— Иди сюда, — сказал Девин.
— Зачем?
Он показал взглядом на кофейный столик, взял ручку со сборника кроссвордов, закрыл его, поставил на него недопитую стопку, посмотрел в сторону зашторенного окна, за которым, наверное, едва-едва начинало светлеть, и пожал плечами:
— Если не считать полицейских и моих сестер, вы с Энджи — мои единственные друзья.
Я вернулся к стулу и стер краем рукава разлитый бурбон.
— Все еще впереди, Девин.
Он кивнул.
— В «Фицджералде» Бруссард и Паскуале действовали по чьему-то приказу. Кто-то отдал приказ.
Девин налил себе еще виски.
— И ты, конечно, думаешь, что знаешь кто.
Я откинулся на спинку стула и чуть-чуть отпил. Крепкое спиртное мне никогда не нравилось.
— Бруссард сказал, что Пул не любил стрелять. Никогда. Я раньше думал, что это Пул пришил Маллена и Фараона, вынес деньги из карьеров и передал кому-то еще. Но кто такой этот «кто-то еще», я так и не мог понять.
— Какие деньги? Что ты несешь?
Следующие полчаса я объяснял ему какие.
Когда я закончил, он закурил сигарету и сказал:
— Бруссард похитил ребенка. Маллен оказался свидетелем. Оламон шантажирует Бруссарда, хочет, чтобы тот отыскал и вернул ему две сотни штук. Бруссард хитрит и привлекает кого-то, чтобы убрать Маллена и Гутиерреса, а также уронить в тюрьме Сыра. Так?
— Убийство Маллена и Гутиерреса предусматривалось сделкой с Сыром, — сказал я. — В остальном все так.
— И ты считал, что стрелял Пул.
— До этого эпизода на крыше. Эпизода с Бруссардом.
— Так кто же тогда стрелял?
— Ну, там ведь была не только стрельба. Кто-то должен был забрать деньги у Пула и пронести их через оцепление из ста пятидесяти полицейских. Такое не всякому по плечу. Надо быть большим начальником. Человеком вне подозрений.
Девин поднял руку:
— Э, погоди-ка. Если ты думаешь…
— Кто позволил Пулу и Бруссарду нарушить правила и обменять девочку на деньги без вмешательства федералов? Кто жизнь посвятил помощи детям, розыску детей, спасению детей? Кто разъезжал в тот вечер по холмам, — сказал я, — и находился одному богу известно где?
— Твою мать! — Девин хлебнул еще виски из стопки, проглотил и сморщился. — Джек Дойл? Так думаешь, это Джек Дойл?
— Да, Девин. Это как раз Джек Дойл.
— Твою мать! — повторил Девин. На самом деле он повторил это не раз и не два. После этого наступило долгое молчание, прерываемое лишь потрескиванием тающего льда в наших стаканах.
35
— До того как был создан отдел по борьбе с преступлениями против детей, — сказал Оскар, — Дойл служил в «нравах», сержантом. Бруссард и Паскуале были у него в подчинении. Он одобрил их перевод в «наркотики», а через несколько лет получил звание лейтенанта и взял их к себе. Это Дойл не позволил перевести Бруссарда инструктором в академию после его женитьбы на Рейчел. Начальство тогда стало на уши. Его вообще могли с дерьмом смешать, хотели, чтобы он ушел. Жениться на шлюхе в этом департаменте — все равно что признать себя гомосексуалистом.
Я взял сигарету из пачки Девина, закурил, в голове зашумело. Оскар пыхнул несколько раз сигарой, бросил ее в пепельницу и перевернул страницу стенографического блокнота.
— Все рекомендации, все приказы о перемещениях Бруссарда по службе, о наградах — все это подписано Дойлом. Дойл был для него господом богом. Для Паскуале тоже.
Наступил рассвет, но мы его не видели. В комнате с плотно занавешенными окнами по-прежнему витал смутный металлический дух глубокой ночи.
