Стэнли на месте напрудил в штаны, и от замерзшей земли между его ботинок пошел пар.
— Не знаю. Не видел его с позапрошлого лета.
Я взвел боек и ткнул пистолетом ему в висок.
— Ты лжешь, Стэнли, поэтому я тебя сейчас пристрелю.
— Не надо! Я не знаю! Богом клянусь! Рея я не видел почти два года. Пожалуйста, ради бога, поверьте!
Энджи кивнула. Стэнли говорил правду.
— От кокаина стоять не будет, — сказала она ему.
Раз в неделю мы навещали Беатрис и Лайонела и пережевывали с ними сначала все, что знали, потом то, чего не знали, причем последнее всегда казалось более весомым и значимым.
Как-то февральским вечером мы уже прощались, они стояли у подъезда, поеживаясь от холода и, по обыкновению, желая убедиться, что мы дойдем до машины без происшествий.
— Я все думаю о надгробиях, — вдруг сказала Беатрис.
— Что? — оторопел Лайонел.
— Когда у меня бессонница, я все думаю, какое сделать ей надгробие. И вообще, надо ли?
— Дорогая, не надо…
Она отмахнулась и плотнее запахнула кардиган.
— Знаю, знаю. Можно подумать, что я сдаюсь, что признаю ее мертвой, хотя хочу верить, что она жива. Знаю. Но… понимаете… ведь ничто не говорит в пользу того, что она вообще когда-нибудь была жива. — Беатрис указала на подъезд. — Ничто не указывает, что она здесь бывала. Наша память слишком слаба, понимаете? Она меркнет. — Беатрис кивнула сама себе. — Меркнет, — повторила она, повернулась и пошла в дом.
Хелен я видел всего один раз в конце марта. Мы с Буббой метали дротики в таверне Келли, Хелен меня не заметила или сделала вид, что не замечает. Она сидела одна у стойки в углу бара, и единственного стакана ей хватило на целый час. Она смотрела в него, будто на дне могла увидеть Аманду.
Мы с Буббой приехали поздно. Минут за десять до закрытия клиенты повалили валом, в баре стало яблоку негде упасть, пришлось оставить дротики и перейти к бильярду. Потом народ стал расходиться, мы доиграли, допили пиво и по дороге к выходу поставили пустые кружки на стойку.
— Спасибо вам.
Хелен сидела в окружении стульев, которые бармен уже поставил ножками вверх на стойку из красного дерева. Я почему-то думал, что она уже ушла. Или, может быть, надеялся на это.
— Спасибо вам, — повторила она очень тихо, — за ваши усилия.
Я стоял на полу, покрытом резиновой плиткой, и понимал, что не знаю, куда девать кисти рук. Или целиком руки. Или вообще конечности, если уж на то пошло. Тело стало каким-то неловким и неуклюжим.
Хелен все смотрела себе в стакан, давно не мытые волосы падали ей на лицо, казавшееся крошечным рядом с перевернутыми стульями в тусклом свете, которым был освещен бар в это время перед самым закрытием.
Я не знал, что сказать. Даже не уверен, что вообще мог сказать хоть что-нибудь. Хотелось подойти к ней, обнять, извиниться за то, что не смог спасти ее дочь, найти ее Аманду. Извиниться за то, что не оправдал доверия, надежд, за все. Хотелось заплакать. Но я повернулся и пошел к двери.
— Мистер Кензи.
Я остановился, не оборачиваясь.
— Если бы можно было, — сказала она, — я бы все теперь делала иначе. Я бы… я бы никогда глаз с нее не спустила.
Уж не знаю, кивнул я или нет и вообще показал ли как-нибудь, что ее слышу. Знаю, что не обернулся. И был рад, что выбрался наконец на улицу.
На следующее утро я проснулся раньше Энджи, заварил кофе, попытался выкинуть из головы Хелен Маккриди и особенно это ее «Спасибо вам», сходил вниз, взял газету, сунул под мышку, вернулся на кухню, налил кофе, прошел с чашкой в столовую и едва начал читать, как выяснилось, что исчез еще один ребенок.
Звали его Сэмюэл Пьетро, ему было восемь.
Последний раз его видели в субботу днем на игровой площадке Уэймаут. Сегодня был понедельник. Его мать не сообщала об исчезновении до вчерашнего дня. Со школьной фотографии мне улыбался мальчишка с большими карими глазами на смышленой мордахе.
