– А свадьба зачем? – вздохнул он. – Может, без нее обойдемся?
– Ты что! – воскликнула Лида. – Да у отца покойного сколько друзей было, и ведь не последние все люди. Они же обидятся, если Андрей Палыча дочка втихомолку замуж выйдет! А соседи? Нет, Ванюшик, без свадьбы нельзя. И приличную надо сделать, чтоб разговоров не было потом. У нас с мамой кое-что отложено, ну, и отсюда можно что-нибудь продать. – Она обвела взглядом комнату. – Комод этот, например. Он же, смотри, из красного дерева, дорогой, наверное. А постельное белье можно и в шкафу держать.
Ивану было все равно, где держать постельное белье. И без комода он прекрасно обошелся бы. Впрочем, как и без свадьбы. Но спорить с Лидой он не стал.
Свадьбу сыграли через месяц в Звездном городке. У Лидиной матери нашлись знакомые в загсе, и молодых расписали вне очереди. Друзей Лидиного отца действительно собралось много. Все вспоминали Андрей Палыча, говорили, как бы он радовался, что дочка выходит замуж не на сторону, желали жениху успешной работы на космос, а невесте уютного дома и детей побольше. В общем, все было так человечно и искренне, что смутная тоска, которая лежала у Ивана на сердце, сама собой развеялась.
И только поздним вечером, когда, оставив гостей догуливать, молодые уехали на такси в Москву, он осознал, что произошло.
Он вдруг понял: вот эта красивая, цветущая, любящая, во всех отношениях безупречная женщина, которая входит с ним в его дом, – это его жена, и она будет с ним в его доме всегда, каждый день, каждый вечер, каждую ночь… И когда он это понял, ему стало страшно.
Иван даже сам не поверил, что чувство, которое зашевелилось в его груди, это именно страх, потому что вообще-то он был бесстрашен. Вернее, он был бесстрашен перед лицом любых опасностей, которые были связаны с явлениями действительности. Но тот страх, который пришел к нему сейчас, не был связан ни с чем реальным.
Это был страх того, что рядом теперь всегда будет абсолютно чужой человек.
«Но ведь так у всех! – глядя, как Лида снимает перед зеркалом в прихожей фату, подумал Иван. – Все женятся на чужих, не на сестрах же родных! А потом привыкают. И я привыкну. Привык же ко всем… относительным ценностям».
– Ты что, Ваня? – Наверное, Лида увидела его отражение в зеркале, и выражение его лица ее насторожило. – Возьми там в сумке себе шампанское, а мне газировку. Выпьем, да и спать. Ой, как я устала! – Она сладко потянулась; с треском расстегнулся крючок на ее белом кружевном платье. – Все-таки на третьем месяце уже, самый токсикоз. Ну, слава богу, кончилось все.
– Что – кончилось? – Он вздрогнул от этих слов.
– Да свадьбу отгуляли. – Она посмотрела с недоумением. – И вообще… Неопределенность кончилась.
– Пойдем спать, Лида, – отводя взгляд от ее счастливого лица, сказал он. – Что там тебе принести, лимонад?
Ему грех было жаловаться на нее как на любовницу и грех стало жаловаться как на жену. Лида действительно была замечательной хозяйкой: она вкусно готовила, вовремя стирала, и он не помнил, чтобы в квартире когда-нибудь было неубрано, хотя она уже дохаживала последние месяцы беременности и он просил ее не перегружать себя домашней работой.
– Я же в армии научился убирать, – говорил Иван. – Знаешь, как палубу заставляли драить? До блеска! Уж с квартирой-то справлюсь как-нибудь.
– А зачем ты тогда женился? – смеясь, говорила Лида. – Чтобы самому по хозяйству копошиться?
Он не знал, зачем женился. И, по правде говоря, ему гораздо проще было бы самому убирать квартиру, чем видеть в ней свою красивую и умелую жену. Но не говорить же ей было об этом!
Инна родилась, когда Иван проходил практику на Байконуре. Из всей космической техники его особенно интересовали системы аварийного спасения, и он изучал их так основательно, как будто ему уже пора было выбирать тему дипломной работы. Впрочем, и руководитель их практики, как раз читавший курс по спасательным системам, говорил, что глубокое их изучение никому еще не повредило.
– Ты только на чем-то одном пока не останавливайся, Шевардин, – добавлял он. – Раз в космос хочешь, надо больше знать, шире знать. И интуицию свою не теряй – наоборот, воспитывай ее, тренируй. В космической станции узлов тысячи, деталей миллион, любые внештатные ситуации могут случиться. Тут знание и чутье друг другу помогать должны.
