– Не сердись, – наконец проговорил он. – Я не могу уйти.
– Но ведь надо? – с непонятной интонацией сказала Лола.
– Скажи, что это надо.
– Как я могу это сказать? Я… так не думаю.
Деревянный короб стоял у его ног. Иван снял куртку и, чуть не споткнувшись о него, прошел в комнату. Лола шла за ним – вернее, не за ним, а как-то… рядом или одновременно с ним. Она не понимала, как идет. Его руки так и лежали у нее на плечах, и идти было вообще-то невозможно.
Они остановились снова, теперь уже посреди комнаты. Что делать, было непонятно. Обоим было понятно только, что делать что-то обычное, привычное, делать то, что должны делать мужчина и женщина, раз уж их потянуло друг к другу, – они не могут. Тяга была очень сильной, но природы ее Лола совсем не понимала. Разум работал словно бы отдельно от нее, и ее отдельный разум говорил ей, что это не есть тяга чувственности, не есть телесное влечение. Именно такими, странными словами говорил с нею ее отделившийся разум. Всей же собою она чувствовала что-то необъяснимое, бессловесное, не ведущее ни к каким знакомым действиям.
– Ваня, я… ничего почему-то не могу, – растерянно проговорила она. – Я ничего не понимаю.
– Я тоже.
Лола слышала, что сердце у него бьется сильно и часто – так, словно закипает кровь, может быть, как тогда, в открытом космосе. Но и биенье сердца, и кипение крови тоже шли как-то… не из тела; это она странным образом понимала.
– Но тебя же это должно раздражать? – сказала она.
– Давай сядем, а? – попросил он. – Не бойся.
Лола послушно села на стул, почему-то стоящий посередине комнаты. Иван присел на журнальный столик. Теперь они упирались друг в друга коленями и держались за руки как невменяемые.
– Разве я боюсь? – удивленно спросила Лола.
– Ты вся дрожишь.
– Но вряд ли от страха. И вряд ли от вожделения. – Она судорожно улыбнулась дрожащими губами. – Тебе это обидно?
– Не обидно. Какое уж тут вожделение! Сердце бы не разорвалось. У меня, – уточнил он. И повторил: – Я не могу уйти.
– Делай что хочешь, – сказала она.
– Ты не поверишь, но я, идиот, хочу держать тебя за руки. Хотя полчаса назад хотел совсем другого. Более понятного. Но как только понял, что через минуту не буду тебя видеть, то вот… Хочу держать тебя за руки.
– Держи! – засмеялась Лола. – Ты почему такой смуглый? У тебя цыган в роду не было?
– Не было. Это меня опаляет страстное желание держать тебя за руки!
Кажется, он обрадовался тому, что она повеселела, – сразу заговорил веселыми словами жестокого романса. Как тогда, у моря, когда объяснял, что собирается пить «сердечное вино» из ее ладоней, и смех плясал у него в глазах.
– С ума с тобой можно сойти! – Лола больше не дрожала и готова была смеяться бесконечно. – Может, ты не космонавт, а оперный певец?
– У меня нет музыкального слуха. Я вообще плохо слышу.
– Почему? – удивилась она.
– После полета со всеми так. На станции все время вентиляторы шумят, от этого слух садится. Так что, если ты тихо скажешь, чтобы я шел куда подальше, я этого даже не услышу.
– А если я тихо скажу, что никуда тебя не отпущу?
Она в самом деле произнесла это совсем тихо. Но он, конечно, услышал. Или догадался. И чуть сжал ее пальцы.
– Но это же невозможно, Ваня, – сказала она. – Не можешь же ты вот так просидеть всю ночь.
– Почему? Могу. Я тренированный.
– Ты опять меня охмуряешь? – засмеялась она.
– Чистую правду говорю. Сколько скажешь, столько и буду сидеть. Но лучше давай ляжем. Ты не бойся, не бойся, – поспешно проговорил он. – Мы… просто так ляжем. Чтобы ты не устала.
