Не думаю, чтобы специально — по злобе или, допустим, на спор. По крайней мере, Венька Копылов, замешанный в этом деле, говорит, что все нечаянно произошло. С другой стороны, конечно, черт его знает и Веньку — у него тоже правды, как у змеи ног, не найдешь. Могли, в общем-то, и но злобе. Потому что на этого человека, на дядю Сеню Ишутина, впоследствии замурованного, кое-кто зуб имел. Вернее, зуб не зуб, а его многие недолюбливали. Не настолько, правда, чтобы замуровать, но все же.
А случилось все так. В субботу утром трубу какую-то прорвало в подвале. Пришлось бежать за ремонтниками. Дядя Сеня же, между прочим, и бегал. Он у нас вроде как освобожденный член. Жена его дворником числится, а дядя Сеня при ней состоит: пенсионер он, что ли, по инвалидности — этого толком никто не знает. Короче, нигде не работает. Но активный.
Ремонтники вскоре пришли, захватив с собой Веньку Копылова, электрика, — на случаи, если там переноску потребуется установить или отключить чего-нибудь.
А дядя Сеня обежал сначала несколько квартир в подъезде, доложил жильцам: так, мол, и так — пригнал голубчиков, ну, пришлось кой-кому хвоста подкрутить, напомнить про обязанности и в какое время живем, в смысле завоеваний космоса.
Потом говорит:
— Спущусь теперь вниз. Лично прослежу. А то они там, черти, наремонтируют — будем всем подъездом горькими слезами умываться.
Он вообще, дядя Сеня, в этом отношении принципиальный был. Никогда мимо не пройдет. Поднимут, например, рабочие во дворе крышку канализационного колодца, спустятся вовнутрь — дядя Сеня уже тут как тут.
— Так, — говорит, — сидите, голубчики? Попрятались? Небось, уже по четвертой папироске сворачиваете?.. А почему ограждение не выставили? Знак, запрещающий проезд?.. Ну-ка, говори быстро — от какой организации? Фамилия начальника? — И в таком духе.
Вот за это, собственно, его и недолюбливали.
Ну, ладно. Спустился, значит, дядя Сеня в подвал, дверь открыл, прислушался — тихо. «Ага, — думает, — уже сообразили, орлы! Сидят где-то, причащаются… Ну, сейчас я их, паразитов, накрою с поличным!»
И начал подкрадываться.
Как вдруг слышит: дверь за спиной бухнула, и ключом кто-то — хрум! хрум! — на два поворота. Дядя Сеня — бегом назад.
— Эй! — кричит. — Кто там?! А ну, не балуй! Щас же открой, кому говорю?!
А получилось так, что пока дядя Сеня оповещал соседей, ремонтники дырку залатали — пустяковина оказалась — и ушли. А дверь запереть забыли. На полдороге уже Венька Копылов спохватился и прибежал назад. Хорошо еще, что он далеко отойти не успел, услышал, как дядя Сеня сапогами в обшивку хлещет, вернулся.
— Кто там? — спрашивает. — Да погоди, не бодай дверь — не слыхать же ничего.
Дядя Сеня опознал его но голосу.
— Вениамин, ты?.. Ах, с-сукнн ты сын, мерзавец! Ты что же это такое делаешь, а?!
Тут и Венька его узнал.
— Дядя Сеня, что ли?.. Во, даешь!.. Ты чего лаешься-то? Я ведь тебя туда не пихал. Сейчас открою — не греми костями.
Вставил Венька ключ в скважину, хотел повернуть и чувствует — фиг: не поворачивается.
— Ну вот, — говорит он, — дободался, старый козел! Нe проворачивается ключ.
— Как так не проворачивается?! — зашебутился дядя Сеня. — Ты мне это брось! Слышишь?
— Как-как! — передразнил его Венька. — Каком кверху. Заклинило, видать, замок… Говорил — не лупи… Чадно, сиди тихо, не рыпайся — я пойду слесаря поищу.
