Он закашлялся, согнулся вдвое, прижав руку к ране в груди и стиснув пистолет, лежавший на коленях.
— Надо как-то спустить тебя вниз.
Он посмотрел на меня и кулаком той руки, в которой держал пистолет, утер губы.
— Кажется, я отсюда никуда не собирался.
— Брось. Умирать нет смысла.
Он посмотрел на меня со своей замечательной мальчишеской улыбкой.
— Как ни забавно, сейчас я готов с этим поспорить. Есть сотовый, вызвать «скорую»?
— Нет.
Он положил пистолет на колени, полез в карман кожаной куртки и достал тонкий телефон «нокиа».
— А у меня есть, — сказал он, повернулся и бросил его с крыши.
Было слышно, как через несколько секунд семью этажами ниже телефон ударился об асфальт.
— Не парься, — усмехнулся он. — У этой хреновины гарантия — закачаешься.
Я вздохнул и сел на залитую варом ступеньку лицом к нему.
— Решил умереть на крыше, — сказал я.
— Решил не сидеть в тюрьме. — Он покачал головой. — Суд? Я достоин лучшей участи, приятель.
— Тогда скажи мне, у кого она, Реми. Давай начистоту.
Он широко раскрыл глаза.
— Чтобы ты до нее добрался? Вернул этой сучонке, которую общество именует матерью? Поцелуй меня в задницу, старина. Аманду не найдут. Понял? Пусть живет счастливо. Ее будут хорошо кормить, содержать в чистоте, о ней будут заботиться. Она хоть несколько раз в жизни улыбнется, твою мать, у нее будет хоть какая-то надежда вырасти нормальным человеком. Так я тебе и сказал, где она! Раскатал губищу! Тебе, Кензи, операцию на мозге делать надо.
— Люди, у которых она находится, — похитители.
— Ах, нет! Неправильно. Похититель — я. А они всего лишь приютили ребенка. — Несмотря на то что стояла прохладная ночь, капля пота стекла со лба ему в глаз. Он несколько раз моргнул, стал медленно втягивать в себя воздух, и в груди у него захрипело.
— Ты утром был у моего дома. Мне жена звонила.
Я кивнул.
— Это она звонила Лайонелу с требованием выкупа?
Он пожал плечами и посмотрел вдаль.
— У моего дома! — сказал он. — Господи, ну ты меня и достал! — Он ненадолго закрыл глаза. — Видел моего сына?
— Он не твой.
Бруссард поморгал.
— Видел моего сына?
Я посмотрел на звездное небо, большую редкость в наших краях, такое ясное прохладной ночью.
— Я видел твоего сына, — сказал я.
— Отличный парень. Знаешь, где я его взял?
Я покачал головой.
— Говорю с этим стукачом из Сомервиля с глазу на глаз, слышу, малыш кричит. Кричит, говорю тебе, истошно, как будто на него собаки напали. Ни стукач, ни люди, которые ходят там по коридору, никто ничего не слышит. Просто не слышат крика. Потому что слышат его каждый день. Привыкли. Ну, я говорю стукачу: «Пошли», идем на крик, распахиваю ногой дверь в какую-то квартиру, там дерьмом воняет, и в глубине нахожу его. Больше никого нет. Мой сын, а это мой сын, Кензи, и пошел ты на х…, если думаешь иначе, есть хочет. Лежит в кроватке, шесть месяцев от роду, изголодался. Кожа да кости. Он, твою мать, наручниками пристегнут, Кензи, и подгузник так полон, что течет по швам, а само тело, твою мать, прилипло к матрасу, Кензи!
Бруссард выпучил глаза, вздрогнул и кашлянул кровью. Изо рта на рубашку потекло по подбородку. Он хотел вытереть, но только размазал.
— Малыш, — сказал он наконец почти шепотом, — прилип к матрасу пролежнями и испражнениями. Оставили в комнате на три дня, орал так, что чуть голову себе криком не снес. И всем плевать. — Он уронил окровавленную левую руку на гравий. — Всем плевать.
Я положил пистолет себе на колени и посмотрел на здания, силуэты которых виднелись на горизонте. Может быть, Бруссард и был прав. Целый город безразличных людей. Целый штат. Пожалуй, и вся страна.
— Ну, я забрал его к себе. Ребят, которые подделывали в свое время документы, я знал достаточно. Заплатил одному. У моего сына есть свидетельство о рождении, в нем значится моя фамилия. Медицинские документы жены о перетяжке фаллопиевых труб уничтожили, вместо них написали новые, в которых указано, что она согласилась на эту процедуру после рождения нашего сына, Николса. Так что оставалось только продержаться эти последние несколько месяцев и выйти на пенсию. Уехали бы из штата, нашел бы я себе какую-нибудь работенку для отставных вояк, типа консультанта по безопасности, и воспитывал бы ребенка. И был бы очень, очень счастлив.
