— Сыр!
Он оглянулся на ходу.
— Сыр, ради бога, ей же всего четыре года.
Он равнодушно бросил:
— Жаль, что так вышло. Скажи ему, чтоб сначала с людьми разговаривать научился.
Сыр прошел за калитку, туда охранник в зеркальных очках меня не пустил. В стеклах я видел свое искаженное, как в комнате смеха, отражение.
— Брось, Сыр! Ну же, старина!
Он повернулся к ограде, взялся за прутья и долго молча смотрел на меня.
— Ничем не могу помочь, Патрик. Понимаешь?
Я указал через плечо на Пула и Бруссарда:
— Они тебе честную сделку предлагали.
Сыр медленно покачал головой:
— Херня это все, Патрик. Мусора — те же урки, старина. Эти уроды всегда сверху будут.
— Они же вернутся с целым войском. Все об этом исчезновении только и говорят, делу придали приоритет, полиция рвет и мечет.
— А я не знаю ни хрена.
— Знаешь.
Он широко улыбнулся. Кровь на верхней губе уже запеклась, и улыбка получилась жутковатой.
— Докажи, — сказал он, отвернулся и пошел по посыпанной гравием дорожке.
Я вернулся к Пулу и Бруссарду, прошел мимо них не останавливаясь.
— Хорошо рассудили, — сказал я. — Великолепное было зрелище, мать вашу.
13
Бруссард догнал меня, схватил за локоть, развернул лицом к себе.
— Не нравится мой подход, мистер Кензи?
— Какой на хрен подход?! — Я вырвал у него руку. — Это вы так называете то, что там сейчас было?
— Джентльмены, не здесь, — многозначительно сказал Пул, за плечом которого маячил охранник. — Соблюдайте приличия.
Мы прошли далее по коридору, через металлодетекторы и последнюю калитку. Оружие нам вернул сержант с пересаженными волосами, торчавшими у него на макушке густыми кустиками. Мы вышли к автостоянке.
— Сколько, — начал Бруссард, едва у нас под ногами захрустел гравий, — можно было слушать херню этого жердяя, мистер Кензи?
— Сколько потребовалось бы для…
— Может, хотите вернуться, поговорить о самоубийствах собак и…
— …заключить гребаную сделку, детектив Бруссард! Вот что я…
— Насколько вы заодно с этим вашим Сыром?
— Джентльмены, — между нами стал Пул.
Эхо наших голосов разносилось по стоянке, мы оба раскраснелись от крика. У Бруссарда на шее вздулись жилы, у меня в крови тоже бушевал адреналиновый шторм.
— У меня разумные методы, — сказал Бруссард.
— Дрянь ваши методы, — сказал я.
Я пошел через стоянку, ноги у меня подкашивались. Гравий хрустел под ногами, пронзительно крикнула птичка, пролетев со стороны «Уолден Понд». Солнце, подойдя к горизонту, растеклось, за деревьями светилось небо. Я привалился к багажнику «тауруса». Пул что-то говорил, склонившись к уху своего младшего напарника.
Если не считать крика, я сейчас ничего лишнего себе не позволил. Уж если я действительно разъярюсь, если тумблер у меня в голове переключится в положение «включено», голос я не повышаю, он у меня становится монотонный и невыразительный, мне кажется, будто пучок красного света просвечивает мне череп и подавляет страх, всевозможные соображения и переживания. И чем ярче этот свет, тем холоднее делается кровь, пока не станет холодна, как металл на морозе. Тогда я перехожу на шепот.
Затем — обычно неожиданно для меня самого или других — следует удар рукой или ногой, мгновенное яростное мускульное движение, причина которого в красном луче и ледяной крови.
Так же было и у моего отца.
Еще не зная, что обладаю таким характером, я уже знал, каков он. Я чувствовал его в себе. Существенная разница между отцом и мною — надеюсь, она все-таки есть — в отношении к своим поступкам. Отца к действию побуждал гнев там и тогда, где и когда его заставал, ярость управляла им так, как алкоголь, гордость и тщеславие управляют другими.
Подобно тому, как сын алкоголика клянется никогда не пить, я еще в раннем детстве дал клятву не допускать проникновения себе в голову этого красного луча, растекания холода в крови и потребности переходить на шепот. От животных нас отличает, как я привык думать, свобода выбора. Обезьяна не может принять решение ограничивать свой аппетит. Человек может. Отец в определенные моменты жизни вел себя как животное. Я таким быть не хочу. Поэтому, понимая отчаянное стремление Бруссарда найти Аманду, его негодование и возмущение тем, что Сыр не захотел воспринимать нас всерьез, я тем не менее не мог одобрить ни самого Бруссарда, ни его подход, который нас ни к чему не привел. Аманда по-прежнему находилась неизвестно где, ее разве что еще глубже перепрятали в ту нору, где держали до сих пор, и она стала для нас еще недоступней, чем прежде.