– Мне кажется, я не могу устать. Я сама сейчас… как робот. Не обижайся. Просто я слышу, как говорю. Очень странно говорю. Я не понимаю, что со мной, Ваня.
– Я бы тебе объяснил. Если бы сам понимал.
Он встал, и Лоле пришлось встать тоже: она не могла отпустить его руки. Он отпустил их на минуту, чтобы раздвинуть диван. И всю эту отдельную от него минуту ее снова била дрожь.
Они легли не раздеваясь, только сбросили туфли. Раздеться – это было бы сейчас самым спокойным, самым рациональным действием; они не могли его совершить. Они лежали, повернувшись друг к другу, и по-прежнему смотрели друг другу в глаза, только теперь глаза были совсем близко. И губы тоже были близко – Лола чувствовала жар его губ.
«Порох на губах», – вдруг вспомнила она.
Так кричали однажды на свадьбе, на которую Лола пришла в большой толпе окрестных детей. Невеста была местная, а жених из-под Рязани, он только что отслужил в Душанбе срочную. На свадьбу приехали его родственники из далекой русской деревни, они и кричали молодым, кроме «горько», вот это – «порох на губах».
Лола осторожно прикоснулась губами к губам Ивана. Это не был даже поцелуй – только прикосновение, на которое он ответил таким же прикосновением, осторожным и горячим одновременно.
– Не смейся, – сказал он. – Меня как будто паралич разбил.
– Разве я смеюсь? – удивилась она.
– Конечно. Я по губам чувствую.
– Это я не смеюсь, я… Ваня, тебе же надо хотя бы предупредить…
Она понимала, что на самом деле ему надо не предупредить жену о том, что он якобы задерживается на работе, а просто встать и уйти. Но сказать ему это она была не в силах. Она постаралась отогнать от себя это свое понимание.
– Спи, не думай ни о чем, – сказал он.
– А ты что будешь делать?
– Тоже усну. Я завтра рано уеду. Мне же на работу.
– Ты в какой-нибудь жаре будешь тренироваться, да? – каким-то детским тоном спросила Лола. – Чтобы привыкнуть к скафандру?
– Нет. – Он улыбнулся. Его улыбка прошла по ее губам, как волна по морю. – В сильной жаре теперь не держат. Считается, лишние перегрузки на тренировках ни к чему. А завтра у меня по графику вообще – только поиграть.
– Во что поиграть? – не поняла она.
– За компьютером. Просто отработка разных ситуаций. Ручное управление станцией, например. Я рано уйду, не буду тебя будить.
Ей не хотелось думать, что будет завтра. Ей страшно было об этом подумать – как она просыпается, а его нет…
«Вряд ли усну», – подумала Лола.
Но в эту минуту он притянул ее к себе и повернулся как-то так, что ее голова легла прямо в дышащую впадинку у него на плече. Забытое, небывалое, счастливое тепло сразу заполнило ее всю, от пальцев на ногах до кончика носа.
– Не сердись, Ваня, черт знает что со мной… – пробормотала Лола.
– С тобой хорошо, – как из другого мира донесся его голос.
И это было последнее, что она услышала в этот невозможный, словно с неба свалившийся вечер.
Глава 8
Шевардин проснулся от того, что плечо подернулось легкой судорогой.
Он улыбнулся, не открывая глаз и сознавая, какой блаженный идиотизм разлит сейчас по его лицу. И хорошо. И неважно, как это называется. Он давно не просыпался с таким ощущением счастья. Да что там давно – ему казалось, он и никогда не просыпался с таким ощущением. Потому что время, прошедшее после детства, было уже почти равно слову «никогда».
