовместимый с реальной жизнью? Или виновато время? Или нехватка времени? Или взращенный с детства надлом?
Вернувшись домой, я долго рассуждала на эту тему, обращаясь то к моим двум мужчинам, то к звездам. Но ни те, ни другие не могли дать мне ответа. В мерцании светил я находила столь же мало понимания, как и в глазах своих друзей. Я поставила на проигрыватель «Травиату». Эта романтическая музыка – ее ведь можно так назвать – всегда настраивала меня на философский лад. Наконец их молчаливость вывела меня из себя:
– Ну ладно. Вот вы, Льюис, скажите, вы счастливы?