Нулевой том (сборник) - Андрей Битов 14 стр.

В центре толпы оказался солдат-отпускник. Я еле узнал его: такой он стал важный. Это мы привезли его в прошлый понедельник. Он остановил нас тогда в двадцати километрах от аула. Он шел пешком и запылился с ног до головы. В машине он успел нам рассказать и про службу, и про жену, которую не видел год, и про хозяйство. Он нервничал, брал у нас папиросы, и его новорожденное лицо было так тревожно и так чисто. А сейчас он стоял, белый и растолстевший в армии, в толпе своих сухих темнолицых односельчан и был очень важен, и какое-то непонятное равнодушие покрывало его лицо. Он был уже в халате и тюбетейке и забыл про сапоги. Когда он успел привыкнуть к тому, о чем скучал год? Впрочем, много ли нужно человеку, чтобы почувствовать себя дома…

Тут наш старик издал пронзительный крик. В толпе обратили внимание и тоже закричали. Наш старик забарабанил по крыше кабины. Мы остановились.

Он поспешно, путаясь в халате и собственных ногах, цепляясь за коз, вылез из машины. Бросился обнимать отпускника. Старик обнимал и обнимал его, выкрикивая и притопывая. А отпускник давал себя обнимать и стоял важный. А раздавшийся круг смотрел на них. И отпускник давал на себя смотреть. Потом старик начал обнимать группу, стоявшую чуть ближе к центру, чем остальные, – по-видимому, родственников отпускника. Потом он начал обнимать всех остальных, прижимая руку к сердцу, и пожимая руки, и кланяясь, и снова прижимая руку.

Мы не могли уехать, потому что у нас в кузове были стариковы козы. Шофер выбрался из кабины, опять вспоминая мать, и подошел к толпе. Он втесался в нее, продвигаясь к старику. Продвинулся.

Старик по инерции обнял шофера.

Шофер приволок старика к машине.

– Ехать надо. Понимаешь, ехать. Е-хать. Ехать, понимаешь? Твоя, моя, козы – ехать. Ах…

Старик не хотел ехать. Старик даже рассердился. Он что-то лопотал и бубнил с обиженным лицом. Затем махнул рукой и стал принимать от Коли-татарина коз.

Коля сказал:

– Он говорит, что базар никуда не уйдет. А тут вернулся племянник, и он уйдет.

Сгрузили коз.

Старик снова попытался пропихнуть козочку в кабину.

То, что сказал по этому поводу шофер, вообще трудно передать.

Старик, прижимая руку к сердцу, попятился от машины.

Шофер тронул.

Тут наш старик спохватился и побежал за машиной, крича и размахивая руками.

Мы остановились. Запыхавшись, старик подошел к кабине и долго разворачивал на груди свои халаты, откуда и извлек некий узел. Он долго развязывал его, пришептывая и притопывая, и все для того, чтобы извлечь из него еще узел, который тоже надо развязывать.

Развязав и этот узел, старик отвернулся от кабины и, образовав собой полусферу, шуршал в ней. Развернувшись, он просунул шоферу бумажку. Тот поморщился и взял. Взял и тронул.

Последнее, что мы еще видели, – это как старик протягивал молодую козочку отпускнику.

Стало свободнее. Но это ненадолго.

Скоро мы нагнали живописную группу… Осел. На нем старуха в черном. А сзади, держась за хвост осла, – еще старуха, такая же черная.

– Автомобиль с прицепом, – сказал Саня.

Старуха отпустила хвост и проголосовала.

Другая старуха слезла с осла, и оказалось, что она сидела на мешках. Оказалось, они везли кизяк. Они сгрузили мешки с осла, и тот же Коля погрузил мешки в машину. Туда же он подсадил одну из старух.

Мы ехали. Ехали, ныряя, – в гору, с горы. А вокруг раскаленный желтый камень. И обжигает лицо раскаленным ветром. Но дышится легко. Воздух сух и чист.

Как ни странно, мы напуганы ленинградской жарой. Редкой, но влажной. В Азии жара легче. В Ленинграде климат хуже.