Всю ночь он помнил, что Лола спит у него на плече. Он не то чтобы не спал, просто и сам не знал, как называется состояние, в которое был погружен всю ночь. И не только ночь – с той минуты, когда Иван увидел, как она идет по двору дома Ермоловых, он перестал понимать, что с ним происходит. Сначала он даже растерялся от такого непонимания, но растерянность быстро прошла. Ему ведь было это знакомо: новизна состояния, неожиданность всего, что с тобой в этом состоянии происходит, и готовность принимать все происходящее без опаски и размышлений. Именно таким было состояние невесомости; Шевардин хорошо помнил, как вошел в него впервые. Он тогда словно бы перестал быть собою, но это преображение только обрадовало его. Во всех проявлениях обрадовало, даже в смешных – в том, например, что пальцы на ногах стали сами собой заворачиваться вверх.
Не было ничего удивительного в том, что он обрадовался, увидев красивую девушку, с которой провел красивую ночь на берегу красивого моря. Правда, радость его оказалась какой-то… подавленной, но и этому удивляться не приходилось. Долгое время его жизни закончилось в этот вечер, и чувство опустошенности было естественным. То, что принято называть личной жизнью, и должно было его опустошить, потому что эта часть его существования была слишком мелкой и вместе с тем слишком продолжительной.
И вот он тускловато обрадовался, увидев Лолу, и отметил про себя, что надо будет встретиться с нею как-нибудь в другой раз, в более подходящем настроении, благо она теперь соседка, а повод зайти к Ермоловым у него всегда найдется. И так он думал до той минуты, когда она попросила рассказать что-нибудь про космос. Попросила, конечно, из вежливости – Иван понимал, что интереса к какому-то там космосу такая женщина испытывать не может. Она была совершенная вещь в себе, к тому же в ней была слишком очевидна изысканность – всего, от взгляда и манеры держаться до одежды. В том мире, где живут такие женщины, никакого космоса просто не существовало, Иван это прекрасно знал, и его это нисколько не уязвляло. Да он и вообще не говорил о своей работе с женщинами; это были четко разделенные сферы его жизни. Он и теперь только из вежливости произнес пару слов про космос – и вдруг, взглянув на ее лицо, почувствовал, как все у него внутри сместилось, взметнулось и совершенно преобразилось. Как, почему такое с ним произошло – этого он даже не понял. Он понял только, что ему хочется сказать ей все, что когда-либо происходило с ним в жизни. Все хорошее и неназываемое, что он успел понять и почувствовать, все тяжелое, что камнем лежало на сердце, все счастливое и все горестное, что сберегалось в памяти.
И вот он тускловато обрадовался, увидев Лолу, и отметил про себя, что надо будет встретиться с нею как-нибудь в другой раз, в более подходящем настроении, благо она теперь соседка, а повод зайти к Ермоловым у него всегда найдется. И так он думал до той минуты, когда она попросила рассказать что-нибудь про космос. Попросила, конечно, из вежливости – Иван понимал, что интереса к какому-то там космосу такая женщина испытывать не может. Она была совершенная вещь в себе, к тому же в ней была слишком очевидна изысканность – всего, от взгляда и манеры держаться до одежды. В том мире, где живут такие женщины, никакого космоса просто не существовало, Иван это прекрасно знал, и его это нисколько не уязвляло. Да он и вообще не говорил о своей работе с женщинами; это были четко разделенные сферы его жизни. Он и теперь только из вежливости произнес пару слов про космос – и вдруг, взглянув на ее лицо, почувствовал, как все у него внутри сместилось, взметнулось и совершенно преобразилось. Как, почему такое с ним произошло – этого он даже не понял. Он понял только, что ему хочется сказать ей все, что когда-либо происходило с ним в жизни. Все хорошее и неназываемое, что он успел понять и почувствовать, все тяжелое, что камнем лежало на сердце, все счастливое и все горестное, что сберегалось в памяти.