Искать слесаря в домоуправлении Венька не стал — учитывая, что сегодня суббота. Отправился прямо на дом.
Двери ему открыла слесарева жена. Выслушала Веньку и пожала плечами.
— Попробуй, — сказала, — разбуди. Разбудишь — твое счастье.
Венька прошел в комнату.
Слесарь спал на диване в носках и рубашке.
— Чего это он? — спросил Венька.
— А-а! — махнула рукой жена. — Как со вчерашнего вечера начал… Да ты лучше не пробуй. Слава богу, я с ним, дураком, двенадцатый год живу — изучила. Он теперь только к понедельнику оживеет. Вернулся Венька в подвал, постучал в дверь:
— Все, дядя Сеня, закуривай! Слесарь в отключке, так что сидеть тебе здесь до понедельника. Говори, чего старухе передать. Может, тебе палку колбасы в отдушину просунуть?
— Вениамин! — сказал тогда Ишутин в отчаянье. — Ломай дверь!
— Интересный ты человек, дядя Сеня! — обиделся Венька. — Ломай… А за чей счет? За нее в домоуправлении рублей тридцать сдернут, не меньше. Ты, что ли, платить будешь? Ломай… Ладно, сиди еще, не трепыхайся, а я до Лехи добегу. Если и Леху не застану — тогда уж и не знаю что.
— Добеги, Венюшка, добеги, сынок! — всхлипнул убитый горем дядя Сеня. — Добеги — я тебя отблагодарю.
— Да чего там, — сказал Венька. — Собака я разве… Ну, поставишь потом пузырек.
Дружок Копылова Леха — тоже слесарь, но не из домоуправления, а с номерного завода — встретил его с распростертыми объятиями: Леха только что проводил в санаторий жену и томился дома один.
— Венчик, морда ты ненаглядная! — радостно заорал он. — Жди меня тут — я сейчас!
Леха мигом смотался в магазин и купил сразу четыре бутылки розового крепкого, чтобы потом не бегать за добавкой.
Колпачок с первой бутылки он сорвал уже в коридоре, набулькал два полных стакана и, прерывисто дыша, скомандовал:
— Давай с ходу… для затравки… А потом картошечки пожарим.
Часам к шести вечера, когда они усидели за дружеской беседой остальные бутылки, Венька вспомнил про замурованного дядю Сеню.
— Слушай, — начал он. — Ты знаешь, чего я к тебе за шел-то…
— Знаю! — сказал Леха и любовно взял Веньку пятерней за лицо. — Уважаешь меня — вот и зашел… Уважаешь — нет?
— Да я тебя уважаю, уважаю, — сказал Венька. — Но тут мужик один в подвале сидит закрытый. Замок заклинило. Надо открыть.
— Кто такой? — спросил Леха.
— Дядя Сеня дворничихин.
— А, крючок этот. Килька горбатая, — сказал Леха, ткнув пилкой посиневшую картошку. — Открыть могу, нo за так не буду. Пусть литр ставит.
— Дак пойдем — спросим.
— Дядя Сеня! — крикнул Венька, стукнув кулаком в дверь. — Живой ты там?!. Нашел я Леху-то… Только он за так не берется. Говорит: литр поставит — открою. Ты как — согласен? Мы бы сейчас тогда сбегали — взяли пока на свои.
— Вениамин! — глухо донеслось из подвала. — Горлодер ты, паскудник — и больше ничего! Тьфу!
— Мне — что, — сказал Венька. — Мне сказали, я передаю. Ты, между прочим, учти, дядя Сеня, — через пятнадцать минут водку прекратят продавать.
— Даю на лнтр, — смирился дядя Сеня. — Даю! Чтоб нам захлебнуться!
— Тогда жди маленько. — И Венька с Лехой торопливо затопали сапогами вверх по лестнице.