Девин поднялся с дивана, вынул из проигрывателя диск Синатры и поставил Дина Мартина.
— Хуже всего не то, — сказал Оскар, — что я мог участвовать в подкопе под полицейского, но то, что мог участвовать в подкопе под полицейского, слушая это дерьмо. Господи, поставь что-нибудь Лютера Эллисона или Тадж Махала,[63] что я тебе подарил на прошлое Рождество, что угодно, только не это. Черт, уж лучше то дерьмо, которое Кензи слушает, в исполнении этих белых тощих мальчиков, склонных к суициду. У них хоть какое-никакое сердце есть.
— Где живет Дойл? — Девин вернулся к кофейному столику и поднял кружку с чаем.
Дино запел «Ты никто, пока тебя никто не любит». Оскар нахмурился.
— Дойл? — переспросил он. — У него дом в Непонсет. Меньше километра отсюда. Хотя однажды я нагрянул к нему на шестидесятилетие в другой его дом в городке Уэст-Бекетт. Кензи, ты серьезно считаешь, что девочка у него?
Я покачал головой.
— Предполагаю. Но если он вовлечен в дело, держу пари, там должен быть какой-нибудь ребенок.
Энджи отпустили только в два часа дня. Нам чудом удалось проскочить мимо толпы журналистов. Мы выехали на Бродвей и поехали за машиной Оскара и Девина. Они выключили мигалку и покатили через мост к платной автостраде «Мэсс».
— Раерсон выживет, — сказал я. — По-прежнему не знают, сохранят ему руку или нет.
Энджи закурила и кивнула.
— А Лайонел?
— Потерял правый глаз, — сказал я. — Его пичкают транквилизаторми. У водителя, которого Бруссард ударил, сильное сотрясение, но он поправится.
Энджи открыла окно.
— Он мне нравился, — тихо сказала она.
— Кто?
— Бруссард. Очень нравился. Он пришел в бар убить Лайонела, может быть, и нас тоже, и он дробовик направил в мою сторону, когда я стреляла…
— Ты правильно поступила.
— Знаю. Знаю, что правильно, — сказала она и уставилась на сигарету, дрожавшую у нее в руке. — Но я просто… жаль, что так получилось. Он мне нравился. Вот и все.
Я вырулил на «Мэсс».
— Мне тоже.
Уэст-Бекетт лежал в самом сердце Беркширских гор и будто сошел с картины Роквелла. Колокольни возвышаются над ним, как белые подставки, которые ставят в конце неполного ряда книг на полке. По обе стороны от главной улицы тянутся пешеходные дорожки из норвежской сосны, в магазинчиках торгуют антиквариатом и сувенирами. Город лежит в небольшой долине, как фарфоровое изделие в ладонях, сложенных чашей. Вокруг вздымаются темно-зеленые холмы, там и сям виднеются остатки снега.
Дом Джека Дойла стоял довольно высоко на склоне, как и у Бруссарда, в стороне от дороги, однако между нею и участком Дойла полоса деревьев была гораздо шире, и через этот лес к нему вел проезд длиной около полукилометра. Ближайший дом с окнами, с наглухо закрытыми ставнями стоял довольно далеко к западу, и дым из его трубы не шел.
Наиболее крутую часть подъема мы проехали, спрятали машины метрах в двадцати от дороги и дальше пошли пешком. Мы шли медленно не только потому что хотели насладиться природой, но потому, что по склону Энджи на костылях шла с большим трудом, чем по ровному месту. Не дойдя метров десяти до опушки, мы остановились. Одноэтажный домик Дойла был выстроен в стиле горного приюта, по всему периметру его опоясывала терраса, под окном высилась поленница дров.
Проезд был пуст, казалось, что и дом тоже. Мы понаблюдали минут пятнадцать, но не заметили в окнах ни малейшего движения. Дыма из трубы здесь тоже не было.
— Пойду, — сказал я наконец.
— Если он там, — сказал Оскар, — то имеет полное право застрелить тебя, как только шагнешь на террасу.