И он воспитывал в себе интуицию, впитывал в себя знания, и это так увлекало его, что все остальное казалось неважным. Солончаковая степь, в которой не было ничего живого, огромные комары, укусы которых всех раздражали, – всего этого он вообще-то и не замечал. Он присутствовал при запуске ракеты – что могло с этим сравниться! Даже отдельные ее узлы, которые Иван изучал в монтажно-испытательном комплексе, были такими огромными, что казались живыми. А уж сама она, вся!.. Ее красные сопла напоминали пасти какого-то могучего зверя; тепловозы, вывозившие ракету на старт, казались рядом с нею спичечными коробками… Вся мощь человеческого разума и воли, все стремление к тому, что человеку недоступно, воплотились в ней, и огромное небо – Иван часто смотрел на него ночами, здесь, над пустынной степью, оно казалось совсем близким и ложилось прямо на сердце, – это огромное небо было словно специально для нее предназначено.
Ракета ушла в небо, смерчем взвихрив степь, и у Ивана даже в носу защипало – так жалко было, что не он унесся в ракетном чреве. Он весь день ходил как сомнамбула: все время казалось, что он не здесь, а там; это ощущение было отчетливее, чем все ощущения реальности.
И когда вечером ему принесли телеграмму, в которой теща сообщала о рождении дочери, он вчитывался в короткие строчки только с удивлением. Ему не верилось, что где-то идет жизнь, в которой есть Лида и вот теперь… ребенок… Его жизнь?!
Но девочку он полюбил сразу: сердце у него дрогнуло, как только он взял ее на руки. Она оказалась такая маленькая – он и не представлял, что человечек может быть таким маленьким! – и она так понимающе взглянула на него светло-медовыми глазами…
Дочку назвали в честь тещи. Иван заметил было, что хорошо бы назвать ее Катей в память мамы, однако Лида ласково, но твердо возразила:
– Нет, Ванюшик, по покойникам только евреи называют. Да к тому же Екатерина – великомученица, нехорошо ребенку такое имя. А Инночка и звучит оригинально, и бабушке приятно. Охотнее будет с внучкой возиться!
Возражать он не стал. Да и что он мог возразить? Времени на то, чтобы помогать жене, у него совсем не было. У него не оставалось времени даже на то, чтобы подработать для содержания семьи: он учился не на таком факультете, который позволял бы это делать. К тому же он продолжал заниматься спортом – теперь уже не только потому, что любил плавание, а потому, что должен был находиться в хорошей физической форме, иначе о космосе нечего было и мечтать.
Поэтому Иван не стал возражать и когда Лида предложила потихоньку продавать «на прожитье» дедову библиотеку.
– Это же все по истории, – резонно заметила она, изучив книжные полки. – Тебе по работе не пригодятся. Только пыль собирают, а стоят, между прочим, немало, я в букинистическом спрашивала. Особенно журналы эти – раритет, сказали.
Журналы были совсем старые, с хрупкими желтыми страницами. Были даже из восемнадцатого века, один назывался смешно – «Трутень». В детстве и ранней юности Иван любил листать эти журналы, разбирая затейливые, с «ятями», строчки. Но теперь у него в самом деле не было на это времени.
Лиде он впервые изменил через месяц после рождения дочки. Даже не потому, что его так уж сильно тяготило неизбежное после ее родов воздержание. Просто при виде девчонки, которая открыто и весело напрашивалась на секс, он почувствовал, как все у него внутри встрепенулось, как исчез тот тусклый налет, который, он думал, теперь будет лежать на душе всегда. Девчонка была своя, дворовая, Ирка. Она рано вышла замуж и укатила с мужем куда-то на Север, а теперь вот приехала одна, навестить родных. Иван встретил ее на дне рождения у Коляныча.
– Ой, Ванька! – засмеялась Ирка, когда, нацеловавшись до боли в губах и налюбившись до такой же сладкой боли, они лежали на узкой кровати Колянычевой сестры; гулянка продолжалась в соседней комнате. – И чего я замуж поспешила, не знаешь? Муж у меня парень простой, незатейливый, да у нас там и все такие. А ты на мне как на скрипочке играешь! Может, плюнем на всех и поженимся? – подмигнула она.
– Нет уж. – Иван поцеловал ее в припухшие губы. – С меня хватит.
– Ну и правильно, – кивнула Ирка. – Что в этой семейной жизни? Привычка, больше ничего. А страсть должна вспыхивать и отгорать мгновенно, – авторитетно добавила она.
Иван засмеялся. Но, в общем, Ирка была права. Его семейная жизнь была сплошной привычкой, притом с самого начала.
Так жили все. Так жили его родители – совершеннейшие люди, с которыми он даже рядом не мог поставить себя, далекого от совершенства.
– Нет уж. – Иван поцеловал ее в припухшие губы. – С меня хватит.