Благодатная страна – Азия! А я сижу на мешке с кизяком и думаю, что все-таки это совсем другая и чужая мне страна.

Междугородная

В чужом городе быстро исчерпываешь все дела. Особенно если ты один.

Почему-то рано проснешься. Еще не жарко. Сходишь на почту, напишешь домой. Купишь газету. Побродишь по городу, пока откроется столовая. Наконец позавтракаешь. Выйдешь из столовой – уже жара.

Пойдешь купаться.

Купание прекрасное! Вода прохладная, чистая, быстрая. Но скоро понимаешь, что надежду освежиться надо оставить. Даже хуже: растравляешь себя только. Выйдешь из воды – и уже снова жара, снова лезь в воду. А пока оденешься – словно и не купался.

Ну, сходишь на базар.

Походишь по рядам, выбирая. Взмокнешь и уже совсем запутаешься, что дешевле и что лучше. Впрочем, все равно – все фрукты тут хороши. Поторгуешься. И если выторгуешь копеек пятьдесят, уйдешь крайне довольный своими финансовыми способностями.

Ну, съешь фрукты… Ну, купишь еще газету и посидишь в чайхане. Ну, выпьешь, положим, даже пять чайников…

Ну что еще? А времени прошло – почти ничего.

Пойдешь обратно в гостиницу… Это так скучно – гостиница днем! Никого. Пустота. Дремлет на диване дежурная. Откроет глаза, посмотрит на тебя мутно. А ты бы и не прочь заговорить с ней… О том, как нынче уродились фрукты, о ее мальчишке-сорванце, об этих несносных врачах, а потом о доме, о «там в Ленинграде»… А она уже снова закрыла глаза, ей лень и вообще все равно – есть ты, нет тебя…

Проходишь двор… Спит банщик на скамейке под чинарой. Перебежала из двери в дверь прачка в одной рубашке…

Пусто. Пустой двор.

И вот ты шатаешься, шатаешься по улицам…

Куда пойти? К кому? Это очень далеко, где можно пойти куда-то и к кому-то. Совсем в другом мире. В Ленинграде это.

Я пошел на переговорный пункт и заказал разговор с Ленинградом.

До разговора надо было деть куда-то еще шесть часов. Сходил в кино. Еще раз поел. Снова пошел купаться.

В общем, эти шесть часов прошли даже незаметно.

Потому что я думал о том, что вот разговор, как там Ленинград, как друзья, как мама. Думал о том, что скажу маме, а что – ей… Ведь телефонный разговор не шутка, я-то знаю, говорил не раз. Попробуй скажи все за пять минут, да еще если плохо слышно. Чтобы что-то успеть сказать, надо продумать, о чем и как. Так я рассуждал, сидя в кино, в столовой, на пляже.

Я скажу ей, помнит ли она меня, ждет ли, тогда как я очень помню и жду.

Я скажу ей, не приснилось ли мне все это, что мы были вместе, рядом. Помнишь, совсем недавно мы шли по берегу озера, всюду были люди, и тогда мы пошли прямо по озеру, оно мелкое в этом месте и заросло зеленым ковром, который прогибается под нами при каждом шаге, и мы качаемся, как на качелях, и уходим от людей вон к тому островку, и при каждом шаге фонтанчики теплой воды из-под пальцев, а Рекс, пес, которого нам поручили, носится по болотине кругами как угорелый, а ковер под ногами такой широкий, такой зеленый, и когда мы пришли на остров, там тоже были люди, а мы пошли дальше…

Я скажу тебе: здесь такая прекрасная страна! Все, что вижу, мне так хочется тебе показать, чтобы вместе ходили, смотрели, удивлялись… Здесь такая чужая мне страна… что не нужна она мне.

Я скажу тебе…

Я даже записал на бумажке то, что скажу, по пунктам, чтобы не забыть у телефона. И при этом мысль о собственной опытности доставила мне удовольствие.

Вечерело. Была самая жара. Тот момент, когда зной стоит, стоит и вдруг начнет спадать. Но он все стоял…

Оставалось полчаса.