Я потянулся к кобуре, но, едва прикоснувшись к ней, вспомнил, что пистолет у меня забрали в полиции. Я обернулся к Девину и Оскару, надеясь одолжить оружие у кого-нибудь из них.
— Не выйдет, — опередил меня Девин. — Хватит стрелять в полицейских. Даже в порядке самообороны.
— А если он будет угрожать мне оружием?
— Познаешь силу молитвы, — утешил меня Оскар.
Я фыркнул, раздвинул молодые деревца и уже занес ногу, чтобы сделать первый шаг к дому, как Энджи сказала:
— Стой.
Я остановился. Послышался приближающийся шум движка. За деревьями мелькнул древний «мерседес-бенц» с прикрепленным спереди совком для снега. Джип, подпрыгивая на ухабах, промчался вверх по проезду, выехал на лужайку и остановился у крыльца, водительской дверцей к нам. Из него вышла полная женщина с добрым открытым лицом, потянула носом воздух и стала вглядываться в деревья. Казалось, она смотрит прямо на нас. Таких голубых глаз я в жизни не видел, лицо светилось здоровьем, видимо, сказывалась жизнь среди гор.
— Жена его, — прошептал Оскар, — Триша.
Женщина повернулась к нам спиной и заглянула в джип. Мне сначала показалось, что она ездила в магазин за продуктами, но потом в груди у меня что-то екнуло и замерло.
На плечо Триши опустился подбородок Аманды Маккриди. На голове у девочки была красно-белая ушанка. Сунув палец в рот, она сонным взглядом уставилась на деревья.
— Кто-то у нас заснул по дороге, — сказала Триша Дойл, — да?
Аманда положила голову ухом на плечо миссис Дойл и уткнулась ей носом в шею. Та сняла с девочки шапку и пригладила волосы, такие яркие — почти золотые — на фоне зелени деревьев и ясного неба.
— Кто-то у нас заснул по дороге, — сказала Триша Дойл, — да?
Аманда положила голову ухом на плечо миссис Дойл и уткнулась ей носом в шею. Та сняла с девочки шапку и пригладила волосы, такие яркие — почти золотые — на фоне зелени деревьев и ясного неба.
— Поможешь мне приготовить обед?
Аманда что-то ответила, что именно — я не расслышал, улыбнулась. Улыбка была так хороша, говорила о таком благополучии, что мне стало не по себе.
Мы следили за ними еще часа два.
Сначала они готовили сэндвичи, Триша стояла у плиты, Аманда сидела за стойкой, подавая ей сыр и хлеб. Потом они обедали, а я, забравшись на дерево, стоя на одной ветке и держась руками за другую, наблюдал за ними.
Они ели сэндвичи и суп, иногда наклонялись друг другу, жестикулировали и хохотали с полными ртами.
После обеда вместе мыли посуду. Потом Триша усадила девочку на стойку, надела на нее шапку и пальтишко, убедилась, что Аманда правильно завязывает шнурки. Потом она куда-то ушла, и Аманда осталась одна. Она смотрела в окно, и на лице появилось выражение остро переживаемого одиночества. Она посмотрела вдаль, куда-то за эти леса и горы. Не знаю, сказывалось ли это душераздирающее небрежение, пережитое ею в прошлом, или невыносимая неопределенность будущего, в благополучие которого ей, конечно, еще только предстояло поверить. В этот момент я увидел в ней сходство с матерью и понял, где и когда видел такой взгляд прежде: у Хелен, когда перед закрытием бара она сказала мне, что, если бы Аманда нашлась, она бы больше никогда не спустила с нее глаз.
Триша Дойл вернулась на кухню, и на лице Аманды признаки душевного смятения — прежних невзгод и новых опасений — уступили место нерешительной, робкой улыбке.