– Ну и правильно, – кивнула Ирка. – Что в этой семейной жизни? Привычка, больше ничего. А страсть должна вспыхивать и отгорать мгновенно, – авторитетно добавила она.
Иван засмеялся. Но, в общем, Ирка была права. Его семейная жизнь была сплошной привычкой, притом с самого начала.
Так жили все. Так жили его родители – совершеннейшие люди, с которыми он даже рядом не мог поставить себя, далекого от совершенства.
О другой жизни, которая коснулась его лишь однажды, мимолетно и сильно, в ту ночь в квартире Ермоловых, Иван старался не вспоминать.
Он приехал в Москву так поздно, что в своем дворе места для машины не было, поэтому пришлось ставить ее рядом, возле углового дома. Он уже шел к своему подъезду, когда вдруг услышал:
– Ваня! Шевардин! А ты что на Земле делаешь?
Иван улыбнулся такому философскому вопросу, заданному вовсе не философским тоном, и пошел навстречу парню, который и сам уже шел ему навстречу, раскинув руки.
– Привет, Матвей Сергеич, – сказал Шевардин, обнимая его. – Я-то ладно, а вот ты почему здесь?
Матвей Ермолов ушел в армию, кажется, уже давно. Шевардин узнал об этом от его отца, когда ненадолго приезжал из Америки перед вторым полетом. Ушел неожиданно для всех: не из такой он был семьи, в которой принято отпускать мальчиков в армию из университета. Впрочем, Матвей был и не совсем обычный интеллигентный мальчик. То есть интеллигентности ему было не занимать – Шевардин с самого Матвеева детства замечал, что и внутренним ненапускным тактом, и всей манерой держаться тот неуловимо похож на свою маму. Но при всем этом такте, при всем безупречном воспитании очень уж он был… лихой парень. Даже непонятно, в кого: Сергей был совсем другой, спокойный, закрытый человек. А сын у них с Анютой получился бесшабашный и подвижный, как ртуть.
Поэтому, может быть, не приходилось удивляться, что Матвей бросил университет и уехал служить к черту на рога – в Таджикистан, на границу.
– В отпуске, что ли? – спросил Шевардин.
– Ты, Вань, у себя в космосе совсем в теорию относительности погрузился и счет времени потерял, – засмеялся Матвей. – Я три года отслужил, какой отпуск? Вернулся уже. И так лишний год пересидел на сверхсрочной.
– Так понравилось в армии? – удивился Шевардин.
– Да не то чтобы понравилось… Просто как-то неловко было уходить. Людей не хватает, ребята пашут каждый за пятерых. Ну, а теперь таджикские братья сказали, что в услугах наших больше не нуждаются. Сами будут свою границу охранять, чтоб наркота мимо их карманов не проходила. – Его лицо на секунду стало жестким, глаза прищурились, и вся бесшабашность мгновенно исчезла. – Ну и хрен с ними. Насильно мил не будешь.
Видно было, что говорить об этом Матвею неприятно.
– Девушку ждешь? – спросил Шевардин, окидывая его быстрым взглядом.
Похоже, что Матвей был одет «на выход» – с хорошей простотой уверенного в себе мужчины.
«Вырос парень, – подумал Иван. – И возмужал за три года. Небось девчонки теперь так и липнут. Да они от него и раньше вряд ли бегали».
– Тетушку сопровождаю, – улыбнулся Матвей. – Она в моей квартире будет жить, на Ломоносовском, а я у девчонки одной пока перекантуюсь.
– Какую еще тетушку? – удивился Иван. – Что-то я у тебя никакой тетушки не помню.
– Так раньше и не было, я ее случайно в Таджикистане обнаружил. Отца двоюродная сестра. Зато какая! – Зеленые Матвеевы глаза весело сверкнули. – Ей-богу, Вань, если б не родная кровь, не удержался бы. Да вон она идет – оцени.
Шевардин повернулся на звук открывшейся подъездной двери и почувствовал, как глаза у него лезут на лоб. Буквально, не фигурально.
– Да, – сказал он. – Тетушка что надо. Здравствуйте, Лола. Елена Васильевна.
Глава 4
– Вместо счастья? – переспросила Анна. – Нет, не вместо. Как данность. Я ведь Пушкина лет с пяти наизусть помню. Ну, если не все его, то очень многое. Вот с детства и знала, что на свете есть покой и воля. А когда Сережу увидела, то сразу почувствовала: вот он – покой и воля. И не вместо счастья, а счастье и есть. Я не знаю, почему так, Лена, не спрашивай, – улыбнулась она.