Минут через десять они прибежали обратно, и запыхавшийся Венька сердито крикнул:
— Ну, дядя Сеня! С тобой свяжешься — сам не рад будешь! Говорил ведь — не базарь. Нет, он базарит и базарит. Не продают уже водку-то. Теперь только в ресторане, а там, понял, наценка. Говори давай по-быстрому: согласен с наценкой?
— Волки вы! — плачущим голосом сказал дядя Сеня, — Волки вы, шакалы! Как вас земля носит?!. Согласен, будьте вы трижды прокляты!
— Ну, тогда жди еще!
Опять они утопали, и дядя Сеня остался — ждать освобождения и оплакивать свои ухнувшие ни за что, ни про что денежки.
Венька и Леха со скандалом пробились в ресторан, купили две бутылки «Пшеничной», на обратном пути зашли к Лехе за инструментом и там, для поддержки слабнущих сил, раздавили одну «Пшеничную». После чего Леха упал головой в сковородку и заснул.
Дядю Сеню в половине двенадцатого ночи освободил учитель Саушкин, с четвертого этажа. Он был с классом на загородной экскурсии, возвращался поздно, услышал душераздирающие дяди-Сенины вопли из подвала и, сбегав домой за ломиком, сорвал дверь с петель. Саушкнну же домоуправление и преподнесло счет. Правда не тридцать рублей, а только двенадцать восемьдесят.
Дядя Сеня, которого все стали звать после этого случая «кавказским пленником», очень скоро, надо сказать, воспрянул духом, обрел прежнюю настырность и теперь каждый день ходит к Саушкнну и советует:
— Опротестовывай, Игнатьич. Ты здесь ни при чем. Пусть с Веньки высчитывают и с его шакалов. Пиши заявление, опротестовывай, а я, как свидетель и пострадавший, тебя поддержу.
А с другой стороны, Венька при встрече с Саушкиным всякий раз интересуется:
— Ну что, так и не возместил вам дядя Сеня расходы? От жила!.. Хорошо, что Леха тот раз отключился, а то бы и наши денежки плакали.
Саушкнн на днях мне признался: понимаю, говорит, грешно так думать и совестно, но иногда сожалею, что ввязался. Не в смысле денег, конечно, говорит, сожалею, а в смысле всего последующего.
Вот такая произошла дурная и бредовая история.
И, честно говоря, кроме тихого человека Саушкина, даже посочувствовать тут никому не возникает желания.
И, честно говоря, кроме тихого человека Саушкина, даже посочувствовать тут никому не возникает желания.
Игра в откровенность
Оранжево-фиолетовым сентябрьским вечером во двор школы № 148 стекались поодиночке озабоченные родители.
Родительниц не было. Учительница четвертого «Б» класса Алевтина Прокопьевна скликала на этот раз исключитсльно отцов — и стало быть, вопрос предстоял не шуточный.
В двух случаях поднимают по тревоге одних мужчин: кагда дело пахнет порохом и когда надо срочно решить, по сколько сбрасываться к Восьмому марта.
До Восьмого марта было еще далеко. Значит, запахло порохом.
Покинув различные народнохозяйственные объекты, шагали в школу усталые папаши, не поднимая глаз на пышной осени таинственный багрянец.
Шли, в числе прочих, и незнакомые пока еще друг с другом родители Сидоров, Владыкин и Копницкий.
Молодой и бесшабашный папаша Сидоров был раздосадован. Сегодня ихней бригаде подвернулся хороший калым на тарной базе — и это собрание было нужно ему, как собаке пятая нога. Хорошо еще, что ребята вошли в положение, обещали его из доли не исключать. Однако после работы предполагалось, по традиции, обмыть калым — и вот это мероприятие теперь безнадежно ускользало от папаши Сидорова. Правда, ему, как уходящему, открыли одну из заранее приготовленных бутылок, он принял сто пятьдесят и зажевал чаем. Но одно дело выпить на бегу, незаработанное, и совсем другое — со всеми вместе, не торопясь, когда чувствуешь, что хорошо повкалывал и семье принесешь, а сейчас в своем праве.