Они вышли на террасу, а я слез с дерева. С ними был приземистый английский бульдог, коричневый с белыми пятнами, под цвет полоски холмов за домом, на солнечных местах которых уже обнажилась темная земля, и только между двумя соседними скалами оставался гребень слежавшегося снега.
Аманда каталась по земле с псом, визжала, когда тому удавалось прижать ее к земле, и со слюнявой морды капало ей на лицо. Она вырывалась, убегала, он бежал сзади и хватал ее за ноги.
Триша уложила пса на землю и, придерживая одной рукой, показала, как расчесывать ему шерсть. Аманда стала на колени и осторожно водила щеткой, будто расчесывала собственные волосы.
— Ему не нравится, — донеслись до меня ее слова.
Я тогда впервые услышал ее голосок. Любопытный, смышленый ребенок.
— Ему больше нравится, когда это делаешь ты, — сказала Триша, — у тебя нежнее получается.
— У меня? — Аманда взглянула в лицо Трише, продолжая ровно и медленно водить щеткой.
— Ну да. Гораздо нежнее. У меня-то руки как у старушки. Щетку как схвачу, иногда у старого Ларри шерсть выдираю.
— А почему ты зовешь его старым Ларри? — Это имя Аманда произнесла нараспев, второй слог выше, чем первый.
— Я же тебе рассказывала, — сказала Триша.
— Расскажи еще, ну, пожалуйста.
Триша усмехнулась.
— Когда мы только поженились, у мистера Дойла был дядя, очень похожий на бульдога с отвислыми щеками.
Триша свободной рукой взялась за кожу у нижней челюсти и оттянула к подбородку. Аманда засмеялась.
— Похож был на собаку?
— Именно так, детка. Он даже иногда гавкал.
Аманда снова засмеялась.
— Правда, что ль?
— Чистая правда!
Миссис Дойл отпустила Ларри, и он присоединился к общему веселью: все трое, сидя на земле, залаяли друг на друга.
Никто из нас за все это время не проронил ни слова. Они играли с собакой, играли друг с другом, из перенумерованных старых досок построили мини-дом. Потом сидели на скамейке. Становилось прохладно. Миссис Дойл накинула на плечи вязаную шаль, пес пристроился у ее ног. Она что-то говорила, касаясь подбородком волос Аманды, а та отвечала, прижавшись щекой к ее груди.
Мне кажется, в этом лесу мы все почувствовали себя грязными, ничтожными и бесплодными. Бездетными. Убедились, что по крайней мере на тот момент не годимся, не можем и не хотим подняться до самопожертвования, связанного с исполнением родительского долга. Что мы — чиновники на природе.
Потом Триша и Аманда взялись за руки и пошли в дом, и собака с ними, путаясь под ногами. Потом приехал Джек Дойл, он вылез из «форд-эксплорера» с коробкой под мышкой. Не знаю, что в ней было, но через несколько минут Триша и Аманда восторженно завизжали. Все трое перешли на кухню. Аманду снова посадили на стойку, и она болтала без умолку, судя по жестам, рассказывала, как чистила щеткой Ларри, и оттягивала себе щеки, показывая брыли дяди Ларри. Джек смеялся, запрокидывал голову и прижимал к груди Аманду. Когда он вставал из-за стойки, она прижалась к нему и потерлась щекой о выросшую к вечеру щетину.
Девин полез в карман, достал телефон, набрал 411.
— Приемную шерифа Уэст-Бекетта, пожалуйста.
Он повторил номер вслух, внес его в записную книжку телефона и уже хотел нажать кнопку «Вызов», но Энджи положила ладонь ему на запястье.
— Ты что делаешь, Девин?
— А ты что делаешь, Энджи? — Он посмотрел на ее руку.
— Хочешь арестовать?
Он взглянул на дом, потом на Энджи и нахмурился:
— Да, хочу.
— Нельзя.
Он стряхнул ее руку:
— Еще как можно.
— Нет. Она… — Энджи указала сквозь деревья. — Разве не видишь? Они очень ей подходят. Они… Господи, Девин, они ее любят.