Я посмотрел на свои ботинки.
— Она даже заявление о пропаже не подала, — сказал Бруссард.
— Кто?
— Наркоманка, биологическая мать моего сына. Даже не искала его. Я ее знаю. Долгое время подумывал снести ей башку просто для порядка. Не снес. И она даже не искала своего ребенка.
Я поднял голову и взглянул ему в лицо. В нем была и гордость, и гнев, и печаль от того, что ему довелось увидеть, заглянув в глубины нашей жизни.
— Мне нужна Аманда, — сказал я. — И все.
— Зачем?
— Работа у меня такая, Реми. Меня наняли, чтобы я ее нашел.
— А меня наняли, чтобы служить и защищать, мать твою. Ты понимаешь, что это значит? Я присягу давал. Служить и защищать. И я служил и защищал. И защитил нескольких детей. Я им служил. Благодаря мне у них теперь есть дом.
— Скольких? — спросил я. — Сколько их было?
Он погрозил мне окровавленным пальцем:
— Нет-нет-нет.
Голова его вдруг дернулась назад, и тело — он сидел прислонившись к вентиляционной шахте — напряглось. Левой пяткой он ударил в гравий, рот в беззвучном крике раскрылся.
Я бросился к нему и стал рядом на колени. Но что я мог поделать? Только наблюдать.
Через несколько секунд он расслабился, глаза закрылись, стало слышно дыхание.
— Реми.
Он с трудом открыл один глаз.
— Я пока тут, — невнятно проговорил он. И снова поднял все тот же палец. — Знаешь, Кензи, везучий ты, сукин сын.
— Почему?
Он улыбнулся.
— Не слышал?
— Что?
— Юджин Торрел умер на прошлой неделе.
— Кто это?.. — Я, слегка отстранившись, посмотрел на него. Улыбка стала шире, и я понял, кого он имел в виду: Юджина — того самого парнишку, который видел, как мы убили Мариона Сосиа.
— На нож налетел в Броктоне из-за какой-то бабы. — Бруссард снова закрыл глаза, улыбка померкла, сохранившись только на одной стороне лица. — Очень тебе повезло. Теперь ничего на тебя нет, кроме бесполезных показаний мертвеца-неудачника.
— Реми.
Глаза его широко раскрылись, пистолет выпал на гравий. Он было наклонил голову, собираясь поднять оружие, но рука так и осталась лежать на коленях.
— Давай, старина. Сделай что-нибудь перед смертью. На тебе немало чужой крови.
— Знаю, — с трудом проговорил он. — Кимми и Дэвид. Ты небось даже не подозревал.
— Мысль об этом донимала меня последние сутки, — сказал я. — Это вы с Пулом?
Он едва кивнул и снова прислонил затылок к вентиляционной шахте.
— Не с Пулом. С Паскуале. Пул не любил стрелять. Тут он черту провел и не переступал. Не оскорбляй его память.
— Но Паскуале ведь не было у карьера в тот вечер.
— Он рядом был. Кто, по-твоему, уложил Роговски в Каннингемском парке?
— Но Паскуале не успел бы оказаться по другую сторону карьера и убить Маллена и Гутиерреса.
Бруссард пожал плечами.
— Кстати, почему Паскуале было просто не убить Буббу?
Он нахмурился:
— Старина, мы убиваем только тех, кто представляет для нас непосредственную угрозу. Роговски ни хрена не знал, мы оставили ему жизнь. Ты — тоже. Думаешь, я не мог попасть в тебя с другой стороны карьера в тот вечер? Нет, Маллен и Гутиеррес представляли реальную угрозу. А также Малыш Дэвид, Ликански и, к сожалению, Кимми.
— Не забудь про Лайонела.
Бруссард нахмурился еще сильнее.
— Я не хотел убивать Лайонела. Никогда. Мне казалось, это будет плохая игра. Кое-кто испугался.
— Кто?
Бруссард коротко хрипло усмехнулся, на губах у него выступила кровь. Он закрыл глаза.
— Ты помни: Пул не любил стрелять. Не надо плохо о нем, о покойнике.
Возможно, Бруссард водил меня за нос, но — к чему? Если Фараона Гутиерреса и Криса Маллена убил не Пул, кое-что предстояло переосмыслить.
— А та кукла? — Я слегка похлопал его по руке, — и он открыл один глаз. — А лоскут футболки Аманды на стене карьера?
— Это — я. — Он облизал губы и закрыл глаз. — Я, я, я. Все я.
— Нет, для тебя это слишком. Черт, ты не настолько умен.
Он покачал головой:
— Ты это серьезно?
— Серьезно, — сказал я.
Он вдруг открыл оба глаза, взгляд был ясный и осмысленный.
— Подвинься-ка налево, Кензи. Дай взглянуть на город.
