В лесу опять ухнул филин, и Джесси снова испуганно вздрогнула. На этот раз Том обнял ее, и она с радостью прислонилась к его груди.
Мне страшно, пап.
Скоро все кончится, милая. И скорее всего ты больше уже никогда не увидишь ничего подобного. Так что ты лучше смотри, ничего не бойся и наслаждайся моментом.
Она посмотрела в телескоп и не увидела ничего.
«Друзья говорят, что я слишком сильно люблю…»
Пап? Папуля. Оно исчезло. Можно я…
Да, теперь можно, но когда я скажу «хватит» – это значит хватит, и ты не будешь спорить, поняла?
Она все поняла. Ведь она знала, что можно сжечь сетчатку и даже этого не почувствовать, а потом будет уже слишком поздно, чтобы как-то помочь. И это было гораздо страшнее старого филина в лесу. Но даже такая опасность не заставит ее упустить – возможно, единственный в жизни – шанс посмотреть на полное солнечное затмение хоть одним глазком.
Но кажется мне… кажется мне… – с фанатичным жаром пел Марвин, – что только так и надо любить…
Том Махо дал дочери одну кухонную прихватку и три сложенных вместе стеклышка. Он тяжело дышал, и Джесси вдруг стало его жалко. Да, он тоже испугался затмения, но он был взрослым и, конечно, никоим образом не должен был показывать свой страх. Похоже, быть взрослым – очень тяжело. Она хотела обернуться и успокоить его, но потом решила, что ему будет только хуже, и он почувствует себя глупо… Джесси прекрасно это понимала, ведь она сама больше всего на свете ненавидела чувствовать себя глупой. Она взяла стеклышки и поднесла их к глазу.
Так что, девочки, согласитесь, так быть не должно. И я хочу слышать от вас только «Да», – надрывался Марвин.
То, что Джесси увидела через стеклышки…
Глава 17
В этот момент Джесси, прикованная наручниками к кровати в летнем домике на северном берегу озера Кашвакамак – Джесси, которой было не десять, а тридцать девять и которая уже как двенадцать часов стала вдовой, – осознала две вещи. Во-первых, она спала. А во-вторых, затмение ей не снилось; скорее она переживала его вновь. Сначала она действительно думала, что это был только сон – как и тот, о дне рождения Вилла. Ведь некоторые из присутствующих там гостей были уже мертвы, а других Джесси не видела много лет. Да, это новое порождение ее сознания было таким же призрачным и нереальным, как и тот первый сон… но это было неверным сравнением, потому что и весь тот день был нереальным и призрачным. Сначала – затмение, а потом отец…
Нет уж, все, – оборвала себя Джесси. – Хватит.
Она попыталась вырваться из плена сна или воспоминаний. Ее мысленное усилие переросло в физическое, и она задергалась на кровати. Цепи наручников гулко позвякивали, пока она металась из стороны в сторону. Ей почти удалось освободиться от этого навязчивого кошмара, но лишь на мгновение. Она могла это сделать и наверняка бы сделала, но в самый последний момент передумала. Ее остановил непреодолимый, всепоглощающий ужас перед темной фигурой в углу. По сравнению с ней все, что произошло в тот день на террасе, было просто веселенькой сказочкой. Если, конечно, страшный ночной гость все еще был здесь. Если она сейчас проснется и…
А может, не стоит пока просыпаться?
И скорее всего ее заставило передумать не только желание спрятаться во сне. Какая-то ее часть была убеждена, что лучше дойти до конца – чтобы раз и навсегда покончить с этим кошмаром, чего бы ей это ни стоило.
Она успокоилась и легла на подушку. Глаза закрыты, разведенные руки подняты, как у жертвы на алтаре, бледное лицо напряжено.
– И особенно вы, девчонки, – прошептала она в темноту. – Особенно все вы, девчонки.
И опять наступил страшный день затмения.
Глава 18
То, что Джесси увидела через «смотрелку» и солнцезащитные очки, было настолько странно и ужасно, что поначалу ее сознание просто отказалось это воспринимать. Казалось, что на небе вдруг выросла огромная круглая родинка, как на подбородке у Энн Фрэнсис.
Если я разговариваю во сне, так это потому, что я уже неделю не видел свою крошку…
В этот момент Джесси почувствовала руку отца на своей правой груди. Он нежно сдавил ее, потом накрыл рукой левую и снова вернулся к правой, как будто сравнивая. Он пыхтел ей прямо в ухо, как паровой двигатель. И Джесси снова почувствовала что-то твердое, упирающееся ей в попку.