В первую минуту этого понимания Шевардин растерялся. Невозможно ведь было выразить все это именно так, как оно существовало в нем! Но уже в следующую минуту он понял, что очень даже возможно. Надо просто говорить все, что говорится, а главное, надо смотреть в ее глаза. Они были такого же цвета, как речной весенний лед, это он заметил еще в первую встречу с нею, но сейчас неважен был даже их необычный цвет – они были как самые прекрасные штрихи Земли, которые он видел оттуда, сверху…
Он так и говорил, глядя в эти глаза, совсем непонятные и вместе с тем распахнутые для него, именно для него, это не было обманом – ее глаза сияли ему навстречу, как сияла ему из космоса Земля, сияли так, что все лучшее, что было в нем, само собою притягивалось к этому удивительному сиянию.
Лолины слова, смысл которых был в том, что ему пора уходить, прозвучали как гром небесный. Шевардин подумал, что сию секунду превратится в соляной столб. Да он и хотел бы превратиться в соляной столб – в этом случае можно было бы остаться, и лучше было остаться рядом с нею соляным столбом, чем уйти от нее живыми и сильными ногами. Но он все-таки сделал то, что она сказала, – вышел из квартиры. При этом он чувствовал себя примерно так, как во время прохождения через атмосферу, когда все тело крутила, давила, изменяла страшная сила перегрузки.
Через ту перегрузку надо было пройти, и он прошел, и вышел в невесомость. А через эту перегрузку расставания, разрыва проходить было не надо; Иван чувствовал это тоже физически, всем телом. И он вернулся. Поднялся по лестнице, позвонил в дверь, и дверь перед ним распахнулась.
А вот то, что происходило с ним после этого, уже не имело названия. И сравнить это было не с чем – не было в его жизни ничего, хоть как-то соотносимого с тем, что он почувствовал, когда обнял ее на пороге.
Он сказал Лоле: «Меня как будто паралич разбил», – но и это было неточно. Просто он боялся, что она примет его беспомощность за равнодушие к ней, а эта беспомощность не имела ничего общего с равнодушием. Наверное, она была сродни тому состоянию, которое наступает после удара молнией. То, что он почувствовал, когда понял, что перестанет видеть ее через пять минут, через минуту, вот уже не видит совсем, – было подобно удару молнии и ничему другому. А то, что он чувствовал всю ночь, когда она спала на его плече и легкая волна ее дыхания гуляла по его груди, вообще ничему не было подобно.
И вот он лежал теперь с закрытыми глазами и с блаженной улыбкой и думал о том, что не отпустит ее от себя никогда и что скажет ей об этом уже сегодня вечером, когда вернется с работы и снова увидит ее сияющие, как Земля, для него распахнутые глаза.
Иван осторожно высвободил затекшую руку. Лола вздрогнула, когда ее голова оказалась вместо его плеча на диванной подушке, но не проснулась. Он знал, что она не проснется, потому что и сам был погружен в такой же зачарованный сон, и сам тоже не проснулся бы, если бы его внутренние часы не срабатывали уже без всякого его участия.
Из зеркала в ванной на него глянул какой-то незнакомый человек: в глазах смешаны растерянность и восторг. В сочетании с темной щетиной – вылитый беглец из психушки. Шевардин провел рукой по щеке и понял, что на работе наверняка придется отшучиваться от приметливых женщин, которые будут хихикать про сочинение на тему «Как я провел ночь». На подобные темы он и раньше не разговаривал, из самых обычных представлений о том, что является темой для разговора, а что не является. Но теперь все его представления не то чтобы исчезли – они оказались просто ни при чем: как он провел сегодняшнюю ночь, Иван не мог объяснить даже самому себе.
Ему страшно хотелось заглянуть в комнату, но он боялся разбудить Лолу. Он не представлял, как уйдет, если увидит ее глаза.
В прихожей у двери стоял деревянный ящик. Иван заколебался: брать его или оставить? Но потом решил взять: сам-то он никуда от нее не уйдет, но ведь Лола сказала, что куклы – для его дочки… Он все равно собирался заехать к Инне в школу, чтобы отдать диск с игрой, которую ей не терпелось освоить, значит, можно заодно передать и кукол.