Я подумал, не стоит ли спрятать газету, чтобы заметка не попала на глаза Энджи. Со времени поездки в Аллегейни, после этого эпизода в переулке, когда весь пар из нас вышел и завод кончился, Энджи стала просто одержима Амандой Маккриди. Но это была не та одержимость, которая находит себе выход в действии, поскольку сделать мы почти ничего не могли. Энджи подолгу просиживала над записями, сделанными во время расследования, на листах картона рисовала ось времени и над ней прикрепляла фотографии главных действующих лиц этого дела, часами разговаривала с Бруссардом и Пулом, все об одном и том же, хоть и другими словами, постоянно возвращаясь к Аманде.
Никаких новых гипотез или озарений в результате не возникло, но Энджи была словно загипнотизированная. И всякий раз, когда в новостях сообщали, что пропал ребенок, она не пропускала ни единого слова, ни единой подробности.
И рыдала, когда их находили мертвыми. Всегда тихонько, всегда за закрытыми дверями, всегда рассчитывая, что я на другом конце квартиры и не услышу.
Совсем недавно я осознал, насколько сильно сказалась на Энджи смерть ее отца. Даже не сама смерть, я так думаю, а то, что никогда нельзя будет наверняка узнать, как он умер. Что нет тела, на которое можно было бы взглянуть в последний раз, опустить в землю, поставить памятник. Может быть, она никогда до конца и не верила в то, что он на самом деле умер.
Однажды она при мне спросила о своем отце Пула. Тот признался, что едва знал его. Они встречались иногда на улице, однажды вместе участвовали в облаве в игровом притоне, Джимми Суав — всегда и во всем истинный джентльмен, человек, понимавший полицейскую службу так, как понимал ее Пул.
— Все гложет, а? — спросил тогда Пул.
— Иногда, — сказала Энджи. — Головой понимаешь, что человека нет, а сердце… никак не успокоится.
Так же было и с Амандой Маккриди, и со всеми детьми, объявленными в федеральный розыск, но за долгие зимние месяцы не найденными ни живыми, ни мертвыми. Может быть, пришло однажды мне в голову, я стал частным детективом, потому что не хотел знать, что будет дальше. Может быть, Энджи стала им, потому что хотела.
Пряча газету, я понимал, что поступаю глупо. Всегда найдутся другие газеты, телевидение и радио, люди обсуждают подобные новости в барах и супермаркетах, заливая топливо в автомобиль на автозаправках самообслуживания.
Может, лет сорок назад и можно было жить, не зная, что происходит вокруг, но никак не сейчас. Новостные службы колотят нас новостями, как дубиной по головам, возможно, нас, зрителей и слушателей, даже просвещают. Скрыться от новостей невозможно. Они повсюду и везде.
Я провел пальцем по фотографии Сэма Пьетро и впервые за пятнадцать лет прочел молитву.
Часть третья
Жестокий месяц
24
Наступил апрель. Энджи проводила вечера со своими картонными планшетами и записями по делу Аманды Маккриди перед небольшим алтарем, который она соорудила в маленькой второй спальне моей квартиры, где я прежде хранил чемоданы и коробки, которые собирался отвезти в «Гудвилл»,[37] а также где собирали на себе пыль мелкие приборы, ожидая, пока я отвезу их в мастерскую.
Энджи перенесла туда маленький телевизор и видеопроигрыватель и раз за разом пересматривала октябрьские выпуски новостей. Две недели после исчезновения Сэмюэла Пьетро в этой комнате, где с фотографий, развешанных над телевизором, своим флегматичным взглядом смотрела Аманда, Энджи проводила по крайней мере по пять часов в день.
К одержимости я отношусь, в общем, так же, как и большинство из нас, особого ущерба она, насколько я понимаю, Энджи не наносила, по крайней мере пока. Я почти уверился в мысли, что Аманда погибла, но не собирался навязывать свою уверенность кому бы то ни было.
Энджи твердо верила словам Сыра, что Аманда жива, и считала, что указание на место, где ее прячут, можно обнаружить где-нибудь в наших заметках, в каких-то мелочах, обнаруженных нами или полицией. Ей удалось уговорить Бруссарда и Пула одолжить ей свои заметки, а также ежедневные отчеты и протоколы опросов, проводившихся их колегами, работавшими по делу об исчезновении Аманды. И Энджи, как она мне однажды сказала, была убеждена, что рано или поздно все эти бумаги и видеозаписи выдадут содержащуюся в них истину.
Истина, как я однажды сказал ей, заключается в том, что кто-то в организации Сыра надул Маллена и Гутиерреса после того, как они скинули Аманду с утеса. И этот кто-то вывел их из холмов и потом ушел с двумя сотнями тысяч долларов.
— Сыр думал совсем иначе, — сказала она.
— Сыр был профессиональный лжец.
Энджи пожала плечами.
По вечерам она переносилась мыслями в осень ко всем нашим неудачам того времени, а я либо читал, либо смотрел по кабельному старые фильмы, либо играл в бильярд с Буббой. В один условно прекрасный день он сказал:
— Надо бы отвезти тебя в Джермантаун.