Где мне найти свидетеля? – заходился Марвин Гей. – Свидетеля, свидетеля!
Папуля, с тобой все в порядке?
Она почувствовала легкое покалывание в груди. Внутри все снова перевернулось от двух противоречивых чувств – удовольствия и боли. Жареная индейка в сладкой глазури с шоколадным соусом… но на этот раз в них вплелись тревога и смущение.
Да, – ответил он совершенно чужим голосом. – Да, все в порядке, только не оглядывайся. – Он дернулся. Убрал руку с ее груди, а та, что была на бедре, поползла выше, задирая подол сарафанчика.
Папочка, что ты делаешь?
В ее вопросе было скорее любопытство, чем страх. Но и страх тоже проскальзывал в ее тоне, словно ярко-красная нить на белом полотне. А в небе цвета индиго полыхали отблески света, окружая темный диск солнца алым пламенем.
Ты меня любишь, малыш?
Да, конечно…
Тогда ничего не бойся. Я тебе никогда не сделаю ничего плохого. Я хочу приласкать тебя. Просто смотри на затмение и дай мне тебя приласкать…
Мне что-то не хочется, папочка. – Джесси все больше смущалась, а красная нить страха становилась все толще. – Я боюсь обжечь глаза, обжечь эту, ну как там она называется.
Но думаю я, – пел Марвин, – жизнь пуста, если любимой нет рядом; и я останусь с ней навсегда.
Не беспокойся, – теперь он уже задыхался. – У тебя есть еще секунд двадцать. Как минимум. Так что не переживай. И не оборачивайся.
Джесси услышала щелчок резинки. Но ее трусики были на месте. Платье задралось почти до пояса.
Ты меня любишь? – снова спросил он. И хотя у нее появилось страшное предчувствие, что такой простой и правильный ответ сейчас станет неверным, но у нее не было выбора – ей было всего десять лет. И она ответила, что любит.
Свидетеля, свидетеля! – молил Марвин, затихая.
Отец дернулся, и эта твердая штука еще сильнее уперлась ей в попу. И Джесси вдруг поняла, что это уж точно не рукоятка отвертки или молотка из ящика с инструментами в кладовке. И ощущение тревоги на миг сменилось чувством мстительного удовольствия. И предназначалось оно скорее матери, чем отцу.
Так тебе и надо, это все потому, что ты меня не любишь, – подумала Джесси, разглядывая темный диск на небе через несколько слоев закопченного стеклышка. – Вот что мы обе с тобой получили. – А потом все начало расплываться в глазах, и удовольствие испарилось. Осталось лишь пронизывающее чувство тревоги. О Боже, – подумала Джесси. – Это сетчатка… Наверное, я обожгла сетчатку.
Рука на бедре скользнула ей между ног и накрыла промежность. Он не должен так делать, подумала Джесси. Совершенно неподходящее место для его руки. Если, конечно, он не…
Он ласкает тебя, – внезапно воскликнул голос внутри головы.
Позже – во взрослой жизни – этот голос, который она окрестит примерной женушкой, не раз ее раздражал. Иногда предостерегал, часто обвинял и почти всегда что-нибудь отрицал. Все неприятное, унизительное, болезненное – все со временем пройдет, если усердно не обращать на это внимания. Таким было жизненное кредо женушки. Этот голос с ослиным упрямством утверждал, что черное – это белое, и наоборот. Иногда даже (в особенности в одиннадцать и двенадцать лет, тогда Джесси еще называла этот голос мисс Петри, в честь учительницы во втором классе) она зажимала уши руками, чтобы не слышать этот рассудительный голос. Но это было бесполезно, ведь он звучал с той стороны ушей, куда Джесси попросту не могла добраться. Но в те минуты растущего смятения, когда над восточной частью штата Мэн погасло солнце, а звезды горели в глубинах озера Дак-Скор – именно тогда, когда маленькая Джесси поняла (вроде как), что делает рука отца у нее между ног, – этот голос был пропитан лишь добротой и практичностью. И она с паническим облегчением ухватилась за его слова.
Он всего лишь ласкает тебя, Джесси, просто ласкает и ничего больше.
Ты уверена? – беззвучно крикнула она в ответ.
Да, – твердо ответил голос. И с течением лет Джесси поймет, что этот голос почти всегда уверен, и не важно, прав он или нет. – Папа считает, что все это шутка, только и всего. Он даже не подозревает, что это пугает тебя, так что не открывай рта, а то испортишь этот чудесный день. Это все ерунда.