Я решил переждать их в переговорном пункте.

Разные люди – узбеки, таджики, русские, мужчины и женщины – сидят по стенкам бок о бок. Ждут. Осматривают каждого новоприбывшего. Потом снова смотрят перед собой. Сидят рядом, но как-то отдельно друг от друга. Строй фанерных будок. Все слышно, что там говорят. Фразы из разных будок накладываются одна на другую. И на все накладывается голос из репродуктора:

– Наманган, вторая кабина!

– Надя, как твое здоровье? Не очень хорошо… А когда ты собираешься поправиться? Нелепый вопрос?..

– Что? Что? Не слышу!

Неорганизованные люди, с удовлетворением думаю я. Так они ни о чем не договорятся.

– Москва, первая кабина. Москва! Кто ждет Москву! Москва на проводе!!! – сердится голос в репродукторе.

– Уже пять минут, как должны соединить, – говорю я.

– Это ничто по сравнению с вечностью, – важно роняет сосед.

«Дурак!» – обозлился я.

Сосед задумчиво бросает монетки в шляпу. Достает их оттуда и снова бросает.

– Два часа жду, – говорит. – Нет дома. Куда делась?

– Ни одного письма от тебя… – говорит девушка в одной из кабин. Тоненький голосок… И вдруг басом, вот-вот заревет: – Я прямо с ума схожу… Что? Почему у меня такой голос? Простудилась. Хожу каждый день купаться… Одна. Конечно, одна.

– Все врет, – со злостью говорит сосед.

– Наманган. Наманган! Четвертая.

Свинство слушать, думаю я.

Читаю на стенке: «Предметы, запрещенные к пересылке по почте… Во всех почтовых отделениях запрещается…»

Скоро ли… Скоро ли! Чего они тянут!

«Пользуйтесь стандартными текстами поздравительных телеграмм… Всем семейством поздравляем, счастья в жизни вам желаем. Форма 5-а.

…дальнейших успехов в работе…

…Новый год… Первое мая…

…Форма 6-г…»

Ожидание нагнетается и становится невыносимым. Что-то препротивно закручивается внутри. Намерение еще чем-то отвлечь внимание не приводит ни к чему. Чуть не рычу. Ни о чем не подумать…

Я думаю о таком странном состоянии, когда что-то закручивается внутри. Такое же нетерпение бывало в детстве… Потом я думаю о детстве. Насколько все получилось не так, как думалось в детстве. И я думаю, что совершенно не могу себе представить, что будет со мной через столько же лет в будущем…

– Ленинград, первая. Ле-нин-град! Поспешите в первую кабину…

Я отряхиваюсь, понимаю, где я и что я, успеваю в какую-то секунду облиться с ног до головы потом и бросаюсь к кабине.

– Алло, – кричу я. – Алло!

– Это ты?.. – Голос далек и слаб. Совсем искаженный голос.

– Да, это я, – говорю я и молчу.

– Ну, как ты там?

– Да что я… ты о себе расскажи, – говорю я.

– Да что мне рассказывать: все так же, все как знаешь. Ты о себе расскажи – это главное.

– Да что мне говорить, – говорю я. – Все, как я уже в письмах писал. Тут надо о том, о чем только сказать можно…

– Ты же все знаешь…

Стесняется она, что ли? Вечно кто-нибудь торчит в этом коридоре!

– Как все там живы-здоровы? – говорю я.

– Все в порядке. Все живы и все здоровы.

– А Катя как?

– Хорошо Катя.

– А мама?

– И мама здорова.

– А как твои?

– Хорошо.

– На даче?

– На даче.

– А Петька?

– Петя тоже на даче.

– Ну, а как же все-таки ты?

– Я… так же я. Приезжай скорее. – Голос тихий-тихий. И вдруг обрадовался голос: – У меня рожа.

– Что?! Пфу! Пфу-у! – дую я в трубку. – Алло! Алло! Пф-фу-у! Пфу-у! Алло, Ленинград!

Да что же это такое! Неужели все? Ничего и не сказал…

– Пф-фу! Пфу! Алло!!! – ору я.