А Лола и не думала спрашивать. Эти пушкинские слова в самом деле относились к ее двоюродному брату так же, как свет относится ко дню – неотъемлемо. Достаточно было поговорить с Сергеем Ермоловым пять минут, чтобы это понять. Да можно было и не говорить – просто понаблюдать, как он курит, разговаривает по телефону, ведет машину… Покой и воля были в нем так же очевидны, как в его жене, – особенное, очень тонкое и точное прикосновение к жизни.
Родственники оказались такими, что уже после первых трех дней, проведенных в их доме, Лола не понимала: почему, по какой необъяснимой глупости она не пришла к ним сразу же, два года назад?
«Дура набитая! – сердито думала она. – Как будто по Матвею было непонятно».
Оставалось только радоваться, что на этот раз она не повторила свою тогдашнюю дурость.
Надо было радоваться, но радости Лола не чувствовала. Все в ее душе стало как-то тускло, вяло. А почему, она не знала.
Лола приехала на Николину Гору прямо из аэропорта. Надо было взять паспорт – с собой у нее был только заграничный – и что-нибудь из вещей.
«Если за ворота пропустят, – усмехнулась она про себя. – От Романа Алексеевича всего можно ожидать».
Но ворота открылись сразу же, как только она остановилась перед глазком камеры наблюдения. И охранник ни о чем не спросил ее, как будто само собой разумелось, что хозяйская любовница вернется домой одна и на такси.
– Вы пройдете к себе, Лола? – Алла Гербертовна встретила ее у входа в дом. Она едва кивнула, но тон у нее был обычный – вежливый и отстраненный. – Я должна пойти с вами.
– Пожалуйста, – пожала плечами Лола. – Вы боитесь, что я обворую вашего работодателя?
– Я не знаю ваших планов, – спокойно заметила экономка. – Поэтому должна присутствовать при всем, что вы будете делать в этом доме.
Паспорт лежал там, куда Лола положила его два года назад, – в спальне, в ящике под зеркалом. Спрятав его в сумочку, Лола положила на его место банковскую карточку: она сняла с нее тысячу долларов еще в Тивате и не собиралась больше пользоваться кредитом.
«Если бы он меня в эскорт-сервисе нанял для поездки, больше заплатил бы», – подумала она, снимая деньги.
Она думала об этом спокойно, не чувствуя ни оскорбления, ни обиды, ни сожаления – ни-че-го. Ей надо было уйти из этого дома, и только.
Подмосковный август заметно отличался от средиземноморского: вечера еще светились солнечным покоем, но в них уже чувствовалось зябкое обещание осени. Лола положила в чемодан куртку и два свитера. Ей странно было видеть открытый шкаф – не верилось, что она сама покупала все эти красивые, очень дорогие вещи, и казалось, что теперь они смотрят на нее с таким же недоумением, с каким она смотрит на них.
Только манекен смотрел на нее совершенно бесстрастно. Все-таки не зря она поставила его в спальне. Может, это он помог ей ни разу не почувствовать, что здесь она дома?
– Вы взяли все, что хотели? – уточнила экономка, когда Лола задвинула зеркальную створку шкафа. – Или пройдете еще в гардеробную?
– Я взяла все, что мне необходимо. Если бы я взяла то, что хотела, то ушла бы голой. Алла Гербертовна, мне надо подняться в мастерскую. Туда вы тоже пойдете? – насмешливо поинтересовалась Лола. – По-моему, куклы – не такая большая ценность для господина Кобольда, чтобы вам необходимо было их охранять.
Экономка не ответила – поднялась за ней в мансарду молча.
Лола ожидала, что хотя бы в мастерской почувствует что-нибудь вроде трепета душевного. Все-таки она провела здесь лучшие свои в этом доме часы, неужели и это не значит совсем ничего?
Она подошла к шарманке, повернула тугую рукоятку. Кукольный домик ожил – влюбленные принялись целоваться, пьяница опрокинул рюмку… Но одного оборота было мало: жизнь замерла, едва начавшись, и фигурки застыли, словно застигнутые врасплох какой-то беспощадной силой.
– Роман просил, чтобы вы его дождались, – произнесла Алла Гербертовна; Лола вздрогнула от неожиданности этого постороннего вмешательства в только ею ощутимую жизнь. – Он прилетит завтра.
– Просил? – усмехнулась она. – Может, он еще и рыдал в телефонную трубку?
– Он не рыдал, но говорил тем тоном, которого от него максимально возможно ожидать. Не слишком ли многого вы требуете от жизни, Лола?
– Алла Гербертовна, не знаю, заметили ли вы: я не требовала от жизни с ним ничего, – изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал спокойно, сказала она. – Мне трудно объяснить вам, что произошло. Едва ли мои претензии повысились. Видимо, я просто взглянула на свою жизнь иначе. И я, знаете ли, даже благодарна ему за то, что он позволил мне это сделать.
– Вы собрались полностью? И едете к Альбине? – уточнила экономка.