Впрочем, досада папаши Сидорова, ввиду легкости его характера, была неглубокой, мимолетной.
«Воспитатели!.. — с веселой злостью думал он. — Учат их, учат в институтах… с короедами, понял, не могут справиться!.. Ко мне вон, если че, папу-маму не вызывают. Бугор как возьмет за шкирку — не обрадуешься… Даром что институтов не кончал…»
Интеллигентный папаша Копницкий, привыкший мыслить не просто словами, как все люди, а законченными литературными категориями, содержащими обязательный заряд иронии, думал о другом:
«Интересно, что еще изобрела наша неугомонная Алевтина Прокопьевна? Какую живинку намерена она привнести в процесс формирования подрастающей смены?.. Ах, избави бог нас и наших детей от учителей-отличников, учителей — передовиков народного просвещения, орденоносцев и чемпионов. Бедные, бедные ребятишки, чьи пятерки — лишь предмет удовлетворения честолюбия наставника, и чьи двойки — только досадные препятствия на пути к чемпионскому званию.»
Папа Владыкин ни о чем не думал. Угрюмо шагал он сквозь листопад, неся на крутых габардиновых плечах тяжелый груз забот ответственного работника. Лишь изредка, когда под его неразборчивой ногой особенно громко всхрустывали пожухлые листья, папа Владыкин вскидывал каменный подбородок и в мозгу его загоралось единственное слово:
«Выпорю!»
Алевтина Прокопьевна, высокая нервная блондинка, со впалыми щеками и вертикальными, навечно воодушевленными глазами, встречала родителей у дверей класса. Было в ее облике что-то старомодное, подвижническое. Так не в первый раз подумалось папе Копницкому, встречавшемуся с учительницей и раньше. Он поздоровался с Алевтиной Прокопьевной за руку и, как старый знакомый, произнес несколько обязательных фраз.
Папа Сидоров, сказав про себя: «Ну, и шкыдла!» — боком прошмыгнул в класс и по давней привычке отправился прямиком на «камчатку».
Папаша Владыкин учительницу видел впервые, но, будучи человеком опытным в житейских делах, сразу же определил: «Без мужика колотится бабенка».
Алевтина Прокопьевна начала собрание с традиционного обзора успеваемости. Оказалось, в частности, что сын гуманитария Копницкого — Игорь, лучший в классе литератор, наследственно хромает по арифметике, а способный, но хулиганистый Петя Сидоров учится либо на пятерки, либо на единицы и середины не знает.
При этом папа Сидоров сморгнул зелеными глазами, а папа Копницкий слегка приподнял плечи: дескать, увы-увы! прискорбно, но факт.
Про ровно успевающего Борю Владыкина учительница ничего худого сказать не могла, но папе Владыкину крышка парты больно врезалась в живот, и он мрачно подумал:
«Выпорю».
— А теперь, товарищи родители, — сказала Алевтина Прокопьевна, — я должна сообщить вам тревожную вещь: дети становятся нехорошими! — Тут она слегка заломила руки и так, с заломленными руками, пружинисто прошлась туда-сюда вдоль доски. — Да! Нехорошими!.. Они курят и ругаются скверными словами! Недавно Петя Сидоров, — Алевтина Прокопьевна сделала паузу и поискала глазами незнакомого родителя Сидорова. Но не нашла, — Петя Сидоров пришел в школу, пропахший табаком, как… я не знаю кто… А когда наши девочки сделали ему замечание, он их так назвал, так назвал!.. Я даже мысленно не могу повторить этих слов!
«Вот суконец! — изумился папаша Сидоров. — А я-то на бабу грешил. Думал, это она сигареты у меня ополовинивает, чтоб меньше курил…»
— Дурные примеры, как известно, заразительны, — продолжала учительница. — Петя Сидоров оказался не одинок. Я поставила себе целью узнать, кто еще из ребят курит или ругается, — и кое-что выяснила.