На улице было темно, морозно, и этот легкий октябрьский мороз усиливал ощущение счастья. И лед на лужах во дворе, хрустя у Ивана под ногами, говорил ему звонко и радостно: «Это правда. Ты не веришь? А это все равно правда».
И он верил морозу и льду, как своему сердцу.
В школу Шевардин выбраться за весь день так и не смог: его график неожиданно изменился, в него включили тренировки не только на компьютере, но и на тренажерах. Поэтому он поехал к Инне только вечером – вспомнил, что по средам она занимается бальными танцами. Студия работала прямо в школе. Лида отдала дочку в эту студию лет пять назад, потому что считала, что бальные танцы полезны девочке для красивой походки. Пока Инна была маленькая, заниматься ей не нравилось, а когда подросла, то согласилась с мамой и, кажется, стала получать от полезного занятия если не удовольствие, то удовлетворение. Впрочем, Шевардин все-таки не мог понять, нравится ей заниматься или нет. Ему казалось, что Инна относится к этим своим танцам так же, как относится ко всему, из чего состоит ее жизнь, – с каким-то снисходительным, негорячим интересом. Наверное, такое отношение было удобно для жизни, но его оно приводило в недоумение, поэтому он предпочитал не задумываться о том, что нравится или не нравится его выросшей дочке.
Шевардин поставил машину у въезда в школьный двор и, опустив стекло, ждал, когда закончатся занятия. Еще днем неожиданно пошел снег и не прекращался до сих пор. И хотя на земле он мгновенно таял, косящее круженье тяжелых хлопьев в осеннем воздухе создавало странное ощущение: будто люди и события куда-то смещаются, становятся нереальными…
Стемнело рано; когда дети стали выходить из школы, Ивану пришлось внимательно вглядываться, чтобы узнать Инну. Все девочки были стройные, все шли через двор легкой походкой; видно, танцы в самом деле были им на пользу. Наконец он поймал взглядом дочку и, выйдя из машины, быстро пошел к ней, окликая. Инна остановилась, всмотрелась, помахала рукой подружкам и повернула к нему.
– Ой, пап, привет! – воскликнула она. – А ты… почему здесь?
Она слегка запнулась на этом вопросе, и Иван понял, что Лида рассказала ей об их вчерашнем разговоре. Дочка смотрела на него красивыми Лидиными глазами, светлые волосы выбивались из-под круглой нежно-голубой шапочки, и снежинки падали на них, мгновенно превращаясь в блестящие капли. В отличие от большинства сверстников, Инна никогда не одевалась ни в каком-нибудь экстремальном, ни даже просто в спортивном стиле – говорила, что у нее романтический тип внешности, поэтому и одеваться надо соответственно. Иван услышал это соображение случайно и даже посмеялся над такой ее недетской рассудительностью, но тут же с нею и согласился. Инна ведь была похожа на свою маму, а внешность более романтического типа трудно было и представить.
– Я тебе диск привез, – сказал он. – Этот?
– Этот! – обрадовалась Инна. – Пиратский?
– Кажется, нет, – улыбнулся он. – Я не успел к пиратам.
Инна разглядывала пеструю коробочку в тускловатом свете уличного фонаря. Шевардин смотрел на дочку и не знал, что ей сказать. Спросить, хочет ли она жить в Америке? Или – будет ли о нем скучать? Или поинтересоваться, когда они с мамой уезжают? Но к чему обо всем этом спрашивать?.. В Америку она хочет, это и без вопросов понятно. К тому, что отец почти всегда где-нибудь далеко, а если не далеко, то все равно приходит домой только ночевать, да и то не всегда, она привыкла, так что скучать о нем будет едва ли. А дату отъезда ему сообщит Лида.