– Что у тебя там за помехи?

– Сам не знаю, – говорю я.

– А сейчас их нет.

– Так это я, наверно, трубку продувал, – догадываюсь я.

Смеется.

– Так что же с тобой? Я не понял, – говорю я.

– Рожа.

– Что такое? Ты не треплись: времени-то мало…

– Я и не треплюсь. Это кожное заболевание такое.

– И очень пострадало лицо? – озабоченно спрашиваю я.

– Лицо? – смеется. – Вовсе не лицо, а на руке. Я мыла кости для собаки – уж такие достала вонючие, что мне их даже даром отдали, – мыла и поцарапалась. Теперь ни купаться, ни мыться не могу. От воды вздувается – просто ужас!

– А как собака?

– Что?

– Как собака?!

– Говори громче, ничего не слышно.

– Как собака?! – ору я.

– Что, очень устаешь, да?

– Да нет же, я про собаку!!!

– Хорошо, хорошо. Что ты так громко кричишь?

– Да ты же сама говоришь – не слышно.

– Все в порядке с собакой. Ей-то прекрасно…

– А тебе от нее достается? Все так же лает?

– Что?

– Так же лает, говорю!

– Ничего не слышу.

– Лает!!! – ору я.

– Кто лает?

– Собака лает… – говорю я и чувствую себя окончательно идиотом.

– Ну конечно, что же ей еще делать… Сережа, ну при чем тут собака?

– Конечно, ни при чем, – соглашаюсь я.

– ЗАКАНЧИВАЙТЕ, ЗАКАНЧИВАЙТЕ.

– Я все не то говорил! – кричу я.

– И я.

– Правда? Скажи.

– РАЗГОВОР ОКОНЧЕН.

Я еще некоторое время ору в немую трубку… Может же быть так, что только я ее не слышу, а она меня слышит?..

Потом вываливаюсь из будки. Какая духотища! Это надо суметь так взмокнуть! Как мышь. Осторожно, двумя пальцами, отлепляю от тела рубашку и брюки.

А тут сидят и ждут люди и делают вид, что не замечают меня. Мне неловко этих людей, ведь они все слышали… И я выскакиваю на улицу как пробка.

Так хорошо! Жара уже спала. Потянуло холодком. Набираю полную грудь. Иду. Только сейчас и замечаю, что кулак судорожно сжат. Еле разжимаю – затек. Там совсем мокрая бумажка с пунктами. Какие глупости!.. Выбрасываю.

А в ушах и внутри долго еще звучит ее смех.

А больше ничего и не надо.

Я улыбаюсь девушкам. Помогаю старушке поднести кошелку с базара. У нее сын недавно женился… А невестка хоть и хорошая девушка, но попробуйте с ней поживите… Все будет прекрасно, говорю я ей. И иду дальше. Помогаю мороженщице катить тележку.

Покупаю лотерейный билет.

Долго беседую с дежурной в гостинице и с узбеками, соседями по комнате.

И засыпаю.

Гады и фрукты

Энциклопедия

Больше всего я боялся, что меня кто-нибудь укусит. Я расспрашивал знакомых, которые бывали в Средней Азии. Ровно половина рассказывали страшные истории, и ровно половина говорили, что все ерунда и легенда. Я так толком и не мог понять, что мне делать: бояться или не бояться. Неразрешимых вопросов, впрочем, нет. Есть Большая советская энциклопедия.

«ФАЛАНГИ, или сольпуги, или бихорхи… Тело членистое, подразделено на головогрудь и десятичленистое брюшко… Конечностей шесть пар: верхние челюсти – для нападения и защиты, нижние челюсти или ногощупальца, третья пара – для осязания, 4–6-я пары – ходильные… Раздельнополы, яйцекладущи, развитие без метаморфоз… Более 600 видов…»

«СКОРПИОНЫ… Тело длиной до 18 см… Две ядовитые железы открываются на конце острого крючковатого шипа-жала… Ног 4 пары, глазков 3–6 пар… Известно около 500 видов… Уколы С. очень болезненны, а уколы крупных С. могут оказаться смертельными».