Да, – твердо ответил голос. И с течением лет Джесси поймет, что этот голос почти всегда уверен, и не важно, прав он или нет. – Папа считает, что все это шутка, только и всего. Он даже не подозревает, что это пугает тебя, так что не открывай рта, а то испортишь этот чудесный день. Это все ерунда.
Не верь ей, лапуля! – вступил в разговор новый суровый голос. – Иногда он ведет себя так, словно ты его девушка, черт побери, а не дочь. И именно так он ведет себя и сейчас! Он не ласкает тебя, Джесси! Он тебя трахает!
Она была почти уверена, что все это вранье, потому что это странное и запрещенное слово со школьного двора относилось к действию, которое нельзя совершить только рукой. Но сомнения все равно оставались. С внезапным ужасом она вспомнила, как Карен Окойн рассказывала, что ни в коем случае нельзя позволять мальчику засунуть язык тебе в рот, потому что из-за этого в горле может завестись ребенок. Карен говорила, что иногда такое случается, и девушка, которая попробует вытошнить из себя ребенка, скорее всего умрет, и ребенок тоже умрет. Я никогда не позволю мальчику поцеловать себя по-французски, – сказала Карен, – может быть, я полежу на нем, если буду очень сильно его любить, но я не хочу, чтобы у меня в горле завелся ребенок. Как же я тогда буду ЕСТЬ?
В тот раз эта теория беременности показалась Джесси совершенно безумной. Кому, как не Карен Окойн, которую вечно мучил вопрос, выключается ли свет в холодильнике, когда ты закрываешь дверь, могла прийти в голову такая дребедень?! Но теперь, как ни странно, эта бредовая мысль показалась ей очень логичной. Представь, просто представь, что это правда. И если от языка мальчика в горле может завестись ребенок, если такое возможно, тогда…
А твердая штука все упиралась ей в попку. И это была вовсе не рукоятка отвертки.
Джесси попыталась сжать ноги – жест, который отец истолковал совсем не так, как ей бы хотелось. Он сдавленно вздохнул – такой пугающий звук – и еще сильнее надавил пальцами на чувствительный холмик у нее в промежности. Было немного больно. Она вздрогнула и застонала.
Спустя годы до нее дошло, что отец скорее всего воспринял этот звук как стон наслаждения. Да и не важно, как именно он ее понял, но ее сдавленный стон стал кульминацией этого представления для двоих. Он выгнулся под ней, мягко приподнимая ее у себя на коленях. Это движение было пугающим, но вместе с тем странно приятным… он такой сильный, а она словно пушинка в его руках. На мгновение она почти поняла, что тут происходит на самом деле… и что она вполне в состоянии контролировать этот процесс, если, конечно, захочет.
Не хочу, – подумала она, – ничего не хочу. Я не знаю, что это, но что бы ни было, это противно, гадко и ужасно!
Потом твердая штука, которая не была рукояткой отвертки, стала пульсировать, и какая-то вязкая жидкость теплым пятном растеклась у нее по трусикам.
Это пот, – быстро подсказал голос, который в будущем станет голосом примерной женушки. – Вот что это – пот. Он почувствовал, что ты его боишься, что тебе страшно сидеть у него на коленях, и поэтому разнервничался. Вот посмотри, что ты наделала. Тебе должно быть стыдно.
Пот?! Боже мой! – простонал другой голос, тот, который потом станет голосом Рут. Он звучал тихо, но властно и пугающе. – Ты знаешь, что это такое, Джесси! Ты об этом слышала, когда к Мэдди пришли подружки и остались на ночь… они разговаривали как раз об этом, когда решили, что ты уснула. Синди Лессард назвала это спермой. Она сказала, что сперма белая и вытекает из этих штук у парней, будто зубная паста. И именно из-за нее получаются дети, а не из-за французских поцелуев.
Какое-то время она балансировала у него на коленях, словно на гребне волны. Она была смущена, напугана, но вместе с тем и взволнована. Она слышала, как тяжело он дышит. Но потом его мышцы расслабились, и он опустил ее вниз.
Не смотри больше на солнце, малыш, – сказал он. И хотя он дышал по-прежнему сбивчиво и тяжело, его голос звучал, как обычно. Пугающе возбужденный тон пропал, и Джесси почувствовала несказанное облегчение. Она не знала, что это было, но что бы ни было – все уже позади. Если, конечно, вообще что-то было.
Папуля…
Нет, время вышло. Мы договаривались, ты не будешь спорить.