На гравии возле бампера появились башмаки Бруссарда, и я почувствовал, как его тень упала мне на лицо — закатное солнце перестало греть кожу.
— Я так больше не могу, — проговорил он до того тихо, что я едва разобрал слова.
— Что не можете?
— Подонки творят с детьми что хотят и чувствуют себя безнаказанными умниками. Не могу.
— Тогда надо уходить с этой работы.
— У нас же его деньги. Захочет получить, придет к нам договариваться об обмене.
Я взглянул ему в лицо и прочел в нем страх, безумную надежду никогда больше не видеть мертвого или изуродованного ребенка.
— А если ему наплевать на деньги?
Бруссард посмотрел в сторону.
— Ему не наплевать. — К машине подошел Пул и положил руку на крышу багажника. Сказанное прозвучало не очень убедительно.
— У Сыра этих денег куры не клюют, — сказал я.
— Вы этих ребят знаете, — сказал Пул.
Бруссард замер, весь внимание.
— Денег никогда не бывает слишком много. Всегда хочется больше.
— Две сотни тысяч для Сыра, конечно, не мелочь, — сказал я. — Но и не годовая прибыль от казино. Деньги сравнительно небольшие — ну, взятку дать, ну, налог на все виды собственности заплатить. За год. Что, если он упрется из принципа?
Бруссард покачал головой:
— У Сыра Оламона нет принципов.
— Есть. — Я стукнул каблуком по бамперу и сам удивился тому, как горячо это у меня вырвалось. Уже спокойнее я повторил: — Есть. И принцип номер один: «Не позволяй никому топтать Сыра».
— А Хелен на нем оттопталась, — кивнул Пул.
— Верно.
— И думаете, Сыр так разъярен, что убьет девочку и плюнет на деньги просто из принципа?
Я кивнул:
— И будет спокойно спать по ночам.
Пул встал в тень между Бруссардом и мной, и его лицо стало серого цвета. Он вдруг показался мне очень старым и уже не столько неопределенно-грозным, сколько находящимся под неопределенной угрозой. И выражения шаловливого эльфа у него на лице я больше не видел.
— А что, если, — сказал он так тихо, что мне пришлось податься к нему, чтобы расслышать, — Сыр захочет и принцип соблюсти, и доход получить?
— То есть на сделку согласится, деньги получит, а девочку убьет? — спросил Бруссард.
Пул поежился.
— Мы, похоже, ему все карты выложили, Рем.
— Каким образом?
— Теперь он знает, что мы на все готовы, лишь бы найти Аманду: нарушать инструкции, действовать, оставив дома полицейские значки, обменять в неофициальном порядке деньги на ребенка.
— И если Сыр захочет выйти победителем…
— Тогда из этой истории живым, кроме него, вообще больше никто не выйдет, — сказал Пул.
— Надо добраться до Криса Маллена, — сказал я. — Посмотрим, куда он нас выведет. Пока до обмена дело не дошло.
Пул и Бруссард кивнули.
— Мистер Кензи, — протянул мне руку Бруссард. — Я погорячился. Позволил этому подонку себя спровоцировать, я мог все дело запороть.
Я пожал ему руку.
— Найдем Аманду и вернем домой.
Он стиснул мою кисть.
— Живой.
— Живой, — сказал я.
— Думаешь, Бруссард сдает? — спросила Энджи.
Мы сидели в машине у границы финансового квартала на Девоншир-стрит, проходившей в тылу Девоншир-плейс, многоквартирной башни, в которой жил Крис Маллен. Несколько детективов из отдела борьбы с преступлениями против детей, проводившие сюда Маллена, отправились на ночь по домам. Еще несколько пар сыщиков продолжали сейчас слежку за главными игроками из команды Сыра. Бруссард и Пул взяли на себя фасад здания, выходивший на Вашингтон-стрит. Только что миновала полночь. Маллен находился дома уже три часа.
Я пожал плечами.
— Ты видела лицо Бруссарда, когда Пул рассказывал о теле Джинни Миннели в бочке с цементом?
Энджи покачала головой.
— Оно у него еще страшнее было, чем у Пула. Могло показаться, вот-вот нервный срыв будет. Руки затряслись, лицо все побелело, на лбу пот выступил. Плохо он выглядел. — Я взглянул на три желтых прямоугольника на пятнадцатом этаже, окна квартиры Маллена. Одно из них погасло. — Может, действительно сдает. С Сыром он явно перестарался.