К этому моменту я выпил всего полкружки, так что почти не сомневался, что расслышал все правильно.
— Хочешь заключить какую-то сделку в моем присутствии?
Я уставился через бильярдный стол на Буббу. Какой-то болван выбрал в музыкальном автомате песню группы «Смит». Я их терпеть не могу. Уж лучше пусть меня привяжут к стулу и заставят слушать попурри Сюзанн Вега и Натали Мерчант и смотреть, как корчится у них за спиной подтанцовка, чем слушать вой Морриссей в сопровождении «Смитов». Может, я и циник, но, если человек нуждается в любви, мне кажется, стоит перестать выть об этом и для начала попросту трахнуться. Может, это станет первым удачным шагом к новой жизни.
Бубба обернулся к бару и прокричал:
— Какая п… завела эту хрень?
— Бубба, — предостерег его я.
Он поднял палец:
— Ша. — И снова обернулся к бару: — Кто поставил эту песню, а?
— Бубба, — попросил бармен, — не заводись.
— Мне просто интересно знать, кто поставил эту песню.
Джайджай Вэрон, тридцатилетняя пьянчужка, выглядевшая как усохшая мумия сорокапятилетней женщины, вскинула тощую руку:
— Это я, я не знала, мистер Роговски. Прошу прощения. Я сейчас выключу.
— О, Джайджай. — Бубба приветливо помахал. — Привет! Нет, не беспокойся.
— Выключу, правда.
— Нет, нет, милочка. — Бубба покачал головой. — Поули, две порции Джайджай от меня.
— Спасибо, мистер Роговски.
— Да пустяки. Морриссей, однако, такой отстой, Джайджай. Правда. Вот хоть Патрика спроси.
— Да, Морриссей — отстой, — сказал один из группы пожилых мужчин, и несколько завсегдатаев бара высказались в том же смысле.
— Следующий раз поставлю «Амайзинг роял краунс», — сказала Джайджай.
Несколько месяцев назад я познакомил Буббу с творчеством этой группы, и теперь она стала его любимой.
Бубба широко раскинул руки:
— Поули, три порции Джайджай от меня!
Все это происходило в «Живом бутлегере», небольшом баре между Саути и Дорчестером, не имевшем никакой вывески. Кирпичное здание снаружи было выкрашено черной краской, и единственным указанием на то, что в доме находится бар, было название, намалеванное красной краской в правом нижнем углу стены, выходившей на Дорчестер-авеню. Считалось, что заведением вместе со своим мужем Шейксом владеет Карла Дулей, она же Красотка Карлотта, но на самом деле оно принадлежало Буббе, и я ни разу не видел, чтобы здесь когда-нибудь пустовал хоть один стул и пойло бы не текло рекой. Народ собирался хороший. За три года с тех пор, как Бубба открыл заведение, здесь ни разу не было ни драки, ни очереди в сортир, оттого что какой-нибудь наркоман заперся в кабинке и долго не мог ширнуться. Разумеется, всяк сюда входящий знал, кто истинный владелец заведения и как он посмотрит на того, кто даст повод для появления в баре полиции. Поэтому, несмотря на сумрачный интерьер и сомнительную репутацию, в «Живом бутлегере» было так же безопасно, как во время игры в бинго в среду вечером на собрании паствы при соборе Святого Барта. И музыка здесь тоже большей частью была хорошая.
— Не понимаю, зачем устраивать Джайджай сердечную недостаточность, — сказал я. — Музыкальный автомат — твой. Это ты загрузил в него диски со «Смитами».
— Этих чертовых «Смитов» я не загружал, — сказал Бубба. — Они входят в сборник хитов восьмидесятых. Приходится мириться с одной песней «Смитов» ради «Давай, Эйлин» и еще целой кучи всяких других хороших вещей.
— «Катрина и Волны»?[38] — спросил я. — «Бананарама»?[39] Настоящие крутые, вроде этих?
— Слушай, — сказал он, — там есть «Нена»,[40] так что заткнись.
— «Девяносто девять воздушных шаров»? Ладно. — Я прицелился и положил в лузу седьмой шар. — Так что там насчет сделки?
— Мне нужна поддержка. Нельсона сейчас нет в городе, братья Тумей играют вдвоем против шестерых.
— За сто баксов найдешь миллион желающих тебя поддержать. — Я ударил по шестому, но он лишь задел десятый шар Буббы.
— Ну, у меня две причины. — Он ударил битком девятый шар, проследил за его движением по столу и, когда биток упал в боковую лузу, закрыл глаза. Для человека, так много играющего в бильярд, Бубба играл позорно слабо.