Он осторожно отобрал у нее закопченные стеклышки и нежно поцеловал в шею. Джесси не мигая уставилась в странную темноту, окутавшую озеро. Смутно, как бы мимоходом, она отметила, что филин все еще ухает в лесу, а одураченные темнотой сверчки начали свои напевы на два-три часа раньше. А перед глазами до сих пор стоял образ солнца – круглый черный диск, окруженный неровным ореолом зеленоватого света. Джесси подумала: если я смотрела на солнце слишком долго и обожгла сетчатку, то, наверное, этот образ так и останется у меня перед глазами на всю жизнь. Как у солдат после вспышки от взорвавшейся гранаты.
Может быть, ты пойдешь в дом и наденешь джинсы, малыш. Выходит, что сарафан был не самым удачным нарядом.
Он говорил совершенно бесцветным, ничего не выражающим голосом, как будто обвиняя ее… как будто надеть сарафан – ее идея. (Даже если это его идея, надо было заранее подумать головой, – тут же прокомментировала мисс Петри.) Ей вдруг пришла в голову страшная мысль: а если папа расскажет об этом маме? Это было действительно страшно. Так страшно, что Джесси расплакалась.
Прости меня, папочка, – хныкала она, обвив руками его шею и спрятав лицо у него на груди. Она чувствовала едва уловимый запах одеколона, или лосьона после бритья, или чем там пользуются взрослые мужчины. – Если я сделала что-то не так, то, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, прости меня!
Господи, ну конечно, нет! – ответил он все тем же бесцветным голосом. Казалось, он еще думал, стоит ли рассказать Салли о том, что натворила Джесси, или об этом можно благополучно забыть. – Ты не сделала ничего плохого.
Ты меня еще любишь? – не унималась она. И только потом ей пришло в голову, как дико звучал этот вопрос. И вообще, ей не стоило его задавать. Потому что ответ может ее убить. Но ей надо было знать правду.
Конечно, – тут же ответил отец, уже живее, и поэтому Джесси поняла, что он не врет (Господи, с каким же облегчением она это услышала). Но ее по-прежнему не покидало неприятное ощущение, что все изменилось. Она не понимала почему. Она только знала, что
(это были всего лишь ласки, просто ласки и только ласки)
все это как-то связано с сексом, но понятия не имела, насколько это серьезно. Наверное, это все-таки было что-то другое, а не то, что подружки Мэдди называли «дойти до конца» (но всезнайка Синди Лессард называла это «синхронное плавание с шестом на глубине», и эти слова напугали и заворожили Джесси). С другой стороны, если он не вставлял в нее свою штуковину, это еще не значило, что она не попадет под определение «быть в положении». Именно так это называлось у нее в школе. А что до россказней Карен Окойн, то это скорее всего просто глупости… но даже если и правда, он же не засовывал язык ей в рот…
В голове вдруг зазвучал раздраженный голос матери: Ведь правду же говорят – скрипучее колесо всегда смазывают первым!
Теплое влажное пятно на трусиках снова напомнило о себе. Оно все еще расползалось. Да, подумала Джесси. Все верно. Выходит, что скрипучее колесо действительно смазывают.
Папуля?..
Он поднял руку. Джесси прекрасно знала, что означает этот его жест. Отец часто так делал за обеденным столом, когда Мэдди или мама выходили из себя и начинали спорить. Джесси не припоминала, чтобы когда-нибудь этот жест относился к ней. Вот почему она поняла, что что-то пошло не так. Что в результате ужасной ошибки (может быть, из-за того, что она согласилась надеть сарафан) грядут глобальные перемены, которые уже никак нельзя предотвратить. Ей опять стало страшно. Очень страшно – внутри все оборвалось.
Краем глаза она заметила, что спортивные шорты отца чуть приспущены. И оттуда высовывалось что-то розовое. Джесси дала бы голову на отсечение, что это вовсе не рукоятка отвертки.
Прежде чем Джесси успела отвернуться, отец перехватил ее взгляд и быстро поправил шорты. Розовая штука исчезла. На мгновение у него на лице промелькнуло выражение неприкрытого отвращения, и снова у Джесси все сжалось внутри. Он понял, что она все видела, и решил, что взглянула она не случайно, а из любопытства.
То, что сейчас было… – начал он, прочистив горло. – Мы непременно должны об этом поговорить, но не сейчас. Давай бегом в дом – переодеваться. Можешь даже принять душ. Поторопись, а не то прозеваешь окончание затмения.