Я сделал, как он просил. Бруссард посмотрел на горизонт, улыбнулся огонькам, мерцающим на площадях, мигающим красным погодным буям и радиопередатчикам.
— Нет, для тебя это слишком. Черт, ты не настолько умен.
Он покачал головой:
— Ты это серьезно?
— Серьезно, — сказал я.
Он вдруг открыл оба глаза, взгляд был ясный и осмысленный.
— Подвинься-ка налево, Кензи. Дай взглянуть на город.
Я сделал, как он просил. Бруссард посмотрел на горизонт, улыбнулся огонькам, мерцающим на площадях, мигающим красным погодным буям и радиопередатчикам.
— Красиво, — сказал он. — Знаешь что?
— Что?
— Очень люблю детей, — сказал он так просто, так мягко.
Правая рука скользнула к моей и сжала ее. Перед нами лежал канал, протянувшийся от моря до центра города, и блеск его вод, темное бархатное обещание, жившее в его огоньках, приводило на ум мысли о светском лоске, о благополучном, сытом, безбедном существовании, отгороженном от неприглядности и боли грубой жизни стеклом и привилегиями, стенами из красного кирпича, железом и сталью, изогнутыми лестницами, водной гладью с мерцающей на ее поверхности дорожкой лунного света, неизменной водой, спокойно обтекающей острова и полуострова, на которых раскинулся наш огромный город.
— Красота, — шепнул Реми Бруссард и выпустил мою руку.
34
— …И в этот момент человек, в котором вы узнали Реми Бруссарда, ответил: «Мы должны это сделать. У нас же приказ. Давай живо». — Помощник окружного прокурора сняла очки и взялась двумя пальцами за кожу на переносице. — Я правильно изложила, мистер Кензи?
— Да, мадам.
— Обращайтесь ко мне «миссис Кэмбел». Будет в самый раз.
— Да, миссис Кэмбел.
Она снова водрузила на нос очки и взглянула на меня через тонкие овальные стекла.
— И что именно, по вашему мнению, это значило?
— По моему мнению, это значило, что кто-то отдал приказ детективу Паскуале и патрульному Бруссарду убить Лайонела Маккриди и, возможно, остальных, бывших с ним в баре «Эдмунд Фицджералд».
Помощник окружного прокурора пошуршала бумагами, которых — за шесть часов допроса в комнате 6а шестого квартального отделения полиции Бостона — набралось на половину блокнота. Шуршание этих страниц, стремившихся от ее яростного царапанья шариковой ручкой свернуться в трубочку, напомнило мне осенний шелест сухих листьев, сметенных ветром к бордюру тротуара.
Помимо нас с Адой Кэмбел в комнате находились два детектива по расследованию убийств, Джэнет Хэррис и Джозеф Сентауро, и ни той ни другому я нисколько не нравился. Еще присутствовал мой адвокат Чезвик Хартман.
Он некоторое время понаблюдал за тем, как Ада Кэмбел просматривает бумаги, и сказал:
— Миссис Кэмбел.
— Гм? — Она оторвалась от чтения.
— Я так понимаю, это случай особый, не сомневаюсь, он будет подробно освещаться журналистами. Мы, я и мой клиент, готовы к сотрудничеству с ними. Но… долгая выдалась ночь, вы не находите?
Помощник окружного прокурора с шелестом перевернула очередную страницу.
— Наш штат вовсе не заинтересован в том, мистер Хартман, чтобы ваш клиент недосыпал.
— Ну, штат может быть заинтересован в чем угодно, миссис Кэмбел, но мне важно, чтобы мой клиент мог выспаться.
Кэмбел положила ладонь на бумаги и взглянула на Хартмана.
— Что, по-вашему, я должна сейчас сделать, мистер Хартман?
— По-моему, вы должны выйти за дверь и переговорить с окружным прокурором Прескоттом и сказать ему, что суть происшествия в «Эдмунде Фицджералде» совершенно очевидна, что мой клиент действовал так, как действовал бы на его месте любой нормальный человек, и что он ни в коем случае не является подозреваемым ни в смерти детектива Паскуале, ни патрульного Бруссарда, и что давно пора отпустить его на все четыре стороны. Замечу также, миссис Кэмбел, что до настоящего момента мы оказывали всестороннюю помощь правосудию и намерены оказывать ее и впредь при условии, что вы проявите по отношению к нам естественное человеколюбие.
— Этот парень, мать вашу, полицейского пришил, — сказал детектив Сентауро. — И вы, адвокат, хотите, чтобы мы его вот так и отпустили? А коня шоколадного не желаете?
Чезвик сложил руки на столе, касаясь его обоими локтями, и, не обращая внимания на сказанное Сентауро, улыбнулся миссис Кэмбел:
— Мы ждем, миссис Кэмбел.