Я достал биток, положил на стол и собрался бить четвертый в боковую лузу.
— Причина номер один?
— Я тебе доверяю, а ты мне обязан.
— Это уже две причины.
— Это одна. Заткнись и играй давай.
Я загнал четвертый в лузу, а биток стал так, что стало очень удобно бить второй шар.
— Причина номер два, — сказал Бубба, энергично крутя кий и намазывая его мелом, причем возникали звуки, похожие на писк, — хочу, чтобы ты посмотрел на покупателей.
Я загнал в лузу второй, но биток оказался «похороненным» за одним из шаров Буббы.
— Почему?
— Поверь мне. Не пожалеешь.
— А просто так сказать не можешь?
— Я не уверен, что они те, за кого я их принимаю. Так что поедешь со мной, сам увидишь.
— Когда?
— Вот выиграю эту партию, и поедем.
— Насколько это опасно? — спросил я.
— Не опасней обычного.
— А, — сказал я. — Значит, очень опасно.
— Не строй из себя целку. Бей давай.
Джермантаун узкой полосой прилегает к заливу, отделяющему Квинси от Уэймаут. Свое название он получил в середине восемнадцатого века, когда владелец стекольного завода привозил из Германии рабочих-сервентов[41] и строил здесь жилые кварталы с широкими улицами и просторными площадями так, как это было принято там. Компания, владевшая заводом, прогорела, и стало очевидно, что дешевле отпустить рабочих на свободу, чем отправлять куда-то в другое место. Поэтому немцы выживали, кто как умел.
Потом в небольшом портовом городке последовала целая череда банкротств, которые, казалось, преследовали несколько поколений потомков сервентов. Здесь на протяжении следующих двух столетий появлялись и разорялись свои гончары, изготовители шоколада, чулок, продуктов, приготовленных на китовом жиру, медицинских солей и селитры. Одно время неплохо развивалась переработка трески и продуктов китобойного промысла, но и они со временем переместились на север к Глостеру и южнее к мысу Код в поисках лучших уловов и чистой воды.
Джермантаун стал забытым городом, его воды оказались отрезанными от его жителей проволочной изгородью и загрязнены верфями Квинси, электростанцией, танкерами и фабрикой «Проктер энд Гэмбл», силуэты корпусов которой только и виднелись на горизонте. Давние эксперименты с предоставлением государственного жилья ветеранам войны изуродовали побережье кварталами каменных мешков цвета пемзы, каждый состоял из четырех зданий по шестнадцать квартир, в плане расположенных подковами, внутри которых из луж с ржавой водой на потрескавшемся гудроне торчали металлические кронштейны — предполагалось, что на них будут натягивать веревки, чтобы сушить белье.
Бубба остановил свой «хаммер» перед домом, стоявшим в квартале от моря между двумя строениями, судя по их виду, явно ожидающими сноса. В темноте казалось, что и дом, куда мы собирались войти, тоже покосился и просел, и, хотя мелких деталей в темноте я не видел, дух ветхости над ним определенно тоже витал.
У пожилого человечка, открывшего нам дверь, коротко стриженная борода покрывала челюсти серебряными и черными прямоугольными кустиками, но почему-то не желала расти на сильно вытянутом подбородке, оставляя круг морщинистой розовой кожи, который, временами изменяя форму, напоминал подмигивающий глаз. Ему было от пятидесяти до шестидесяти лет, но тщедушное тело узловато и криво изгибалось, что делало его на вид гораздо старше. Видавшая виды бейсбольная кепка с эмблемой «Ред сокс» казалась слишком маленькой даже для его крошечной головы. Желтая футболка не прикрывала молочно-белый морщинистый живот, черные нейлоновые штаны в обтяжку доходили до лодыжек и у промежности вздувались так, будто там находилось что-то размером со сжатый кулак.
Человечек надвинул на глаза бейсбольную кепку и спросил Буббу:
— Джером Миллер?
Это было излюбленное прозвище Буббы. Так звали героя Бо Хопкинса в фильме «Элита убийц», фильме, который Бубба посмотрел примерно одиннадцать тысяч раз и мог цитировать с любого места.
— А ты как думал? — Огромное туловище Буббы надвинулось на человечка и скрыло его от моего взгляда.
— Я просто спросил, — попятился человечек.
— Пасхальный заяц я, стою у твоего порога со спортивной сумкой, набитой пистолетами. — Бубба навис над человечком. — Дай войти-то, твою мать.
Переступив через порог, мы оказались в темной гостиной. Накурено было так, что хоть топор вешай. Человечек склонился над кофейным столиком, взял из переполненной пепельницы дымящийся окурок, влажно чмокая, затянулся и нетерпеливо уставился на нас сквозь дым.