Энджи зажгла сигарету и чуть опустила оконное стекло так, чтобы образовалась щель. Улица была безлюдна. Зажатая между фасадами из белого известняка и сияющими голубым стеклом небоскребами, она напоминала декорацию для ночной киносъемки, гигантскую модель необитаемого мира. Днем по Девоншир-стрит текла отчасти жизнерадостная, отчасти жестокосердная толпа со своими портфелями, деловыми связями и сотовыми телефонами, просто пешеходы и фондовые брокеры, юристы и секретари, ехали велосипедисты-курьеры, сигналили грузовики и такси. Но после девяти вечера все учреждения закрывались, и, сидя в машине у подножия этих огромных пустых произведений архитектуры, мы чувствовали себя экспонатами, такими же, как и все остальное вокруг, в огромной музейной экспозиции, где огни погашены и смотрители разошлись по домам.
— Помнишь вечер, когда Глинн меня подстрелил? — спросила Энджи.
— Помню.
— Прямо перед этим я, помню, боролась в темноте с тобой и Эвандро, все свечи у меня в спальне мерцали, как глаза, и я думала: больше не смогу. Больше не смогу вкладывать себя — нисколечко — в это насилие и… вообще в это дерьмо. — Она повернулась на сиденье. — Может, что-то такое и Бруссард чувствует. Ну, подумай, сколько можно находить детей в бочках с цементом?
Я подумал о пустоте, которую увидел в глазах Бруссарда после того, как он ударил Сыра. Она была столь полной, что затмила собой даже ярость.
Энджи была права: сколько можно находить мертвых детей без последствий для психики?
— Он бы и город сжег, если бы это помогло найти Аманду, — сказал я.
Энджи кивнула.
— Да и Пул тоже.
— А ее, возможно, уж и в живых нет.
Энджи просунула сигарету в щель над стеклом и стряхнула пепел.
— Не говори так.
— Да не могу. Это не исключено. И ты сама это понимаешь. И я — тоже.
Некоторое время в машину сочилась громоздящаяся тишина пустынной улицы.
— Сыр не выносит свидетелей, — сказала наконец Энджи.
— Точно, — согласился я.
— Если Аманда мертва, — сказала Энджи и прочистила горло, — Бруссард точно, а Пул скорее всего сорвутся.
Я кивнул:
— И Боже сохрани тех, кто, по их мнению, окажется к этому причастен.
— Думаешь, сохранит?
— А?
— Думаешь, Бог сохранит? — сказала она и погасила сигарету в пепельнице. — Думаешь, поможет похитителям Аманды больше, чем ей самой?
— Да нет, наверное.
— Тогда опять-таки… — Она посмотрела вперед за ветровое стекло.
— Что?
— Если после смерти Аманды у Бруссарда поедет крыша и он перестреляет похитителей, может, на то воля Божья?
— Чертовски он странный, этот Бог.
Энджи пожала плечами:
— Да уж какой есть.
14
Я слышал о режиме работы Криса Маллена-банкира, знал о его склонности проворачивать темные дела в светлое время суток. На следующее утро ровно в 8:55 он вышел из Девоншир-плейс и повернул направо.
Я сидел в машине, стоявшей на Вашингтон-стрит, в полуквартале от башен. Увидев в зеркало заднего вида Маллена, идущего к Стейт, я нажал кнопку уоки-токи, лежавшего рядом на сиденье, и сказал:
— Только что вышел из главного подъезда.
С Девоншир-стрит, где по утрам не только не разрешается оставлять машины, но даже и останавливаться, Энджи ответила:
— Принято.
Бруссард в серой футболке, черных тренировочных штанах и сине-белой теплой куртке стоял неподалеку от моей машины в начале Пай-Элли, пил кофе из пенопластового стаканчика, читая спортивную страницу газеты, как бегун, только что пробежавший трусцой положенную дистанцию. На голове у него были наушники, подключенные к приемнику на поясе, и то и другое черного с желтым цвета, отчего устройство можно было принять за «дискман». Несколько минут назад он даже плеснул себе водой на футболку, чтобы казалось, будто она пропитана потом. Эти бывшие сотрудники полиции нравов и отдела по борьбе с распространением наркотиков — большие мастера по части перевоплощений.
Прямо перед цветочным ларьком напротив Олд-Стейт-Хаус Маллен повернул направо. Бруссард пересек Вашингтон-стрит и последовал за ним. Я видел, как он поднес к губам стаканчик с кофе и зашевелил губами, говоря в микрофон, прикрепленный возле часов у запястья.
— Идет на восток от Стейт. Веду его. Представление начинается, детки.