И Алевтина Прокопьевна, помолодев глазами — поскольку речь зашла о ее педагогической находчивости, — принялась рассказывать хмуро слушавшим ее родителям про свой эксперимент.
В воскресенье она повела ребят на экскурсию в березовую рощу. Там дети собирали гербарий, упражнялись в устных описаниях осеннего леса, играли. И когда переиграли во все известные игры, а домой идти еще не хотелось, караулившая этот момент Алевтина Прокопьевна, как бы между прочим, предложила им совершенно новую игру — в откровенность.
«Неужели раскололись?» — замер с приоткрытым ртом папа Сидоров.
«Ай да Алевтина! — язвительно усмехнулся папа Копницкий. — Ай да новаторша! О таком бы опыте — да в «Учительскую газету»… Интересно, сама она им тоже все откровенно говорила? Например, что затеяла эту игру с целью выявления злокачественного элемента?..»
— В общем, курят и ругаются еще, как они сами сознались. Боря Владыкин и — что я никак не ожидала — Игорь Копницкий…
«Тьфу, салаги!» — расстроился папа Сидоров.
«Выпорю!» — окончательно решил задыхающийся в тисках парты папы Владыкин.
Один Копницкий принял сообщение спокойно. «Ну, что же, — раздумчиво поднял он глаза к потолку, — Игорехе сейчас одиннадцать. Сам я попробовал это зелье в семь лет. Или в шесть?.. И выражения, разумеется, знал. Правда, не произносил. Да они все уже их знают. Разница в том, что один произносит, а другие нет».
— Я только прошу вас, товарищи, — говорила между тем Алевтина Прокопьевна, — не принимать пока никаких решительных мер. Постарайтесь даже не показывать детям, что вы про все это знаете. Будем действовать исподволь. Мы тут со своей стороны кое-что уже организовали. — Она интригующе подняла брови. — Зеленый патруль! Так мы его условно назвали. В общем, это специально выделенные дежурные, которые на переменах прислушиваются к разговору тех, кто… ну-у… ненадежен. И затем докладывают мне лично.
У папы Сидорова отпала челюсть.
«Во дает баба! — ахнул он, — Шпионов приставила! Надо же!»
Папа Владыкин почувствовал себя ограбленным. У него было такое ощущение, будто кто-то вдруг вырвал из его занесенной руки карающий ремень.
Ироничный пана Копницкий впервые за все собрание растерялся. Он судорожно пытался решить задачку на морально-этическую тему со многими неизвестными. И никак не мог…
В тот же вечер молчаливый ужин в семье Владыкиных закончился столь же молчаливой поркой. Помня наказ Алевтины Прокопьевны, папа Владыкин действий своих не объяснял.
Не подвел учительницу и родитель Сидоров. Он только сказал жене:
— Зашей этой цаце карманы.
Что послушная его Маруся тут же и выполнила.
У Копницких дело обошлось вовсе без эксцессов. Озадаченный папа весь вечер обсуждал с мамой абстрактную проблему этичности отдельных методов школьного воспитания. Обсуждали они ее громко: в демократичной семье Копницких принято было ничего не скрывать от ребенка. Конкретных имен, правда, родители не называли, заменяя нх такими оборотами, как «допустим, некая учительница некоего четвертого класса…»
На другой день в школе № 148 произошло ЧП. Во время большой перемены был жестоко поколочен и вывалян в грязи «зеленый патруль» в составе отличниц учебы Пупыкиной и Бякиной.
Алевтина Прокопьевна протрубила новый сбор родителей.
В наш нервный век
Странное и отчасти даже загадочное превращение испытал на днях Лазарь Сергеевич Дубейко. Он, как сам рассказывает, с утра почувствовал в себе какую-то легкость и безмятежность.