— Они ее похитили, — упрямо сказал Девин. — Ты забыла об этом?
— Девин, нет. Она… — Энджи опустила голову. — Если мы их арестуем, Аманду вернут Хелен. Она погубит малышку.
Он внимательно посмотрел на Энджи, как будто не мог поверить своим глазам и ушам.
— Послушай меня, Энджи. Там полицейский. Я не люблю арестовывать полицейских. Но если ты вдруг забыла, этот коп организовал убийство Криса Маллена, Фараона Гутиерреса, Сыра Оламона, пусть неявно, пусть хотя бы не предотвратил. Он отдал приказ убить Лайонела Маккриди и, кстати, вас тоже. У него на руках кровь Бруссарда. У него на руках кровь Паскуале. Он убийца.
— Но… — Она в отчаянии взглянула в сторону дома.
— Но что? — На лице Девина смешались гнев и растерянность.
— Они ее любят, — сказала Энджи.
Девин вслед за Энджи посмотрел в окно кухни, где Джек и Триша раскачивали Аманду, держа ее за руки. Его лицо начало смягчаться, но потом исказилось, будто от боли.
— Хелен, — сказала Энджи, — угробит ее. Точно. И ты это знаешь. Патрик, и ты тоже это знаешь.
Я отвернулся.
Девин глубоко вздохнул, голова его мотнулась, как от удара. Он потряс ею, глаза прищурились, и, отвернувшись от дома, он нажал на кнопку «Вызов».
— Нет, — сказала Энджи. — Нет.
Мы молча смотрели, как Девин поднес к уху телефон. Никто не отвечал. Подождав, Девин отнял сотовый от уха и нажал кнопку «Отбой».
— Никто не берет. В таком крошечном городке шериф сейчас, наверное, почту развозит.
Энджи закрыла глаза и шумно втянула в себя воздух.
Над вершинами деревьев пролетел сокол, холодный воздух прорезал его пронзительный крик, который всегда вызывает у меня мысли о внезапной ярости, о свежей ране.
Девин сунул телефон в карман и достал значок.
— Сделаем это сами.
Я хотел повернуться в сторону дома, но Энджи, схватив меня за руку, не дала. Вид у нее был разнесчастный.
— Патрик, Патрик, нет, нет, нет. Ну пожалуйста! Поговорите с ним. Мы не можем так поступить. Не можем.
— Тут закон, Энджи.
— Чушь! Они любят Аманду. Дойл больше не опасен.
— Чушь, — эхом откликнулся Оскар.
— Для кого? — сказала Энджи. — Для кого он представляет опасность? Бруссард мертв, о причастности Дойла, кроме нас, никто не знает, опасаться ему некого, угрозы для него никто не представляет.
— Мы для него угроза, — сказал Девин. — Ты обкурилась, что ли, что ты несешь?
— Мы угроза, пока мы тут. Если сейчас уйдем и никогда никому ничего не скажем, все само собой закончится.
— А он еще у кого-нибудь ребенка украдет. — Девин наклонил голову на плечо.
Она повернулась ко мне:
— Не делайте этого. Прошу вас, пожалуйста!
— Энджи, — тихо сказал я, — это не их ребенок. Это ребенок Хелен.
— Хелен — это яд, Патрик. Помнишь, я тебе говорила об этом. Она высосет из девочки все живое. Запрет ее в четырех стенах. Она… — По ее щекам полились слезы, но Энджи этого не замечала. — Хелен — смерть. Заберете отсюда Аманду — приговорите к долгой, мучительной смерти.
Девин посмотрел на Оскара, потом на меня.
— Не могу больше это слушать.
— Пожалуйста. — Это слово вырвалось у Энджи, как свист из кипящего чайника, лицо разом обмякло, стало пустым и невыразительным.
Я взял ее за руки:
— Энджи, может, ты ошибаешься насчет Хелен. Она многое поняла. Она поняла, что была плохой матерью. Видела бы ты ее в тот вечер…