Не знаю, из каких соображений именно так кончалась статья о скорпионах. Почему бы не сообщать об этом где-нибудь в середине?

Но все это пустяки. А вот что меня потрясло, так это каракурт! Самка превосходит самца в 2,5 раза и в 160 раз более ядовита. Если попробовать представить, что такое – быть в 160 раз более ядовитым, чем уже ядовитый каракурт-папа, – это кружит голову, как астрономия.

Но этого мало: оплодотворившись, самка убивает самца и пожирает его…

И кто может мне гарантировать, что я буду иметь дело только с мужчинами?

Змеи

Они попадаются сравнительно редко.

Однажды уж совсем заморились за смену… Еще был с нами мальчишка Петя, приехал из города к брату погостить. За компанию с нами на смене был.

Сидим, дремлем. Вдруг он как заорет:

– Змея!

Вскочили, конечно. Где змея! Как змея! А змея испугалась – под настил забилась. Так мы чуть все доски по очереди не содрали, пока поймали… Ну, прибили змею – и все.

Только мальчишка все с ней забавлялся. Поразила она его очень.

А нам почти до конца смены пришлось доски обратно приколачивать.

Притомились.

– Давай-ка уху заделаем!

Ухой мы чай зовем. Подзываем Петю:

– Петя, сбегай за водой…

Петя – в одной руке котелок, в другой змея – помчался, прыгая и улюлюкая, вниз к роднику.

Вернулся, поставил котелок. Грустный какой-то.

– Что с тобой? – спрашиваем.

– Змею-ю потеря-я-ял…

– Как же это ты так?

– Да вот, взялся за хвост, раскрутил над головой – даже засвистело. И вдруг хвост оторвался, а змея улетела… Искал-искал – нету.

– Непрочная какая… – сказали мы.

Скорпион

Надо сказать, и каракурт и фаланга, в общем, благородные звери.

Так, за здорово живешь они тебя не тронут. Будут ползать по тебе, а не тронут. Разве что придавишь.

Скорпион – другое дело. До чего уж подл! Так и норовит цапнуть. Не успеешь слова сказать – он уже бьет.

И зря утверждают, что они самоубийством кончают. Это для них слишком романтично. Сколько раз мы их ловили – и ни разу. И такая уж была обстановка: дураку ясно – пора кончать. Нет, ни разу.

Но вообще-то все эти гады – дело здесь привычное.

Даже развлечение.

Сидишь на вышке. Станок крутится, гудит. И так в сон клонит – мочи нет. Особенно в ночную смену. А тут изловишь скорпиона да фалангу… Ночью их много на свет набегает. Поймаешь – или ниточкой за лапки свяжешь, или так стравишь. Зрелище – хоть куда. Уж до чего злы!

И надо сказать, фаланга, как правило, скорпиона забивает.

Фаланга

Пакость это, прямо скажем, ужасная. То есть от одной мысли, что такая тебя может укусить, стошнит. Такой зеленый, толстый и мохнатый паук. С черным клювом.

Одно слово – гад.

Вернулись как-то мы со смены. Пообедали. И присели покурить на ступеньке столовой. Вдруг бежит к нам Санька с таким видом, словно он жемчужину нашел. Подбежал – видим, между двумя щепочками держит фалангу. Да такую здоровую, что мы таких никогда и не видывали. С ладонь. Сучит своими толстыми и мохнатыми, словно в штанишках, лапами.

– Вот, в уборной поймал, – радостно говорит Санька.

Присел рядом с нами, сложил фалангу у наших ног.

Только щепочкой придерживает, чтоб не убежала.

Сидим решаем, что с ней дальше делать. То ли сжечь, то ли лапки оторвать, то ли попугать кого-нибудь. И тут видим: курица за нами наблюдает. Стоит скромно в сторонке и все голову к нам кривит.

– Стравим ее с курицей, – говорит Санька.

Дружное одобрение.

Отшвырнули мы фалангу чуть поближе к курице и смотрим.