Я выключил уоки-токи и сунул до поры в карман пальто. Для маскировки мне пришлось сегодня нарядиться в мерзейший серый плащ, как у бездомного из подземки, и уже этим утром я посадил на него пятна яичного желтка и пепси-колы. Грязная, разорванная на груди футболка, джинсы и ботинки пестрели пятнами краски и грязи. Ботинки к тому же просили каши, отставшие подошвы пошлепывали на ходу, выставляя на обозрение голые пальцы ног. Волосы я зачесал ото лба вверх, смочил водой и высушил в таком состоянии феном, придав себе вид Дона Кинга,[21] а оставшийся желток размазал по бороде.
Что поделаешь, внешний вид для создания образа имеет очень большое значение.
Переходя Вашингтон-стрит, я еще расстегнул ширинку и вылил себе на грудь остатки кофе. Завидев меня, идущего неверным шагом и размахивающего руками, прохожие предусмотрительно сторонились. Бормоча слова, которым научила меня, конечно, не мама, я прошел через вращающиеся двери с позолоченными краями парадного подъезда Девоншир-плейс.
Господи, до чего же сильное впечатление произвел мой вид на охранника!
То же можно сказать и о вышедших из лифта трех женщинах и мужчине, сделавших изрядный крюк, чтобы оставить между мною и собой широкую полосу мраморного пола. Я с плотоядным интересом рассмотрел ноги, выступавшие из-под подолов костюмов от Энн Кляйн.
— Не присоединитесь ко мне пиццы покушать? — спросил я.
Шедший с ними бизнесмен оттеснил женщин подальше от меня. В это время пришел в себя охранник:
— Эй! Эй, ты! — и вышел из-за сверкающей лаком черной подковообразной кафедры.
Я обернулся к нему. Он был юн и худ, но некрасиво показывал на меня пальцем.
Бизнесмен вытолкал женщин на улицу, достал из внутреннего кармана пиджака сотовый телефон, зубами вытянул антенну и не останавливаясь пошел по Вашингтон-стрит.
— Давай, — сказал охранник. — Разворачивайся и вали туда, откуда пришел. Живо. Пошел.
Я, стоя перед ним, покачнулся и лизнул бороду, как бы вспомнив о присохшем к ней кусочке яичной скорлупы, переправил его в рот и, не смыкая губ, разжевал.
Охранник потоптался на мраморном полу и положил руку на дубинку.
— Ты, — сказал он так, будто обращался к собаке, — пошел вон.
— Ух ты, ах ты, — промямлил я и еще несколько раз покачнулся.
Звякнул колокольчик, возвещая о прибытии кабины лифта.
Охранник потянулся было к моему локтю, но я уклонился, развернувшись на месте, и он схватил рукой воздух.
Я полез к себе в карман.
— Хочу показать тебе одну штуку.
Охранник взял в руку дубинку.
— Эй, держи руки так, чтобы я их…
— О господи! — сказал кто-то из тех, кто только что вышел из лифта. Я же достал банан и направил его на охранника.
— Боже мой, у него банан! — раздался у меня за спиной знакомый голос.
Энджи. Вечно она импровизирует! Ну, просто не может играть по сценарию.
Вышедшие из лифта стремились пройти через аванзал, не глядя мне в глаза, но все-таки интересуясь происходящей сценой, чтобы потом на работе поразить своим рассказом собравшихся возле автомата с охлажденной водой.
— Сэр, — сказал охранник, стараясь, чтобы в присутствии нескольких свидетелей его голос звучал властно, но в то же время вежливо, — опустите банан.
Я держал банан, как пистолет, и целился им в охранника.
— Мне это дал двоюродный брат, орангутанг.
— Может, кто-нибудь вызовет полицию? — возмутилась какая-то женщина.
— Мадам, — сказал охранник с оттенком отчаяния в голосе, — не беспокойтесь, я сам справлюсь.
Я швырнул в него банан. Охранник уронил дубинку и отскочил назад, будто в него попала пуля.
Кто-то в толпе взвизгнул, несколько человек затрусили к дверям.
Энджи, стоявшая у лифтов, встретилась со мной взглядом, дала понять жестом, что имеет в виду мою прическу, и беззвучно произнесла губами «Очень круто», зашла в лифт, и двери за ней закрылись.
Охранник поднял с пола дубинку и выронил зачем-то подобранный банан. Мне показалось, он вот-вот на меня бросится. Я не знал, сколько человек оставалось у меня за спиной, может быть, три, но хотя бы один из них вполне мог обдумывать героический поступок — ринуться в атаку на бродягу вместе с охранником.
Я повернулся спиной к кафедре и лифтам. В аванзале передо мной находились всего двое мужчин, женщина и охранник. Мужчины бочком продвигались к дверям. Женщина же казалась зачарованной: рот приоткрылся, одну руку она прижимала к груди возле горла.