Та перевернула еще несколько листов своих записей, надеясь найти что-то, хотя бы что-нибудь, что дало бы основания меня задержать.
Чезвик находился в здании уже минут пять, пошел узнавать, как дела у Энджи. Я ждал на лестнице перед главным входом. Мимо меня сновали полицейские, и в их взглядах мне бы хотелось прочесть намерение не задерживать меня за превышение скорости на дорогах, хотя бы некоторое время. Может быть, до конца жизни.
— Ну что? — бросился я к Чезвику.
— Ее пока не отпускают.
— Почему?
Он посмотрел на меня, как на несмышленого надоедливого ребенка:
— Она полицейского убила, Патрик. В порядке самообороны или нет, но она убила полицейского.
— Ну, может, ты бы…
— Знаешь, кто в этом городе лучший юрист по уголовному праву?
— Знаю. Ты.
Он покачал головой:
— Моя младшая партнерша, Флорис Мэнсфилд. Она сейчас с Энджи. Понял? Так что остынь. Это потрясная женщина, Патрик. Понимаешь? С Энджи все будет хорошо. Но придется провести у них еще несколько часов. А если мы перегнем палку, окружной прокурор пошлет нас к черту и передаст дело расширенной коллегии присяжных, просто чтобы показать полицейским, что он на их стороне. А если же мы будем действовать согласованно, сотрудничать с ними, никого против себя не настраивая, все постепенно остынут, устанут и поймут, что чем скорее с этой историей покончить, тем лучше.
Мы шли по Бродвею, было четыре утра, ледяные пальцы темных апрельских ветров ощупывали нам воротники.
— Где твоя машина? — спросил Чезвик.
— На Джи-стрит.
Он кивнул.
— Домой тебе нельзя. Там собралась половина журналистской братии города, а я не хочу, чтобы ты с ними общался.
— А почему они не здесь? — Я взглянул на здание, где размещался участок.
— Дезинформация. Дежурный сержант специально якобы проговорился, что вас всех держат в управлении. Еще час-другой, они все поймут и рванут к тебе.
— Так куда же мне деваться?
— Вот это действительно хороший вопрос. Вы с Энджи, намеренно или непреднамеренно, только что подложили полиции Бостона большую свинью. Такой, пожалуй, не было со времен Чарльза Стюарта и Уилли Беннета.[61] Я бы на твоем месте переехал куда-нибудь из штата.
— Вот я и спрашиваю тебя: куда?
Он пожал плечами, нажал на кнопку тонкого пульта дистанционного управления, прикрепленного к брелоку с ключами от машины, его «лексус» подал звуковой сигнал, и замки на дверцах открылись.
— Ну и катись, — сказал я. — Поеду к Девину.
Голова Чезвика дернулась, будто от удара.
— К Амронклину? Совсем спятил? Хочешь поехать к полицейскому?
— В пасть зверя, — кивнул я.
В четыре утра большинство людей смотрит сны, но Девин бодрствует. Он редко спит больше трех-четырех часов в сутки, и обычно это уже ближе к полудню. В остальное время он либо работает, либо пьет.
Едва Девин открыл мне дверь своей квартиры в Лоуэр-Миллс, я по запаху определил, что он не работает.
— Мистер Знаменитость, — сказал он и повернулся ко мне спиной.
Я пошел за ним в гостиную, где на кофейном столике между бутылкой «Джека Дэниелса», полуопорожненной стопкой и пепельницей лежал раскрытый сборник кроссвордов. По телевизору показывали Бобби Дарина.[62]
На Девине под фланелевым халатом были брюки от тренировочного костюма и такая же куртка с надписью «Полицейская академия». Он сел на диван, запахнул халат, поднял стопку, отпил немного и уставился на меня снизу вверх. Глаза хоть и слегка остекленели, но взгляд был тверд, как, впрочем, и весь Девин.
— Стакан себе возьми на кухне.
— Пить сейчас как-то не хочется, — попробовал отказаться я.
— Я пью один только в одиночестве, Патрик.
Пришлось идти на кухню. Девин мне налил, пожалуй, даже многовато. Он поднял свою стопку.
— За убийства копов, — сказал он и выпил.
— Я не убивал никаких копов.
— Твоя напарница убила.
— Девин, — сказал я. — Прекрати сейчас же, или я пойду.
Он поднял стопку и указал ею в сторону прихожей:
— Дверь не заперта.
Я с размаху поставил стакан на кофейный столик, часть его содержимого выплеснулась, а я поднялся и пошел к двери.
— Патрик!
Уже взявшись за дверную ручку, я обернулся.
Мы оба молчали, был слышен только мягкий голос Дарина. Все то, что осталось невысказанным и неоспоренным в нашей с ним дружбе, висело между нами. Дарин пел о недостижимом, о несоответствии между тем, чего мы желаем, и тем, что имеем.